Российская художница Людмила Зинченко — номинантка премии Кандинского и одна из главных специалисток по ручной фотопечати в стране. Сейчас она живет и работает во Франции. В 2023 году Зинченко запустила проект «Одна кровь»: она печатает военные фотографии, снятые в Украине, собственной кровью. Антон Хитров расспросил художницу, как технически устроены такие работы, насколько они этичны — и как она сама их интерпретирует.
— В проекте «Озеленение» вы добывали цветочный сок на городских клумбах и печатали с его помощью портреты политзаключенных. В новой серии «Одна кровь» вы печатаете военные снимки, снятые в Украине, на бумаге, пропитанной вашей кровью. В обоих проектах снимки принадлежат не вам, а ваш замысел как фотохудожницы раскрывается только в момент печати. Почему печать стала предметом вашего художественного интереса?
— Печать — это не предмет моего интереса. Я всегда хотела снимать. Я считаю, что неплохо снимаю. Почему-то так выходило по жизни, против моей воли, что мне приходилось печатать. Это не предмет интереса, а судьба, что ли.
Зинченко рассказала «Медузе» подробно об этом проекте еще до интервью:
Три года назад я печатала портреты политзаключенных соком цветов, сорванных возле здания ФСБ на Лубянке. Цветники, клумбы, кустарники и прочие пункты программы городского озеленения всегда украшают подступы к государственным и правоохранительным учреждениям. Фасад государства должен быть красивым. Я рвала цветы возле зданий, где располагаются правоохранительные учреждения, выжимала сок из этих лепестков, наносила на бумагу и печатала на ней портреты политических заключенных.
Расцветка каждой фотографии зависит от клумбы, соцветиями которой она напечатана, и очевидно, что в палитре преобладают нежно-лиловые и розовые тона.
Исключение — зеленый портрет Ирины Славиной, журналистки, которая покончила жизнь самосожжением у здания министерства внутренних дел Нижегородской области. Ее портрет напечатан эмульсией из листьев декоративных кустов, украшающих Министерство юстиции РФ.
Под воздействием внешних факторов эти изображения исчезнут, зеленый портрет пропадет первым — так же, как и эти люди, что бы они ни делали, даже ценой своей жизни, быстро исчезают из нашей общей памяти.
Но зло теперь уже не скроешь, хоть засади розами всю Лубянку.
— В то же время своеобразная техника печати — одна из тех вещей, которые могут выделять фотохудожника среди других людей. Каждый, у кого есть смартфон, может снимать, зато печать — та область, где фотография остается профессией, мастерством.
— Не каждый может хорошо снимать. Но насчет печати вы точно подметили: это знак профессионализма. Картинки с цветами — это антотип, очень старый способ печати, он еще в XIX веке был известен. А вот кровь — это, кажется, я придумала… Как известно, нет ничего нового в искусстве, все уже придумали. Но я не слышала, чтобы кто-то печатал кровью.
Сначала я добавляла [в кровь] раствор для цианотипии, потому что не знала, можно ли печатать чистой кровью. А потом он у меня протух на жаре, и я начала работать просто с кровью. Кровь, оказывается, светочувствительна (меняет свойства под действием света, — прим. «Медузы»). Я связывалась с биохимиками в интернете: нашла какой-то адрес, спросила, что известно про светочувствительные свойства крови. Девушка мне сказала, что этим никто особенно не занимается.
— Можете по шагам рассказать, как вы создаете работу для серии?
— Я беру акварельную бумагу, мажу ее кровью. Иногда кисточкой, но в основном руками — чисто потому, что «руки в крови». Ночь она сохнет, потом я кладу негатив, прижимаю стеклом для резкости и держу на летнем солнце три дня. Там, где у негатива светлые места, солнце попадает на кровь — и она начинает дубиться, твердеть. Она потом не смывается в воде. А в темных местах негатива кровь не затвердевает и смывается.еб
— Как безопасно добыть из себя кровь?
— На ютьюбе много роликов, как взять кровь. Я просмотрела все, и потом уже было не так страшно. Еще я говорила с моим другом Денисом Мустафиным, который занимался акционизмом и тоже брал у себя кровь. В первый раз мой организм кровь не выдал. Я проткнула вену, а кровь не идет. А потом уже нормально пошло. Берешь иглу, потолще желательно, дезинфицируешь руку, прокалываешь вену. Не больно совсем. Мне сейчас даже легче самой взять у себя кровь, чем кому-то другому позволить. Насчет вреда для здоровья: я не то чтобы литрами кровь выкачиваю — всего по 40–50 миллилитров за сессию.
Важное примечание. Мы не рекомендуем повторять это. Если у вас нет специальной подготовки, но вы попытаетесь взять у себя кровь из вены, вы можете себе навредить. Причем возможны разные последствия — от огромного синяка на руке до потери сознания и повреждения нерва (в результате чего может нарушиться подвижность конечности). Не говоря уже о том, что вам будет больно.
— Как вы ищете и выбираете фотографии?
— Я беру из публичных мест, не из фейсбука, не из инстаграма. Например, с сайта «Украинский мемориал», где публикуют фотографии погибших и их истории. Выбирать иногда приходится по размеру: не все изображения [достаточно] большие [для печати]. Изначально я печатала портреты в негативе. Погибшие — это дорогие для кого-то люди, поэтому я стараюсь касаться их памяти с осторожностью, сводя все к художественному образу, к негативному изображению. Потом я перешла на разрушенные строения, на места [обстрелов]. Портреты — это все-таки слишком очевидно, несколько в лоб, по-газетному. Хотя, с другой стороны, это не проект осмысления, не проект анализа, это проект травмы. Это крик, ужас от того, что происходит. Аналитические проекты [о войне], наверное, появятся позже.
