Когда власть в России в очередной раз решает объяснить народу «ради чего оно все», у нее небольшой выбор скреп: «Москва — третий Рим», «третий Интернационал» и «русский мир».
Третий Рим
К началу XVI века Великое княжество Московское окончательно победило всех своих православных конкурентов. Остальные русские княжества (главным конкурентом было Тверское) и Новгородская республика ему подчинились. Значительная часть восточнославянских земель входила тогда в состав Литвы, но это государство в целом было католическим и потому разница между ним и Московией казалась самоочевидной. В воздухе висел неотвеченный вопрос: почему все-таки Москва?
Самый простой ответ лежал на поверхности: Москва просто занимает то место, которое раньше принадлежало Золотой Орде. Москва и раньше собирала дань с остальных княжеств, но теперь она оставляет ее себе. Московия будет и дальше расширяться на восток, вплоть до Тихого океана, собирая осколки империи Чингизидов. Но провозглашать потомков Рюрика наследниками Чингисхана означало бы сменить базовую идентичность государства, тем более что идеология в то время строилась вокруг религии, а татарские ханы, в отличие от русских князей, были мусульманами.
Новая формула была найдена в начале XVI века псковским монахом по имени Филофей. Он написал письмо московскому дьяку (чиновнику) Михаилу Мисюрю-Мунехину, где утверждал: Москва есть третий Рим. Первый, в Италии, пал жертвой латинской ереси (католицизма), второй, Константинополь — турецкого завоевания. Теперь столица единственного православного государства на свете — это Москва. Дьяк, судя по всему, оценил идею, и следующее послание Филофея было адресовано уже великому князю Василию III: «Вся християнския царства приидоша вконец во едино царство нашего государя… два убо Рима падоша, а третий стоит, а четвертому не быти».
Интересно, какие практические меры предлагал в связи с этим Филофей. Он настаивал, что раз так, то в обязанности великого государя входит забота о том, чтобы в храмах было достаточно епископов и чтобы подданные правильно совершали крестное знамение (во время раскола XVII века этот вопрос станет ключевым), а также он обязан искоренять «содомский грех» (т. е. мужской гомосексуализм). Есть что-то роковое и необъяснимое в том, что, если речь в России заходит о величии и традиционности, на первый план сразу же выходит «борьба с содомией».
На самом деле Филофей не был первым, кто сравнил Москву с Константинополем. Прежде него это сделал еще в самом конце XV века митрополит Московский и всея Руси Зосима в своем «Изложении пасхалии», но там такое сравнение выглядело скорее дежурным риторическим приемом: церковные проповедники в самых разных странах любили приравнивать своих правителей и их столицы к древним образцам. Впрочем, насколько серьезно воспринимал эту идею сам Филофей, мы тоже не знаем.
Но Рюриковичи отнеслись к ней внимательно, идея стала обрастать подробностями. Так, род Рюрика стали возводить к легендарному Прусу, брату первого римского императора Августа Октавиана (вот вам преемственность с первым Римом), а великокняжеский венец объявили подарком византийского императора XI века Константина Мономаха киевским князьям (знаменитая «шапка Мономаха»). Наука эту легенду не подтверждает.
Сын Василия III, Иван IV Грозный относился к идеологеме третьего Рима исключительно серьезно. Он впервые объявил себя царем (раньше этот титул, происходящий от латинского имени Цезарь, применяли к византийским императорам), а о своем родстве с Августом Октавианом он с гордостью объявлял в переписке шведскому королю Юхану, считая происхождение самого Юхана «мужицким».
Но, пожалуй, больше всех любил играть в древних римлян Петр I. К титулу царя он добавил латинский титул императора; переустраивая жизнь в России на западный лад, высшим учреждениям он часто давал латинские названия: Сенат, Синод и т. д. Это очень хорошо почувствовала Екатерина II, поставившая Петру памятник (знаменитого Медного всадника) с латинской надписью Petro Primo Catharina Secunda.
Русский мир
Риторика третьего Рима звучала на высшем уровне, но до народа практически не доходила, в повседневной жизни людей она не меняла ничего. Тем временем настал XIX век, который, помимо прочего, можно назвать «веком европейского национализма». Нации, как уже обладающие своими государствами, так и те, которым только предстоит их создать, начинают формировать свою идентичность. Раньше люди определяли себя по религиозной или территориальной принадлежности либо по своему барину. Теперь они говорят о себе: «Мы — французы, или немцы, или русские», и потому очень важно было определить, в чем именно заключается их французскость, немецкость или русскость.
Так в России возникает в середине XIX века понятие «русский мир». Изначально оно употреблялось скорее в этнографическом смысле: Писатель Михаил Загоскин называл «целым русским миром» Москву, поскольку в ней представлены все группы населения, а писатель Иван Гончаров то же название применял к фрегату «Паллада», чей поход вокруг Африки и Азии он описал. При этом и в городе, и на корабле далеко не все были этническими русскими, но принадлежали к одному государству и были сопричастны одной и той же культурной традиции.
Особенно интересно, что пишет о русском мире историк Николай, он же Мыкола, Костомаров. Для него русский мир состоит из двух основных народностей: великорусской и южнорусской (которую мы сегодня называем украинской), причем он оставляет место и для третьей (беларусской?), хотя непосредственно ее не описывает. Русский мир у него — гармоничное сочетание этих народностей. Сегодня такой подход могут счесть колониальным и империалистическим, но в те времена это был, пожалуй, верх дозволенного либерализма, и уж во всяком случае Костомаров к украинской истории и культуре относился с огромным уважением.
