13 ноября исполняется 80 лет со дня рождения национального лидера крымскотатарского народа Мустафы Джемилева. Его жизнь – это десятилетия напряженной общественной и политической деятельности, борьбы с репрессивным советским режимом, отстаивания прав крымских татар. Мустафу Джемилева знают как советского диссидента, одного из лидеров национального движения за возвращение крымских татар на свою родину, основанного на принципе ненасильственной борьбы. Мустафу Джемилева считают одним из последователей принципа ненасилия, провозглашенного Махатмой Ганди, а также соратником советских диссидентов Андрея Сахарова, Петра Григоренко и других известных, участвовавших в развале советской «империи зла». В последние годы Мустафа Джемилев, народный депутат Украины нескольких созывов, работал над преодолением советского наследия в национальной политике, над гармонизацией межнациональных отношений в Украине, формированием правовой основы для признания крымских татар коренным народом в Украине.
В эти дни Мустафа Джемилев совершает поездку по странам Европы. Народный депутат, а также активисты национального движения Ильми Умеров и Синавер Кадыров участвуют в европейской конференции бывших диссидентов СССР и стран Восточной Европы, которая проходит в Варшаве. Мустафа Джемилев также будет участником торжественных мероприятий, организованных депутатами Евросоюза в честь его юбилея, которые состоятся в Брюсселе.
Перед отъездом Мустафы-агъа в страны Европы мы попросили его рассказать о ряде малоизвестных фактов и важных событиях его жизни.
– Мустафа-агъа, вашу семью депортировали из Крыма, когда вам не было еще и года, детство вы провели в местах высылки. Какими были ваши детские впечатления, как жила ваша семья, что вам запомнилось из той действительности?
– О том, как проходила депортация в мае 1944 года, я знаю достаточно подробно, разумеется, только по рассказам своих родителей и других взрослых, которые пережили эту трагедию. Позднее, уже после развала СССР, мы даже издали несколько сборников воспоминаний выживших очевидцев.
Наша семья попала в относительно благополучный регион Узбекистана, в Андижанскую область, где смертность от голода и болезней была значительно меньше, чем в других регионах Средней Азии и Урала, куда депортировали основную часть нашего народа. Если, скажем, в Кашка-Дарьинской, Сыр-Дарьинской, Бухарской областях Узбекистана смертность доходила до 50-60 процентов, вымирали целые поселки, то у нас эта цифра, полагаю, не превышала 15%. И мои первые детские воспоминания, конечно, уже связаны только с Узбекистаном.
Хорошо запомнился эпизод, когда мы с разрешения комендатуры переезжали из поселка под названием Дардак в районный центр – поселок Аим, где отец у одного узбека в рассрочку купил домик. Едем на бричке с домашними вещами темной ночью. Вдали выли не то волки, не то шакалы. Мне было страшно, и я все время повторял: «Ну вот, теперь нас всех съедят волки». Отчетливо помню, что говорил я это вовсе не в порядке констатации реальных перспектив, а лишь для того, чтобы меня успокоили. И расчет оказался точным. Мать прижимала меня к себе, гладила по голове и говорила: «Ну что за глупости! Наш папа не допустит того, чтобы кто-то нас съедал…»
В Аиме отец устроился на работу сторожем-садоводом в узбекскую школу №5 «Имени газеты «Правда», которая была расположена недалеко от нашего дома, а мать в ту же школу – уборщицей. Зарплата у них была мизерной, а поэтому жили мы крайне бедно, впроголодь, как и многие другие семьи. Но все же наша семья выжила.
