Антивоенный протест в России в данный момент слаб и проявляется в основном как личный протест отдельных людей, а не организованное движение – такой вывод в интервью LRT.lt делает директор информационно-аналитического центра «Сова» Александр Верховский.
Одновременно он отмечает, что с прошлого года в России растет недовольство жен российских военнослужащих. «Есть недовольство. Как оно будет развиваться, я не знаю. Но это новый феномен, который возник буквально в конце прошлого года», – говорит он.
А. Верховский руководит информационным центром «Сова», объединяющим группу исследователей, в сферу интересов которой входят проблемы национализма и ксенофобии, взаимоотношения религии и общества, формирование и реализация антиэкстремистской политики в России. «Сова» была основана в октябре 2002 года при поддержке Московской Хельсинкской группы. В 2023 году центр был ликвидирован и в данный момент работает как сообщество исследователей.
По словам А. Верховского, для российской власти в данный момент важно сохранение контроля над происходящим в стране, однако массовых репрессий, какие были в 1937 году, ожидать не стоит.
«Им это не нужно, потому что слишком массированные репрессии становятся неуправляемыми. А вот что точно можно сказать про наше политическое руководство, так это то, что оно просто помешано на сохранении контроля. Это просто главное. А как раз массовые репрессии — это плохо управляемая вещь». – сказал в интервью LRT.lt Александр Верховский.
– Вы провели анализ изменения репрессивного давления Кремля за время войны России в Украине. Какие выводы вы могли бы сделать, исходя из этого анализа? Как я понимаю, картина такая, что в 2022 году борьба с режимом была более активной, но снизилась в 2023 году.
– Тут достаточно сложная картина. Больше всего внимание привлекают, конечно, антивоенные протесты, но это не единственное, за что государство умеет преследовать. И да, конечно, антивоенные протесты были гораздо более активными в 2022 году, чем в 2023-м. По простым причинам. Во-первых, это было первое впечатление от начала войны, потом от мобилизации. Были две таких волны протестных выступлений.
Поскольку таких же ярких поводов все-таки не было, то хотя протесты продолжаются и до сих пор, собственно, но таких всплесков не было. Это с одной стороны. С другой стороны, государство очень активно преследовало за эти протесты 2022 году.
Самый основной инструмент, который применялся, это была, собственно, новенькая административная статья о дискредитации армии, по которой по официальной статистике, мы знаем, за 2022-й год было наказано 4440 человек. Эта цифра беспрецедентно велика. То есть никогда такого не было, чтобы вводили статью новую в Административный кодекс, и по ней наказали сразу почти 4500 человек – это даже не за год, на самом деле, а за девять месяцев. Это очень большое количество.
Если человек будет продолжать в том же духе, то следующим шагом будет уголовное преследование – за повторную дискредитацию. То есть люди, конечно, стали пугаться. Одно дело, тебя оштрафовали на 50 000 рублей. Конечно, для кого-то это очень большие деньги, для кого-то – нормально. Но, тем не менее, это не то же самое, что сесть в тюрьму. Конечно, репрессивный вал применения этой административной статьи сыграл, я думаю, основную роль в том, что протестных действий стало меньше. Такого количества не было никогда.
При этом уголовного преследования тоже было много, просто там не было такого резкого увеличения количества. Если сложить все статьи, которые можно отнести к идеологическому законодательству, все административные и все уголовные, то по административным получилось, что в два с лишним раза больше человек наказали 2022 году, чем 2021. То есть прирост 100%. А по уголовным, если считать за высказывание, прирост скорее примерно на 45%, это тоже, конечно, очень много, но все же не на 100%. То есть государство делало упор на более мягкие средства, но гораздо шире применяемые.
Вот это первое, что бросается в глаза. При этом этот прирост количества дел за высказывания, он не рекордный даже. На самом деле были года и похуже, когда прирост был еще больше.
– Какой год вы имеете в виду?
– Например, в 2020 году количество уголовных дел за публичные высказывания выросло на 70%. И возникает вопрос, почему так? Тут можно по-разному это объяснять. Во-первых, в абсолютных цифрах это все равно гораздо больше. Во-вторых, антивоенные протесты, уличная их часть, митинги, они были все же меньше, чем митинги, которые организовывал Навальный или его сторонники в 2019 году. По разным причинам. В основном потому, что именно Навальновское движение, которое было главным организатором, было к этому моменту разгромлено. Собственно, разгром состоялся до этого и некому было организовывать по-настоящему такие митинги.
Это очень важно, потому что я думаю, что много людей вышли бы, но как-то никто их не организовал. И государство реагирует пропорционально. Оно реагирует на то, что оно видит как угрозу, и эти митинги оно видит как угрозу. Будут митинги – будет больше репрессий.
