Чечня, в одностороннем порядке объявившая о своей независимости осенью 1991 года, пыталась с тех пор договориться о признании своего суверенитета. Россия, напротив, решила вернуть республику в свое правовое поле, что стало официальным поводом начала вооруженного вторжения. Штурм Грозного, начавшийся в новогоднюю ночь 1994 года, и завершившийся взятием города, стал наиболее противоречивым событием с точки зрения неоправданности потерь.
С самого начала вторжения российских войск в республику планы Москвы значительно поменялись – вместо планируемых трех дней, для ввода всех военных частей в Грозный армии потребовалось две недели. Кремлевская пропаганда назвала военную агрессию “восстановлением конституционного порядка”.
Явной недооцененностью решительности чеченского общества дать отпор вторжению стало и заявление министра обороны России Павла Грачева: в одном из интервью он сообщил о готовности “взять Грозный за два часа силами одного парашютно-десантного полка”. Несмотря на внутренние политические противоречия и даже открытое противостояние отдельных групп с властями, чеченское руководство смогло мобилизовать на защиту республики основную часть взрослого населения.
Штурм чеченской столицы российскими войсками вечером 31 декабря 1994 года – в канун дня рождения министра обороны РФ – стал одной из самых неприглядных страниц в истории “новой демократической России”: с одной стороны из-за крупных стратегических неудач, а с другой – из-за массовых убийств мирного населения и нарушения ряда статей Конвенции ООН.
Защитники Грозного за одну только новогоднюю ночь полностью разбили батальон 131-й бригады Майкопской мотострелковой дивизии в районе железнодорожного вокзала. Уничтожили десятки танков и БТРов. Взяли в плен около 70 российских солдат и офицеров. Десятки были убиты на подходах к президентскому дворцу в центре Грозного, а 693-й мотострелковый полк и десантники из “западной” группировки российских войск были окружены в районе Андреевской долины на подступах к Грозному с северо-запада.
Грозный был практически полностью уничтожен ракетными обстрелами и бомбардировками. За пять недель боев, по разным оценкам, погибли около 27 тысяч мирных жителей. Редакция Кавказ.Реалии собрала монологи переживших эту трагедию.
Таус Серганова, Чечня: “Казалось, что наступил апокалипсис”
– 31 декабря 94-го стал для меня водоразделом между жизнью “до” и “после”. Хотя в Грозном уже почти месяц шли бомбёжки и обстрелы, погибали люди, но я не оказывалась прямо в эпицентре рвущихся бомб и снарядов.
Мы с супругом были на улице Кирова в доме свекрови, это недалеко от посёлка Войкова. Ее вместе с детьми муж вывез в Ингушетию, а сами решили переждать. Надеялись, как и многие, что этот ужас быстро закончится. Но в конце декабря он только становился интенсивнее и больше.
На этой улице оставались люди – чеченцы, ингуши, русские, армяне. Супруг опекал пожилых и беспомощных стариков и семьи с детьми, в которых не было мужчин. На нашей “Волге” возил им воду, еду. Вот и в тот день он проведывал подопечных почти до темноты. Света, газа и воды не было в домах. Воду набирали в скважинах и из колонок где-то за поселком. Я один раз напросилась за водой с ним и мы все, кто брали ее на горке, чуть не погибли. Внезапно появился самолёт, как огнедышащий дракон, и низко пролетев над нами, двумя десятками людей, – сбросил бомбу или ракету. Взрыв был страшный. Все бросились врассыпную. Когда я открыла глаза и вернулся слух, то поняла, что бомба упала дальше. К нашему счастью. В тот раз всем несказанно повезло, отделались сильным испугом.
Вечером я при свете свечей и старой керосинки приготовила скромный ужин, заварила чай. Сидели, разговаривали. Кругом была канонада: взрывы и выстрелы – то ближе, то дальше. Так как наш район был по рельефу выше центра Грозного, то можно было видеть огромное зарево в центре города и всполохи.