Основной нашей едой были кукурузный хлеб собственной выпечки и кукурузный суп, потому что пшеничная мука стоила значительно дороже. И когда мать иногда делала лепешки из пшеничной муки, то это было для нас нечто вроде праздника. Лепешки были разного размера – старшим детям покрупнее, а младшим чуть меньше. У меня на эту тему были частые обиды и ссоры с братом Анафи. Разница у нас в возрасте всего 2 года, а ему, как мне казалось, давали несоразмерно возрастной разнице лепешку крупнее, чем мне. В таких случаях мать отламывала кусок от своей и без того крохотной лепешки и протягивала мне. Разумеется, я этот кусок не брал, но зато стыдливо умолкал…
– Когда вы начали учиться в депортации, что вас волновало, что заставляло переживать, как вы планировали свою жизнь? Известно также, что вам не удалось поступить в университет. Почему?
– С учебой для детей депортированных было все довольно регламентировано. Сперва разрешали учиться только до 7-го класса, через несколько лет пришло разрешение учиться только до 10-го класса, но не разрешалось поступать в вузы и даже техникумы. После смерти Сталина запреты на поступления в вузы и техникумы были формально сняты, но существовали негласные запреты принимать депортированных на факультеты, имеющие оборонное значение, на гуманитарные факультеты вузов. Поэтому к моменту развала СССР у крымских татар было довольно много строителей, врачей и преподавателей русского языка, но зато ни одного выпускника факультетов юриспруденции, журналистики, истории и пр. Но если кто-то из крымских татар скажет, например, что он еще в то время получил диплом юриста, это явный признак того, что ему как-то удалось скрыть свою национальность.
Впервые я пошел в начальную 4-летнюю школу сентябре 1949 года . Мне тогда не было и шести лет, а принимали только с семи лет. Но я был очень настойчив, плакал и требовал, чтобы меня тоже вместе с братьями и сестрами отправили в школу. И вовсе не потому, что я очень уж хотел учиться, а просто не хотел один оставаться дома и выполнять всю работу по его уборке, подметанию двора и пр. Благо, что учителем оказался крымский татарин Мехмет-оджа и отец уговорил его взять меня хотя бы на несколько дней. Он так и сказал ему: «Пусть походит несколько дней, а потом я его заберу обратно». А когда отец через пару недель снова пришел в школу, чтобы сообщить о прекращении моей учебы, Мехмет-оджа ему ответил: «Да нет, пусть продолжает ходить, он неплохо учится». Правда, вскоре Мехмет-оджа исчез, были слухи, что его арестовали за какие-то неправильные слова о Сталине. Но меня не стали выгонять и уже при новом русском учителе тоже.
Окончив русскую 4-х летнюю школу, я перевелся в десятилетнюю русскоязычную школу № 16 имени Ломоносова. В поселке была и узбекская школа, но даже большинство узбеков отдавали своих детей в русскую школу, поскольку считалось, что у выпускников узбекских школ будет значительно меньше перспектив.
После окончания этой школы в 1959 году я попытался поступить на факультет арабского языка и литературы Среднеазиатского госуниверситета в Ташкенте, но у меня ничего не получилось. Сдал туда документы и начал готовиться к экзаменам, но ко мне подошел заведующий приемной комиссией Хакимов и сказал: «Вы на этот факультет не поступите, предлагаю, не теряя времени, подать свои документы на другой факультет. Я не должен вам этого говорить, но чтобы вы не теряли год… На этот факультет крымских татар не принимают».
Я долго не мог понять, почему крымским татарам нельзя учиться на этом факультете. Но потом мне разъяснили. Оказалось, что выпускники этого факультета преимущественно работают переводчиками или сотрудниками посольства и представительств СССР в арабских странах, а это номенклатура КГБ.
Позднее я познакомился и очень подружился с одним молодым человеком, Шевкетом Шамратовым, который все же учился на этом факультете. Оказалось, что он изменил крымскотатарское имя «Шевкет» на узбекское «Шавкат» и «прохилял» не то как узбек, не то как казанский татарин. Впрочем, вскоре и его не только исключили из университета, но и арестовали по обвинению в антисоветизме.
После неудачи с университетом я попытался поступить в Высшее духовное училище при Духовном управлении мусульман Средней Азии и Казахстана в Ташкенте, но и там получил твердый отказ. Оказалось, что и это чисто кагебистское заведение.