При этом второй момент, который важно понимать, что репрессии эти вовсе не обязательно направлены на, скажем, антивоенные протесты. Преследовали самых разных людей — это были националисты, какие-то левые радикалы, религиозные радикалы разного толка. У нас много всего, страна большая. И обвинения бывали разные, конечно. В 2019 – 2020-х годах основное обвинение было призывы к экстремистской деятельности.
– Что это были за дела?
– Это в основном случаи, когда люди в социальных сетях писали какие-то посты такого типа, что «надоело правительство – перевешать их всех, гадов». То есть это такие эмоциональные выкрики, это, в общем, не настоящая агитация. Но теоретически, если просто на букву смотреть, то да, это призыв к экстремистской деятельности. И таких дел было очень много.
А в 2022-м году самой массовой статьей стали даже не призывы к экстремистской деятельности, а призывы к террористической. Имелись в виду, на самом деле те же самые высказывания («власти надоели, полиция – гады, всех убить»), но к этому добавились и высказывания в поддержку или одобрение каких-то украинских военных действий.
Классический пример: попала ракета в Крымский мост. Найдется много людей, которые напишут, что вот и отлично. Да, они даже не призывают ни к чему, потому что как и кого они будут призывать? Но поскольку это попадания ракеты в Крымский мост квалифицируется как террористический акт, то есть Следственный комитет заводит дело прямо о теракте в таком случае. Вот так же, как недавно была бомбардировка Белгорода. Заведено дело о теракте. Соответственно, любой человек, который напишет, что «молодцы украинцы, как они удачно попали по Белгороду», он оправдывает террористическую деятельность. И вот эти дела стали самыми массовыми.
– А вы могли привести какие-то цифры? Сколько таких дел?
– Тут совсем точно сказать невозможно. Но можно сказать, что дел именно по призывам к терроризму и оправданию терроризма было открыто примерно в полтора раза больше в 2022 году, чем годом раньше. И эта статья стала впервые самой массовой из статей о высказываниях, обогнав статью о призывах к экстремизму. Плюс, конечно, есть так называемые новые статьи, которые появились уже с начала войны. Это статья о повторной дискредитации, о фейках об армии.
По фейкам, конечно, дела было легче заводить, их было больше 100, но это все равно мало по сравнению с тем, что дали основные статьи по призывам к терроризму и экстремизму. То есть новые статьи, при том, что они, конечно, вызывают наибольшее удивление своим составом, но они не они дали большой прирост новых дел. Большой прирост дали старые, обычные наши статьи кодекса.
И я скажу, что еще среди дел о фейках было довольно много дел на людей, которые уехали к этому времени. То есть целью открытия этого уголовного дела было не преследование реального человека, потому что он все равно уехал, и уже ясно, что он не вернется и арестовать его невозможно. А делось это, чтобы об этом написали в масс-медиа, потому что это обычно какие-то известные люди. И то есть это элемент пропаганды скорее, чем репрессии даже. А с другой стороны, они хотят гарантировать, что этот человек точно не вернется.
С начала войны появились и новые варианты протеста. Речь о людях, которые в знак протеста против войны идут поджигать военкомат. Таких дел очень много. В начале войны эти действия квалифицировались как порча имущества.
Тем более, что там действительно большого урона обычно не было, потому что эти люди не умели, честно говоря, ничего поджигать. Поэтому там ничего не загоралось. Но примерно с осени 2022 года эти дела стали все квалифицироваться как теракты. И это, конечно, совсем другие наказания. Плюс есть, конечно, и другие диверсии какие-то – на железной дороге. Мы не знаем цифр, честно говоря. Но понятно, что это какой-то значительный объем работы теперь для спецслужб – ловить этих людей.
Плюс у нас есть всякие запрещенные организации, за участие в которых тоже преследуют. В основном раньше это были религиозные организации, ну, или религиозно-политические. Это продолжается тоже. Но с началом войны именно этих преследований стало гораздо меньше. Честно говоря, я думаю, что просто у правоохранительных органов не хватает уже сил этим заниматься. Потому что их как бы больше не стало, а количество других дел выросло очень сильно. Поэтому тут, похоже, есть какое-то уже просто ограничение по ресурсам. (…)
Есть довольно много дел по статье об измене Родине. Но статья «измена Родине» может означать совершенно разные вещи. Это может быть обвинение в шпионаже, и тогда мы ничего не можем сказать. Просто, в сущности, мы не знаем, что там было на самом деле. Это может быть желание вступить в украинскую армию? Если человек пойман и как-то можно доказать, что он собирался уехать в Украину и вступить в украинскую армию, то его судят тоже за измену родине. Но сколько таких дел, мы не знаем. Это, к сожалению, невозможно посчитать.