— В искусстве XX и XXI веков тело художника, в том числе кровь, нередко выступают как материалы (мне на ум приходит прежде всего перформанс 1960-х, но можно вспомнить и другие вещи). Важна ли для вас в этой серии перекличка с какой-то традицией?
— Художники действительно много работали с кровью. Я помню, в МАММ (Мультимедиа арт музей в Москве, — прим. «Медузы») была выставка [британского художника] Марка Куинна, который сделал копию своей головы из собственной замороженной крови. Это не очень впечатляет. Другое дело — рисунки Йозефа Бойса. Можно сказать, он меня вдохновлял. Думаю, это сидело у меня в подсознании.
Когда началась война, я хотела печатать [фотографии] говном. Я даже насушила говна в деревне и привезла в Москву, оно долго лежало в холодильнике. Я собиралась получить из него пигмент. Это была животная, естественная реакция. Первое желание было — печатать русские пейзажи. Березки. Казалось, что с началом войны все русское обосрано, загажено. Но тогда не получилось.
— Как будто бы важно, что кровь — не единственный материал в этом проекте, что изображение появляется в результате реакции крови и света. Что вы об этом думаете?
— Я пока не берусь это осмыслить. Может, через какое-то время. Вообще, меня, наверное, засмеют за наивность, скажут, что я совсем в детство впала, но у меня такое чувство (вы только не смейтесь!), что мы все должны бороться со злом, которое торжествует в России. Это может быть любая борьба, тихая борьба. Изо дня в день что-то такое делать. И тогда, может быть, в какой-то момент добро начнет перевешивать, понемножку, капелька за капелькой. Простите, это глупо, конечно.
— Роль фотографии, фотографа, фотокорреспондента на войне огромна, и на «Медузе», например, есть регулярная рубрика с главными военными снимками дня. Тем не менее для вас фотография — искусство, а не журналистика. Какова миссия фотохудожника во время войны и чем она отличается от миссии фотокорреспондента?
— По идее, фотожурналист фиксирует события, а художник осмысляет. Но границы очень туманны. Фотокор тоже может быть художником. Сама я не могу попасть на войну. Когда я в первый раз опубликовала в фейсбуке этот проект и написала, что не могу смотреть в глаза украинцам, что у меня как будто руки в крови, — там такие комменты были… Езжай на войну, помогай украинцам! Чего ты здесь выебываешься со своей кровью? Что это за подростковый высер? Писали люди, близкие к искусству. На войне работают классные репортеры, я их очень уважаю, но я не могу поехать на войну. Я высказываюсь по-другому, я же не могу молчать. Хоть высер, но что-то надо произнести, а не сидеть и молчать.
— Недавно у вас открылась выставка во Франции, в почтовом зале города Этоль. Как зрители реагировали на ваши работы?
— Было много украинцев, человек 15. Пришел классный такой мужик, здоровый, прямо богатырь. Подходит и говорит: «А я тоже рисую кровью», — и показывает мне телефон. Я думала, покажет nice картиночки. А там фотка: он стреляет из орудия. Оказалось, это украинский солдат. Он то ли вернулся с войны, то ли в отпуске. Ради этого стоило сделать выставку, чтобы мы вот так стояли и говорили.
Спрашивает: «Вы против войны, да? Я первую русскую вижу, которая против войны. Все ваши такие отмороженные, просто зомби». И показывает фотографии пленных, какие-то мальчишки совсем юные, лет по 20. Я родом из деревни в Тверской области, смотрю и думаю: не увижу ли я кого-нибудь из своих деревенских? Вроде никого не нашла. Он абсолютно какой-то просветленный. Когда мы пели все вместе «Червону руту», он танцевал так задорно.
До сих пор ни один украинец ни разу мне не говорил «Да пошла ты». Хотя мы должны быть готовы к тому, чтобы нам украинцы говорили — «пошла ты, пошел ты». Мы этого заслуживаем, надо молчать и терпеть. Но такого не было. Для меня это до сих пор открытый вопрос: как смотреть в глаза украинцам, как с ними общаться. Мне стыдно.
— Мне кажется, один из возможных (подчеркну, один из возможных) взглядов на ваш проект — что вы отождествляете себя с жертвами войны: они проливают кровь — и вы тоже проливаете кровь. Что бы вы ответили гипотетическому зрителю, который увидел это в ваших работах?
— Нельзя сравнивать людей, на которых падают бомбы, и россиян, какая бы у них ни была антивоенная позиция. Я не сравниваю себя с жертвами, я сама беру у себя кровь, я не страдаю. Наоборот, я чувствую себя виноватой, мне кажется, что мои руки в крови, хотя, разумеется, не я отдаю приказы.
— Как вы относитесь к тезису, что российское искусство на время войны должно замолчать?
— Честное искусство никогда не будет молчать. Но когда видишь в фейсбуке посты, где люди пьют шампусик на вернисажах… Ну камон, как так? Я не понимаю вот такое искусство. Я не могу никому заткнуть рот, все равно в России будут устраивать [арт-ярмарку] Cosmoscow, продавать работы, делать искусство о чем угодно, кроме войны. В то же время многие уехавшие художники — Андрей Кузькин, Павел Отдельнов, Елена Артеменко, Сергей Прокофьев и другие — делают антивоенные работы. Люди в России вынуждены молчать [о войне], поэтому художник [в эмиграции] должен говорить. Не должно искусство молчать и не будет.
Источник: Антон Хитров, «Медуза».