Пришлось вернуться в свой город Мирзачуль (позже переименованный в Гулистан), устраиваться на работу. Работал слесарем, токарем, электрослесарем.
– Расскажите, как создавался и как работал «Союз крымскотатарской молодежи», в котором, как известно, вы принимали участие. Какие цели вы ставили и что получилось?
– В 1960 году я перебрался в Ташкент. После очередной неудачной попытки поступить в Ташкентский политехнический институт я устроился токарем на авиационный завод, который тогда назывался «Почтовым ящиком 116», то есть был засекреченным, поскольку изготовлял не только гражданские самолеты.
Все свободное от работы время я проводил в Ташкентской публичной библиотеке имени Алишера Навои, где нарвался на огромное число литературы по Крыму, в том числе на издания довоенных и дореволюционных периодов. Вот там и познакомился однажды с двумя молодыми людьми – Маратом Омеровым и Сеит-Амзой Умеровым, которые рассказали мне, что создается молодежная крымскотатарская организация «Союз крымскотатарской молодежи», куда приглашают и меня. Я, не раздумывая, сразу согласился.
Поскольку на моем столе в библиотеке они увидели гору книг по Крыму, они предложили мне на очередное собрание организации через пару недель составить короткий доклад по истории крымскотатарского народа. Я быстро стал готовиться.
Через несколько дней я с готовым докладом приехал на собрание организации, которое проходило в районе Инструментального завода на окраине Ташкента в доме Ахмета Асанова. В его большой комнате вплотную сидели около 35-40 молодых парней и девушек, преимущественно студенты различных ташкентских вузов. Оказалось, что организация пока еще не создана, только велись разговоры о необходимости ее создания, кому-то давали поручение составить текст устава организации, кому-то текст присяги, разработать форму членского билета, обсуждали, какие там должны быть отделы и пр.
Когда дали слово мне, я прочитал свой подготовленный доклад. Я постарался в том докладе изложить самые на мой взгляд яркие страницы нашей истории, вроде разгрома армии опричников Ивана Грозного и сожжения Москвы ханом Девлет Гираем, про Прутское сражение 1711 года, где мы вместе с турецкой армией брали в плен Петра Первого, о деятельности нашего просветителя Исмаила Гаспринского, национальную партию «Милли Фирка» в 1917-18 годах, уничтожении нашей интеллигенции большевиками и прочее, о чем многие молодые люди до этого никогда не читали и не слышали. Доклад понравился всем. Никогда в моей жизни до этого мне так долго не аплодировали. Все просили переписать этот доклад для себя. Он пошел по рукам, но так и не вернулся ко мне…
Второй раз собрались через пару недель в том же самом месте и в основном обсуждали подготовленные тексты устава организации, присяги его членов, структуру, отделы организации и пр. Я очень хотел попасть в «Особый отдел» (это в основном по части нейтрализации проникшей в организацию агентуры КГБ), но меня назначили руководителем исторического отдела. Но на том собрании был один молодой человек, Газиев Велит, который выступил с резкой критикой как идеи создания организации, так и текстов устава, присяги и всего прочего. Мотивировал он свою позицию в основном только тем, что все вскоре станет известно КГБ, пойдут аресты, не исключены репрессии против всего нашего народа. Запомнились его слова: «В стране, где совсем недавно было 17 миллионов заключенных, как-нибудь найдут место и для 500 тысяч крымских татар!» После его речи я передал Марату Омерову записку о том, чтобы этого паникера больше не приглашали на наши собрания. Но позже, когда я ближе познакомился с Велитом, он оказался очень толковым и порядочным человеком, который, как выяснилось, тоже очень вплотную занимался изучением истории крымскотатарского народа.
Время близилось к утру, принять никакие документы мы не успели, оставили это на следующее собрание. Только распределили между участниками собрания регионы, где они должны были проводить работу по привлечению в нашу организацию новых молодых людей.