Ощущение было такое, что наступил апокалипсис, что город, весь этот мир разлетится на миллионы осколков, и люди просто исчезнут во вселенной.
Но мы решили встретить Новый год, если Всевышний оставит нас живыми. Ближе к 12 часам я вспомнила о маленькой музыкальной шкатулке, которую мне подарили студенты год назад. Надеялась, что батарейки не сели. Нащупала ключ в отсеке внутри и закрутила его.
И, о, чудо! – полилась мелодия. Полонез Огинского “Прощание с Родиной”. Наверное, я до этого никогда так не плакала под музыку. Так, я попрощалась с 1994-м годом. Но не с Родиной…
Бели Балата, Франция: “У нас разные праздники с россиянами”
– 21-22 декабря 1994 года (точно не помню) уже начались обстрелы города Грозного. Удары по городу наносила российская армия. По телевизору часто передавали новости типа “на площади “Минутка” возле дома номер такой-то в мотоцикле лежит мертвый мужчина средних лет” или же “рядом с магазином “Детский мир” лежит молодая женщина в синем пальто, лет 35-ти”… Так продолжалось целую вечность.
Потом было 31 декабря 1994-го года. Этот день и ночь после него как никакие другие врезались в мою память и живут в ней, превратившись в твердую ноющую мозоль. Словно это было вчера и продолжается по сей день, на протяжении долгих 28 лет. В тот день я была в Урус-Мартане, в доме свекрови. Всю последнюю неделю были слышны взрывы и по ночам мы видели, как горят огни. С утра было тревожно. Со стороны города доносился грохот. Все мужчины с нашей улицы еще с утра вскочили на какой-то грузовик и уехали. Тогда не было сотовых телефонов и узнать кто, где и как было невозможно. От этого тревога еще сильнее давила на мозг.
Приехали они поздно ночью, никому ничего не рассказывая, закрылись в дальней комнате и что-то нервно обсуждали, временами перекрикивая друг друга. В доме было очень холодно. Не было ни дров, ни угля, ни газа. Свекровь и я сидели перед телевизором, переключая его с чеченского канала на российский. На последнем показывали новогодний “Голубой огонек”. Российские певцы, актеры, журналисты, политики и прочие дружно и весело разливали по бокалам пенистое шампанское и кричали “С Новым годом, с новым счастьем”, пели, танцевали, смеялись, веселились и лица их лоснились от непонятного нам счастья. Казалось, что это люди с другой планеты, что они не знают о нашем существовании, что им неведомы наши страхи, горести и слезы.
На чеченском канале не было картинки – какие-то горизонтальные линии прыгали, но отчетливо был слышен легко узнаваемый голос молодого журналиста чеченского телевидения. Это был Билал Ахмадов, который погибнет в ту новогоднюю ночь. Итак, россияне распивали свое шампанское, Билал вел репортаж из президентского дворца, а мы сидели в холодных домах и ждали, когда нас накроют одной большой бомбой и весь этот кошмар закончится. Потом мы вышли из дома и полчаса стояли на морозе, вглядываясь в виднеющийся вдали Грозный.
Видно было, как в нескольких местах что-то горит. Что я чувствовала, глядя на горящий и грохочущий Грозный, в котором остались моя мать, сестры и брат – передать невозможно. Нет таких слов, сказав и написав которые, я смогу выразить боль, сжимавшую мои виски. Даже если бы мои родные выехали оттуда, я бы все равно переживала. Потому как все, кто там оставался, были нашими. Не нашими в этом городе были только российские военные.
5-го января 1995-го года к воротам дома свекрови подъехала машина. В ней была моя тетя по отцу. Она приехала сказать мне, что мои родные — мама, сестры и брат — после штурма города смогли выехать в село Ачхой-Мартан и с ними все хорошо. В тот вечер я спокойно вздохнула. Живые они. Они живы. Хвала Всевышнему. Через несколько дней в Урус-Мартан привезли много убитых. Прежде чем хоронить, их фотографировали и помечали номерами. Многие были без документов.