– Если обобщить, в общем-то, получается, что протестное движение идет на спад. Если вспомнить, каким оно было в 2011-2013 годах, когда его называли Болотной революцией, то понятно, что властями была проделана большая работа. Как вы считаете, народное сопротивление окончательно подавлено?
– С этим сравнивать, конечно, невозможно. Это движение, каким оно было тогда, в 2011-2012 годах, состояло из очень разных групп людей. Это были активисты очень разного толка. Это были либералы, левые, ультраправые – кого там только не было! Эти группы в основном все были разгромлены. За эти 10 лет от них очень мало что осталось. То есть люди уехали, или сели в тюрьму, или они просто отошли от любой активной жизни.
Это произошло во всех политических секторах. С другой стороны, в том протестном движении участвовало много людей, которые не входили в эти группы и просто надеялись, что если ходить на митинги, то политический режим станет более либеральным. Не то, что он прямо радикально изменится, но он изменится к лучшему. Поскольку произошло прямо обратное, то эти люди разочаровались в такого рода действиях, и больше они на митинги не ходили.
В ситуации начала войны политический режим стал уже совсем другим, его трудно сравнивать с 2011-м годом. Достаточно сказать, что, собственно говоря, митинги вообще запрещены полностью. И любой митинг автоматически влечет репрессии против организаторов и какой-то части участников. А тогда все-таки так не было.
А тут появилось еще много других способов предъявлять претензии. Поэтому, конечно, тут трудно чего-то ожидать. К тому же, тогда, 10 лет назад, у людей были разные представления о том, как надо менять страну, но, по крайней мере, существовало представление о том, что возможны некоторые объединения, какая-то широкая оппозиционная коалиция. Этого давно нет.
Это, собственно говоря, стало невозможным даже не сейчас, а еще с 2014-го года, когда отношение, собственно, к донбасскому конфликту уже очень сильно разделило общество, и оно разделило сложным образом. Разделились левые, разделились националисты. Я думаю, что что-то должно сильно измениться в стране, чтобы это (массовый протест – ред.) стал возможным.
– У вас есть какие-то мысли на этот счет? Ведь уже столько было всего — это и арест Навального, и война, и сильные репрессии, но ничего не меняется. Что должно произойти, чтобы народ вышел?
– Конечно, я этого не знаю. Но я, честно говоря, думаю, что в какой-то момент что-то может произойти. Ведь общество, которое этой войны не хотело, оно в большинстве. То есть, понятно, есть люди, которые целиком «за». Но их немного довольно-таки, есть люди, которые целиком против, и их тоже не очень много. А большинство людей, в общем, этого не хотело, но раз так случилось, значит, так тому и быть, что называется.
Это довольно типичное отношение для большинства российских граждан вообще к тому, что происходит на свете. И это отношение, оно не вечное. То есть если война длится долго, люди начинают уставать от этого.
Одно дело, была операция по аннексии Крыма, которая была быстрой, победоносной, без потерь. Все, кто был «за», могли только ходить и радоваться. А тут есть, скажем, довольно много активных националистов, которые активно поддерживают войну, но очень недовольны при этом правительством, потому что они считают, что правительство ведет войну неправильно.
И понятно, что сейчас это небольшая сила, и не надо ожидать в связи с этим больших событий. Но я просто хочу сказать, что недовольство правительством, оно не обязательно должно быть связано с тем, что люди осознали, что войну не надо было начинать. Я думаю, что они этого долго еще не осознают. А вот то, что война пошла не так, неправильно пошла, вот к этой мысли, я думаю, многие придут сейчас.
– После 24 февраля были опасения, что наступит новый 1937-й год, печально знаменитый своими непомерными репрессиями. Этого не произошло. И вы говорите, что властям это и не нужно.
– Да, я думаю, что не нужно, потому что слишком массированные репрессии становятся неуправляемыми. А вот что точно можно сказать про наше политическое руководство, это то, что оно просто помешано на сохранении контроля. Это просто главное. А как раз массовые репрессии — это плохо управляемая вещь. Поэтому они этого ни в коем случае хотеть не могут.
Мы видим, что даже в ситуации войны, когда действительно, по вполне объективным причинам ложится большая нагрузка на эти специфические антиэкстремистские, антитеррористические подразделения, которые существуют в полиции и ФСБ, эти подразделения не увеличиваются.
Я не знаю, как они работают вообще в такой ситуации, но новых людей им не дают. Это означает, что власти не хотят на самом деле усиливать политическую полицию.
– Они как бы делают упор на такую показательную порку, воспитательные какие-то моменты, которые освещаются в прессе?
– Это само собой. Поскольку мы живем в информационном обществе, это работает лучше. Лучше три хорошо освещенных ареста, чем 33, которые никому неизвестны. Это во-первых.