Но следующего собрания уже не было. Я выехал вместе с одним товарищем в регион, где должен был проводить работу по привлечению новых людей, заночевал у него, а на следующее утро поступила информация, что арестованы наши лидеры, во многих местах идут обыски.
Меня тогда не арестовали, скорее всего по той причине, что мне еще не исполнилось 18 лет, но с того времени я уже постоянно был под наблюдением КГБ.
Что касается выводов. Стало ясно, что никакие подпольные действия к позитивным результатам не приведут, и что нужно переходить к открытым, но не подпадающим под уголовные статьи действиям. И очень скоро во всех местах проживания крымских татар стали создавать инициативные группы «по оказанию помощи правительству» в положительном, «ленинском» решении просьбы крымскотатарского народа о возвращении его на родину и восстановлении всех его конституционных прав.
– То есть с этого урока начался рост самосознания ищущей молодежи… Удалось ли вам закончить институт?
– Тот прочитанный мной на собрании доклад не просто так ко мне вернулся, оказалось, что он фигурирует в деле против арестованных наших товарищей, и в ходе следствия меня долго допрашивали. Вопросы были к каждой строчке. После судебного процесса Марата Омерова и Сеит-Амзы Умерова я по черновикам восстановил тот текст, несколько расширил, сделав основной уклон на культурную жизнь в период Крымского ханства. Получился 16- страничный машинописный текст под названием «Краткий исторический очерк тюркской культуры в Крыму в 13-18-х веках», который также был распространен среди нашей молодежи, и не только. К этому времени я уже учился на 3-м курсе гидромелиоративного факультета Ташкентского ирригационного института.
И вот весной 1965 года прямо из лекционной аудитории меня срочно вызывают к ректору. Захожу к нему, а в его просторном кабинете уже сидят около полсотни людей. Оказывается, созвали специальное собрание профессорско-преподавательского состава и партийно-комсомольского актива для рассмотрения «персонального дела Мустафы Джемилева».
Первым выступил проректор по учебной части. Он сообщил, что, по полученным из КГБ сведениям, в городе функционируют какие-то молодежные группы крымских татар, которые устраивают регулярные «маевки» за пределами города, где ведут разговоры, «порочащие политику партии и правительства в национальном вопросе». В частности, мудрое решение советского правительства о переселении татар из Крыма в Узбекистан считают преступлением. Мол, к сожалению, в числе этих людей оказался и студент Мустафа Джемилев, который является у них чуть ли не идеологом и одним из лидеров, и который написал и затем широко распространил свой опус под названием «Краткий исторический очерк тюркской культуры в Крыму в 13-18-х веках», изложенный в явно антисоветских и антикоммунистических тонах. И поэтому, мол, мы собрались, чтобы обсудить, есть ли место такому студенту в советском вузе.
Потом поочередно стали выступать заведующие кафедрами, парторги, комсорги, речи которых заканчивались неизменно словами вроде «такому «отщепенцу» нет места в нашем вузе». Некоторые пытались пристыдить меня тем, что я ем «советский хлеб» и в то же время клевещу на советскую власть. Привели туда еще одного «хорошего студента» крымскотатарской национальности, который учился на последнем курсе и вскоре должен был получить диплом. Тот говорил, что хорошо знает историю Крыма, поскольку читал труды настоящих историков, а не этого «отщепенца», и ему стыдно, что среди его соотечественников оказался такой человек, как я.