У нас с россиянами когда-то были общие праздники. Примитивные ли, серьезные ли, нравились они нам или нет, но они были. Теперь их нет: 23 февраля 1944 г. советская власть выселила нас в степи Казахстана, 31 декабря 1994 г. российская армия штурмовала наш любимый Грозный, а 8 Марта 2005 г. Кремлем был убит всенародно избранный чеченский президент Аслан Масхадов.
Видать, у наших тиранов, что у бывших, что у нынешних, была и есть эдакая мания – именно по “большим праздникам” делать малые народы несчастными. 31 декабря 1994 года – это самый незабываемый, часто снящийся, не зарубцевавшийся, врезавшийся в память – канонадой, огненными гирляндами, пожарами, взрывами, стонами, пропитанный кровью и слезами, отмеченный знаком смерти, полный боли и ужаса – “Новый год.”
Адин Сурхо, Нидерланды: “Я до сих пор чётко слышу тот гул”
– Начало войны пришлось на мои 16 лет. До нее Новый год мы праздновали только в школе и расходились по домам с праздничным настроением. Потом шли с друзьями кататься на санках, а вечером смотрели по телевизору разные развлекательные программы.
Со дня начала войны в селе не было электричества. Днём то и дело летали самолёты и, казалось, сбрасывали бомбы просто куда попало. 31-го декабря бомбы полетели прямо на гору недалеко от села, где мы с ребятами обычно катались на лыжах. Картина была ужасная: всё было белым-бело, а на месте, где упали бомбы, остались чёрные воронки.
В те дни люди жили в напряжении, но никто не отказывался от повседневных забот, кто-то гнал на водопой скот, другие заготавливали дрова.
И вот, стоим мы с ровесниками на одной из улиц, как к нам подъехал незнакомый мужчина и спросил про старейшину села, отметив, что есть срочное дело. Мы показали ему дорогу, а через некоторое время он вышел из дома в сопровождении хозяина. Они подошли к нам и сказали, что нужны люди, чтобы выкопать могилы. Помощь на похоронах – обычная практика в нашем обществе и довольно быстро собралось около 20 человек. Все мы быстрым шагом пошли на кладбище.
Было туманно, у забора возле кладбища стояли автобус и две “легковушки”. Я увидел, как из автобуса вытаскивали тела.
Накрытые по пояс одеялами, куртками и брезентом 12 тел лежали у входа на кладбище. По одежде было понятно, что это были мирные жители, но как потом выяснилось, один из них был убит в бою, его тело было изрешечено пулями. На вид ему было лет 20-25, на лице застыл взгляд вдаль. Нас попросили поторопиться, часто сменять друг друга и не разжигать костёр, в целях безопасности – вдруг, будут летать самолёты.
Копать было очень трудно: первая пара десяток сантиметров – это замёрзшая, твердая как камень земля. В основном работали кирками, а потом лопатами придавали форму. Несмотря на сложные условия, все погибшие были похоронены с соблюдением всех религиозных обрядов.
Через несколько часов, когда уже стемнело, приехал родственник одного из похороненных и привез нам в термосах чай, шоколадные батончики и какое-то печенье.
Когда всё было сделано, мы уселись на стульчики с кладбищенского склада, пили чай и кто-то даже старался шутить, мол, вот так и встречаем мы “Новый год”. Но никто даже не улыбнулся на эту шутку. Никто из похороненных не был из нашего села. Это были люди, которые выходили из города, спасаясь от его штурма или ехали в город забирать необходимые вещи. В основном – женщины.