А во-вторых, мне кажется, что важно, что у нас страной руководят люди, вышедшие в основном из КГБ, еще даже советского, и они понимают, что спецслужбы могут быть очень большой силой. Поэтому я не думаю, что они хотят выращивать мощные спецслужбы под собой. Это составляет потенциальную угрозу. Зачем это надо? Пока существующие подразделения справляются, это и хорошо, этого достаточно.
– Вы когда-то состояли в Совете по развитию гражданского общества. Как вам кажется, проект по созданию гражданского общества в России провалился? Или есть надежда?
– Она всегда есть, жизнь ведь не заканчивается. Понятно, что сейчас все это в довольно разрушенном состоянии. Ну да, такой период. Но, в конце концов, до этого у нас было 70 лет советской власти. Так что есть с чем сравнивать.
А тогда, в нулевых-десятых годах, государство считало нужным вести, ну, пусть поверхностные, но какие-то переговоры, хотя это наверное, неправильное слово, – какую-то коммуникацию с активистами гражданского общества. Просто чтобы разговаривать со всеми сегментами общества.
Это было важно даже для того же сохранения контроля. И предполагало, конечно, какие-то уступки время от времени. Сейчас, к сожалению, в ситуации войны власти ведут себя совершенно иначе.
Главное, что для них важно во внутренней политике это, во-первых, конечно, сохранение контроля над всеми структурами, чтобы не возникло какой-то дестабилизации. В конце концов, мятеж Пригожина был не так давно, мы все это помним. То есть контроль потерять не так трудно, как выяснилось. А во-вторых, нужно мобилизовывать народную поддержку, так сказать, войне.
Поскольку сама война недостаточно популярна, нам трудно похвастаться военными успехами, очень трудно людям объяснить, за что, собственно, честно говоря, мы воюем, но зато можно вместо этого пытаться мобилизовывать какую-то идеологическую мобилизацию. Для этого, скажем, сейчас очень активно ведется борьба за моральный консерватизм. Гораздо активнее, чем это имело бы смысл даже для властей.
Я понимаю, что бороться с ЛГБТ – это всегда выигрышно. Но вот, скажем, бороться с абортами – это была дурная идея. Но, тем не менее, мы видим, что эта борьба есть.
– Мы коснулись мятежа Пригожина, а ведь у него были сторонники. Это просто удивительно, что такое, можно сказать, показательное убийство опять не вызвало никакой реакции в обществе.
– Тут не очень понятно, какая может быть реакция. Это была ситуация военного мятежа. То есть если мятеж уже проигран, то, в общем, это все.
– У вас есть какие-то прогнозы, как события, какие-то общественные процессы в России будут развиваться в 2024 году?
– С прогнозами у меня, честно говоря, плохо. Я могу сказать, что всегда могут происходить неожиданные вещи, они всегда происходят, и их, поскольку они неожиданные, я предсказать не берусь. Но есть вещи, которые уже происходят. И они довольно странные.
Антивоенный протест как таковой, который, наверное, всех больше всего интересует, он в организованном виде очень слаб. Он, конечно, есть, но это в основном как раз разрозненные люди, которые просто в личном качестве выходят на какие-то пикеты, что-то пишут в интернете или на заборе. Это такой в основном личный протест. Это не организованное движение.
Но существует, например, такое полуорганизованное движение женщин, которые являются женами, как правило, женами или какими-то еще родственницами военных, воюющих солдат. И они выражают недовольство, что этих солдат не отпускают обратно, потому что у них были срочные контракты. Их, однако, как-то уговаривают, не знаю, как эти контракты продлить, и они не возвращаются.
Ну и мобилизованные тоже. Мобилизованных, собственно, никто и не обещал отпустить. Но, видимо, люди думали, что они на годик поехали воевать. Но нет. Было сказано, что они воюют там до конца. И есть, соответственно, недовольство. Вот как оно будет развиваться, я не знаю. Но это новый феномен, который возник буквально в конце прошлого года. Он, наверное, как-то будет развиваться.
А есть, в конце концов, совершенно другие вещи, потому что в России же есть какая-то другая жизнь, кроме связанной с войной. А именно – довольно активно развивается компания борьбы с трудовыми мигрантами из Средней Азии.
Это и раньше случалось. Собственно говоря, началось реально еще в 2021 году, но потом был небольшой перерыв, потому что в начале войны все как-то заморозило, но потом продолжилось. И это происходит и на высоком уровне, и на уровне каких-то полуофициальных организаций, и плюс есть, собственно, националистические организации, которые этим занимаются. Для них это естественно, но просто их активность стало заметно больше. Притом, что она была близкая к нулю просто уже к началу войны. А тут они как-то стали оживляются.
Какое это будет иметь продолжение, я прямо точно сказать не могу, но какое-то будет, несомненно. И какая-то угроза в этом, конечно, есть.
Источник: Наталия Зверко, LRT.lt