К 1860-м годам среди славянофилов, особенно московских, выражение «русский мир» стало своего рода главным девизом. Константин Леонтьев так описывал их идеал: «Русский мир и союз его с самодержавием — Земская дума совещательная с полной свободой действия верховной власти; русская песня и русские обычаи; горячая вера и православие ― доброе и прекрасное; и чистота семейных нравов, полная внутренней свободы, веселья и любви». Это, конечно, не практическая программа, а некий недостижимый идеал, но к этому идеалу можно стремиться, и потому можно сказать, что идеология русского мира становится руководством к действию и начинает проявляться во всех областях жизни. В Петербурге в 1871–1880 годах, в эпоху прозападных реформ Александра II, даже выходила газета с таким названием. Понятно, что особенно популярными эти идеи стали в эпоху, когда официально провозглашался совсем иной курс.
К этому времени идеология русского мира сложилась окончательно. В него входят все восточные славяне, объединенные происхождением и культурой, а различия между ними не играют существенной роли. Соседние народы, не создавшие собственной государственности, тоже включаются в него, причем ассимиляции от них совершенно не требуется — только лояльность. Особую роль в формировании этого мира играет православная вера, но все же не она определяет его уникальный характер.
Этот мир вечен и неизменен, любые внешние влияния ему только вредят. Его историческая цель состоит в создании сильного национального государства, которое может управляться только самодержцем, с демократией оно несовместимо. Запад не в состоянии ни понять, ни принять этот мир и потому вечно враждует с ним. Но существование этого мира необходимо для всего человечества, поэтому его победа в противостоянии с Западом в конечном счете благотворна и для самого Запада. В этом смысле русский мир продолжает мессианские претензии третьего Рима.
В два последующих царствования — Александра III и Николая II — русский мир становится частью государственной идеологии.
Третий Интернационал
После революции 1917 года о русском мире всерьез говорят только эмигранты, да и то скорее из ностальгии. Михаил Кузьмин в своем дневнике (Ленинград, 1934 год) пишет: «Боюсь, не обратился ли русский мир в Крит и Микены, которыми можно увлекаться, но жить которыми едва ли возможно».
Однако это вовсе не значит, будто большевики оказались невосприимчивы к прежним идеологемам. Третий коммунистический Интернационал, созданный в России после победы большевистской революции, представлял собой союз коммунистических партий разных стран, его целью было установление советской власти во всем мире.
Исследователи довольно много говорят о большевизме как о мессианском учении, своего рода искажении христианской веры: большевики строят на земле царство добра и истины, которому уже не будет конца. Во всяком случае СССР с самого момента своего возникновения осознает себя как уникальное государство, сохраняющее самую правильную, по сути, единственно правильную идеологию, которая ведет мир в неизбежное светлое будущее. В принципе примерно то же самое говорило о себе Московское царство как единственное православное царство на земле (в этих картинах мира небольшие далекие государства вроде православной Грузии или социалистической Монголии как бы не считаются).
Конечно, числительное «третий» совпало у Рима и Интернационала по чистой случайности, но какой-то смысл тут можно найти: первые два Рима-Интернационала были как бы пробными и только третий — окончательный, неотменяемый, всемирный.
Во время Второй мировой происходит идеологический разворот от большевистского мессианства к русскому миру. Руководство СССР во главе со Сталиным понимает, что национальные чувства мобилизуют людей лучше, чем цитаты из Маркса. Но в результате СССР остается примерно с тем же набором представлений о русском мире, что и Российская империя при славянофилах, пусть и оформлены они несколько иначе. Показательно, что в конце 1940-х годов, когда в СССР разворачивается кампания по борьбе с космополитизмом, в эмиграции Иван Ильин (ныне любимый философ Владимира Путина) пишет статьи об особой русской цивилизации, которые отличаются от официальной советской пропаганды только резким неприятием советского строя. Но в том, что касается критики западной цивилизации как утилитарной и бездуховной и превозношения особого русского духа, сталинская пропаганда и Ильин звучат почти неотличимо.
Величие вместо развития
У третьего Рима, третьего Интернационала и русского мира есть общая составляющая: величие России. Востребованность этих идеологий растет во времена, когда обнажается ее убожество и отсталость. Когда в очередной раз Россия бросается догонять Запад, это многим кажется обидным, хочется заявить: нет, мы никого не догоняем, просто у нас свой, особый путь, на котором мы давно уже перегнали всех.
В этом отношении Россия совершенно не уникальна.
Как показывает в своих книгах Дмитрий Травин, в начале и середине XIX века идеология особого пути (Sonderweg) была очень популярна в Германии, тогда раздробленной на множество княжеств. Пусть Британия и Франция строят свои колониальные империи, продвигают технологии, создают социальные институты, но мы, немцы, мы не такие, мы нация мыслителей и творцов, а не торгашей и политиканов! Так что «из Германии туманной» тогдашние Ленские привозили в Россию, как заметил Пушкин, «дух пылкий и довольно странный», в том числе и такой.
Можно вспомнить также Японию и Турцию, которые развернулись к западной культуре еще позднее, чем петровская Россия. В них тоже эти настроения «мы всем докажем, что мы на самом деле ничуть не хуже Запада» были довольно сильны. Японию они тоже привели на путь агрессии, а в Турции явно не преодолены и до сих пор. Впрочем, это лечится: после поражения во Второй мировой Япония принялась доказывать свою уникальность не на поле боя, а в цехах и лабораториях и добилась выдающихся результатов.
В уставшей от реформ России 1990-х в тиши своих кабинетов странные люди вроде Александра Дугина обсуждали идеи и сочиняли тексты, которые большинству казались совершенно оторванными от жизни и бесполезными. Но когда примерно в середине 2000-х кремлевская администрация оглянулась в поисках идеологии, она не нашла ничего более подходящего, чем осовремененный дугиными русский мир, который в итоге довел Россию до войны.
Источник: «Важные истории»