Закончили мы поздно ночью. Со стороны Грозного доносились звуки самолетов и взрывов. Говорили, что это штурм города. Придя домой, мне хотелось только одного – спать. Но постоянный гул с улицы и глаза того погибшего, смотревшие вдаль, мешали мне думать о сне. Даже сейчас, когда вспоминаю, я чётко слышу тот гул и вижу тот взгляд.
Захар Шамхан, Чечня: “Надеюсь, всё это скоро закончится…”
– Мы, поколение российско-чеченских войн, живём ассоциациями дат и событий. Они впечатались в сознание и закрепились в памяти как какой-то рефлекс, тревожный алгоритм. Ежегодно, в определенную дату, просыпается память и, как проигрыватель виниловых дисков, ставит нужную запись и ты проигрываешь её снова и снова, вспоминая события, эпизоды и трагические детали.
В тот год, под самый его конец, я, волею обстоятельств, оказался в Рязани. Почти два месяца российская армия боями продвигалась к Грозному и уже несколько дней, закрепившись на окраинах – затаилась, беспокоя город частыми обстрелами. Все догадывались, что будет штурм, но ещё оставалась маленькая надежда на переговоры. Если не будет переговоров, думали – для федералов наступают пьяные новогодние праздники, и, как минимум, пауза затянется на неделю.
Московские чеченцы, впрочем, как и весь чеченский народ, разделились на две, неравнозначные числом, группы. Большая часть – патриоты, готовые в нужное время уехать домой и встать на защиту родины рядом со своим народом. Многие так и сделали. И, конечно, была небольшая часть, которая считала неразумным сопротивление в сотни раз превосходящему силами и по численности противнику. Я был в первой группе и почти весь декабрь находился в Чечне, но за неделю до Нового года вынужден был уехать в Москву, чтобы вывезти из республики двух тяжелораненых земляков – дома им не смогли оказать помощь должным образом.
На двух машинах с не очень большими проблемами, за сутки довезли их в Москву. Одного из них удалось госпитализировать в Москве, а второго пришлось везти в Рязань к знакомому хирургу, который рискнул его прооперировать. 30-го декабря раненого товарища госпитализировали в Рязани, и мне пришлось остановиться в гостинице, для подстраховки, на случай “наезда” ФСК (Федеральная служба контрразведки – так тогда называлась нынешняя ФСБ. – Прим. ред.).
Последний день старого года прошёл в суете и заботах о больном. Не было времени на телевизор, чтобы узнать новости из дома. Вечером, когда я уставший вернулся в гостиницу и первым делом включил телевизор, новости хлынули как лавина, из всех каналов.
Не помню сколько пробыл в оцепенении перед экраном, но, наверное, не меньше часа. Когда всё стало ясно, выключил телевизор и провёл в кресле ещё час, собирая растерявшиеся мысли и соображая, что делать дальше. Выскочил на улицу. После поздравительной речи пьяного президента, выпив за победу над чеченцами, о которых многие из них знали только лишь то, что они живут где-то на Кавказе, очень злые и почему-то не хотят жить с Россией.
Помчался на круглосуточный переговорный пункт, и, как ни странно, достаточно быстро дозвонился до старшего брата, в квартире которого в Грозном был телефон. Узнав, что один мой брат ушёл в ополчение, а другой брат вывез все семьи в родовое горное село, я немного успокоился. Старший брат остался в Грозном, чтобы присмотреть за жильём.
В трубке был слышен грохот разрывающихся недалеко снарядов и бомб. На мой вопрос, почему он в квартире, а не прячется в подвале, брат ответил:
– Я чувствовал, что ты позвонишь, очень хотел услышать твой голос, теперь я спокоен и пойду в подвал. Да, ещё вот что, на всякий случай… Если, вдруг, нам больше не суждено увидеться, берегите маму и передай ей, что я её очень сильно люблю.
– Да ничего не случится. Ты только береги себя, иди в подвал и не лезь в пекло. Ты уже не в том возрасте, а нам нужен старший.
– Хорошо. Надеюсь, всё это скоро закончится…
Альберт Батукаев, Германия: “Снег, елка и пустой черный город”
– Наш дом стоял в самом центре Грозного. Большой, четырехэтажный, сталинской постройки. Дом был известен и своими жителями, среди которых были народные артисты, драматурги и режиссеры, и тем, что в крайних подъездах его были расположены очень солидные бомбоубежища. В одном из таких мы и поселились с конца ноября.
До середины декабря в бомбоубежище было много места, а когда налеты участились и через двор пошли беженцы с окраин города, то в двух комнатах бомбоубежища нас собиралось человек до сорока. Места, конечно, мало, но деваться было некуда.
Когда говорят, что в Грозном в тот момент оставалось только русскоязычное население, я, честно говоря, удивляюсь. В нашем подвале, а позже и в бомбоубежище телефонной станции, где мы просидели до середины марта, хватало всех. В любом случае чеченцев и ингушей было никак не меньше, чем наших русских соседей.
За других говорить не стану, но мы остались в городе, потому что мой 83-летний отец наотрез отказался ехать к своим родственникам в село. А о том, чтобы ехать к родственникам нашим с материнской стороны, и речи быть не могло. Хотя и те, и другие приезжали, регулярно и слезно упрашивали. Ну у других [оставшихся] были свои причины. Конечно, жалели потом очень.
Окраины города местами уже вовсю горели, а ракетные удары по центру становились все чаще. Увеличивался и поток беженцев, бегущих через наш двор. Мы их встречали, поили чаем, как-то кормили и предлагали остаться, но они даже на час у нас не задерживались: “Нет, нет. Мы уходим, и вы уходите, пока время есть”.
К концу декабря поток беженцев иссяк, и мы поняли, что все, кто хотел уйти из города, уже покинули его. Город, конечно, ночью выглядел жутко. В двадцатых числах пошел снег, а на площади Ленина – в двух шагах от нас – вопреки здравому смыслу, установили большую елку. Правда, без украшений и гирлянд. И все это выглядело очень зловеще. Снег, елка, и пустой, черный город. Еще целый, но без единого светлого окна.
А 31-го числа это чувство опасности внезапно исчезло. Может, из-за того, что за день до обстрелов стали не такими интенсивными, а может, из-за того, что день был солнечный и не по-зимнему теплый.
Примерно часов в десять вечера начался обстрел. Он усиливался и скоро пауз между разрывами и выстрелами уже совсем не стало. Тогда все поняли, что штурм начался. Двери в бомбоубежище мы держали открытыми, на случай если кто-то с улицы будет искать, где укрыться. Поэтому звуки боя слышны были очень хорошо. Настолько хорошо, что через час мы между взрывами и выстрелами разобрали лязг танковых гусениц. Много взрывов и выстрелов было совсем рядом. Наш дом ходуном пошел.
Нельзя сказать, что все были напуганы. Ситуация была настолько абсурдной, что многие наши соседи выходили из подвала, чтобы краем глаза посмотреть на то, что именно происходит. Один зашел обратно и говорит: “Крыша дома в двух местах горит”. Мы потихоньку от родителей побежали на верхние этажи. Там уже шел довольно сильный дым. Несколько осколков увидели на последней площадке – они искрили чем-то белым. Наш безбашенный сосед – бывший офицер советской армии – сразу сказал, что ничего мы тут не потушим: “Это зажигательные снаряды. Из дома надо уходить”.
Мы бросились искать отца, который вышел на улицу. Оказалось, он спокойно дошел до нашего подъезда, зашел в квартиру, включил свет и стал читать книгу. Это удивительно, но в доме, где верхние этажи уже вовсю горели, в нижних было электричество. Пока мой брат выводил отца из квартиры, я из любопытства включил телевизор. Он работал и показывал новогодний голубой огонек…
Из окна было видно, как по улицам несся горящий танк. Навстречу ему летел целый еще БТР и из пулемета стрелял во все стороны. А еще я увидел, что горит не только наш дом, а весь город. И стало понятно, что все эти зажигательные снаряды по жилым домам не были случайны – российская армия готовилась к ночному бою. Из квартиры надо было срочно уходить.
Непосредственно в нашем дворе боя не было, но он шел метрах в пятидесяти от нас. Плотность его была очень высокая, и осколки долетали практически постоянно. Один из осколков ударил в стену рядом с нами и нас буквально накрыло кирпичным крошевом. Мы с отцом повалились на снег. Когда встали, проверили друг друга — крови нет, никто не ранен. Но у отца из-за шока отказали ноги. С братом взяли его за руки, за ноги и бегом побежали в подъезд, где было бомбоубежище.
Бой стих к утру. В бомбоубежище становилось очень жарко – находиться в нем можно было только лежа на бетонном полу. Мы оставались там по той причине, что не понимали, куда идти, да и выходить было опасно – в здании строительного корпуса института засели российские военные и они обстреливали все, что двигалось. Только через два дня к нам пришел главный инженер телефонной станции Жора Григорянц. Он обходил соседние подвалы и забирал людей к себе в бомбоубежище. Мы взяли на руки отца и быстро перебежали через двор. В подвале телефонной станции мы прожили тяжелых два с лишним месяца. Почти все чудом выжили.
Аслан Муртазалиев, Австрия: “Бесконечно долгая ночь”
– Новогодняя ночь, горят свечи, в доме тихо и мы с мамой сидим на кухне и пьём чай. Казалось бы, обычная новогодняя ночь, однако настроение не праздничное, и эта ночь не похожа на все предыдущие, которые мне приходилось праздновать, ведь сегодня 31-е декабря 1994 года, идёт двадцатый день войны.
Целый день в сторону Грозного шли российские военные колонны. По селу ходили разговоры, что сегодня будет главное действие по захвату Грозного. Периодически из села отправлялись машины с ополченцами. Реальность происходящего сложно было осознать, всё это было будто не с нами и не в нашей жизни.
Ближе к ночи грохот канонады и вспышки от взрывов начали усиливаться. Жутко было представить, что там. Ещё днём я опять попытался отправиться с ополченцами в Грозный, несмотря на просьбы мамы, но старшего брата я не мог ослушаться. Он пресек моё решение одним “Нет!”.
Представляю, каково было бы маме, окажись я в гуще тех событий. Она до конца не верила, что я не сбегу. Весь вечер я старался быть у неё на виду, чтобы она не переживала за меня. Ближе к полуночи мы сидели с ней на кухне, пили чай, вспоминали радостные события из прошлого, пытаясь отвлечься от угнетающих мыслей. Детские мечты о чуде в новогоднюю ночь, в которое верят даже взрослые, превратились в прах. Периодически эти воспоминания возвращали нас в настоящее, и мама искренне не понимала, как такое может происходить в наше время, ведь война – это что-то из прошлого, этого не может быть в конце XX века.
Чаще это были мысли вслух, потому как ответов на эти вопросы не существовало. Я пытался успокоить её, говоря, что это скоро закончится, рассказывал о мировом сообществе, которое непременно остановит этот ужас, как только узнает о нем. [Говорил], что мы теперь суверенное государство и Россия не станет вести полномасштабную войну против нас. Я неосознанно повторял все, что вспоминал из услышанного на улице от взрослых.
Это была бесконечная, ужасная ночь, которая перемешала все в нашей жизни, превратив ее в хаос, и оставив пустоту, нескончаемую пустоту…
Екатерина Ф., Россия: “Долгая дорога к матери”
– В Грозном мы жили в Старопромысловском районе на улице Кутаисской. В декабре 1992 года без вести пропал отец. Весной 1994 года мне исполнилось 9 лет, я окончила второй класс в школе №33. В ноябре мы уже перестали учиться. В воздухе повсеместно чувствовалось напряжение.
В конце декабря за мной и бабушкой приехала тетя и уговорила маму отпустить нас в центр, так как она слышала от знакомых, что центр бомбить не будут. Тетя с семьей жила в частном доме на улице Зюзина, в 4-х кварталах от железнодорожного вокзала.
Мы приехали к ней 29 декабря, общественный транспорт еще работал. Весь день 30 и первую половину 31 числа взрослые готовились к встрече Нового года, а мы, дети, помогали им, чем могли.
Ярко запомнился следующий момент: 31 декабря после обеда тетя была на кухне, запекала в духовке утку, и в это время в соседнем дворе произошел разрыв снаряда. Взрывной волной выбило входную дверь, а тетю отбросило к противоположной стене кухни. Мы с бабушкой и сестрой находились в соседней комнате, в которой выбило стекла окон. Практически сразу после взрыва были отключены свет, газ и вода. Мы спустились в погреб, находившийся в сарае. Были слышны звуки разрывов снарядов и свист пуль. В районе ж/д вокзала ночью шел бой, вошедший в историю новогоднего штурма Грозного.
В тот момент мы еще не осознавали, что все в нашей жизни изменилось в этот день навсегда. Так прошла ночь. Утром 1 января мы вышли из погреба. Стены дома и строений во дворе были изрешечены пулями и осколками. Бои продолжались. Во время затишья взрослые старались незаметно пройти к соседям и узнать, живы ли они. Второго или третьего января выпал снег. Тонкий слой, как обычно бывает на юге. Мы старались собрать его максимально чистым, чтобы растопить и использовать воду для питья. В городе были водоразборные колонки, некоторые после первых дней нового года были разбиты и мы ходили на соседние улицы к тем колонкам, которые оставались целыми.
Позже, в январе-феврале в дом периодически заходили представители обеих воюющих сторон. Меня и сестру взрослые прятали в шкафах под вещами. Пищу мы готовили на костре во дворе в дневное время. В рационе были только лепешки на рассоле и консервированные овощи из погреба. Несмотря на то, что мы ели соленья в ограниченном количестве, постоянно хотелось пить. Соседи каждый день приходили к нам и взрослые обменивались новостями. Связи практически никакой не было, все жили слухами.
Помню, как бабушка читала мне сказки братьев Гримм, чтобы хотя бы немного отвлечься от происходящего. Книга была большая и с красивыми иллюстрациями. Примерно так прошел весь январь.
К середине февраля интенсивность боев стала уменьшаться. Только 21 марта я смогла выбраться из центра. Мы шли пешком от разрушенного центра до завода “Электроприбор”. Везде была видна разбитая и сожженная техника российской армии, а также останки человеческих тел. Дорога заняла около 5 часов. После обеда мы дошли до нашего дома. Там, спустя почти 3 месяца, я встретилась с мамой. Все это время мы не знали ничего о судьбе друг друга.
***
Первая война России в Чечне закончилась 30 августа 1996 года в дагестанском городе Хасавюрте, где были подписаны соглашение о прекращении боевых действий, а 12 мая 1997 года в Москве был подписан “Договор о мире и принципах взаимоотношений между Российской Федерацией и Чеченской Республики Ичкерия”. К декабрю 1996 года все российские войска покинули пределы Чечни.
Уровень безнаказанности, глухоты и российского общества, и международного сообщества к преступлениям Российской Федерации в Чечне в начале 90-х и 2000-х годов поражает, говорит в интервью Кавказ.Реалии Станислав Дмитриевский – автор двухтомной монографии “Международный трибунал по Чечне”.
По мнению демографа Александра Бабенышева, в Грозном погибло 25–29 тысяч мирных жителей во время штурма российской армией, что в пропорции к общей численности населения примерно в три раза больше, чем потери жителей Берлина при штурме в 1945 году.
Источник: Майрбек Вачагаев, «Кавказ.Реалии»