В ответном своем выступлении я довольно резко парировал на все нападки, поскольку понял, что вопрос о моем исключении – дело уже решенное и терять больше нечего. В первую очередь, конечно, напал на своего «соотечественника», привел слова Алишера Навои «если ты человек, то не называй человеком того, кто предает свой народ». По поводу «советского хлеба» сказал, что никто и никогда нам «советский хлеб» даром не давал, мы его покупали за заработанные деньги, а после 1944 года крымским татарам, у которых отняли все во время депортации, из-за того, что им в местах ссылки не давали хлеб, погибли от голода десятки тысяч. И что сейчас, кстати, мы все едим не «советский хлеб», а закупленный из-за неурожая в СССР канадский хлеб. По поводу написанного мной «опуса» я сказал: «Я понимаю, что никто из вас этот очерк не читал, но ведь сейчас только проректор сказал, что речь идет об очерке тюркской культуры в 13-18-х веках. То есть речь идет об историческом периоде, когда коммунизмом и советской властью еще и не пахло…» Но мне не дали договорить. Сказали, что позвали сюда не для ведения своей пропаганды, а что хотели бы только услышать, раскаиваюсь ли я в содеянном. И поскольку поняли, что я не очень похож на собирающегося раскаяться, предложили покинуть кабинет, чтобы они могли вынести свое решение.
Буквально через пять минут все стали выходить, и меня снова позвали в кабинет ректора, чтобы сообщить о своем решении. За все это время я никуда от двери кабинета ректора не отходил, видел кто заходит и выходит, но, войдя повторно в кабинет, увидел, что ректор сидит вместе с подполковником КГБ Алексеем Сваловым, который в своем ведомстве курировал слежку за крымскими татарами. Стало понятно, что всю дискуссию в кабинете ректора он слушал, сидя за ширмой. Они сказали, что еще могут подумать, исключать меня из института или нет, если я напишу покаянное заявление и дам слово не только не заниматься впредь «подобными глупостями», но и возьму на себя обязательство помогать органам в выявлении среди крымских татар людей подобных настроений. В ответ я только поинтересовался, когда я могу забрать из института свои документы. Сказал Свалову: «Поздравляю вас с очередной победой над контрреволюцией» и быстро ушел, чтобы не натворить против себя какое-то уголовное дело. Уже у двери услышал вдогонку слова Свалова не то «гад», не то «гнида».
– О том, как зарождалось национальное движение крымскотатарского народа, уже много написано. Расскажите, как вы воспринимали его и как сочетались ваши личные стремления с участием в инициативных группах?
– Национальное движение возродилось в основном после смерти Сталина, когда уже перестали убивать за взгляды и высказывания, не соответствующие «генеральной линии партии», или, как выражались диссиденты, когда наступили «вегетарианские времена» Компартии. А особенно после ХХ-го съезда КПСС, где Хрущев говорил о многочисленных преступлениях Сталина, в том числе о незаконной депортации целых народов. После этого доклада многие репрессированные народы – чеченцы, ингуши, калмыки, карачаевцы, балкарцы были возвращены на свои земли, восстановлены их республики. Но это не коснулось крымских татар, турок-месхетинцев, поволжских немцев. Вот и посыпались в ЦК КПСС и Верховный Совет СССР письма и петиции, как индивидуальные, так и коллективные, с вопросами: в чем дело? Почему нас не возвращают, если депортация уже признана преступлением сталинского режима?
Хотя меня иногда в прессе называют родоначальником национального движения, но это вовсе не так. Во времена, когда оно зарождалось и обретало обороты, я еще был школьником. Вперед выдвигали преимущественно руководителей партизанского движения во время войны, героев Советского Союза типа дважды героя Аметхана Султана, который несмотря на все советские реалии оставался верным своему народу, бывшие высокопоставленные работники в бывшей Крымской АССР. Считалось, что, учитывая заслуги перед советской властью, их не сразу начнут арестовывать. Тональность коллективных петиций в высшие органы власти, под которыми массово собирали подписи крымских татар, была довольно верноподданическая. Значительное место в этих петициях уделялось восхвалению «мудрой политики» партии и правительства, «самой гуманной и демократичной» конституции СССР, описанию героических подвигов крымских татар во время войны и потом только говорилось о том, что «настало время» восстановить права крымскотатарского народа. Такая тональность петиций консервативного крыла нашего движения продолжалась аж до перестроечных времен, когда уже всем стало ясно, что и политика КПСС, и их конституция были никуда не годными.
Сам я никогда таких петиций не подписывал, не участвовал никогда в торжественных возложениях венков наших делегатов в Москве к мавзолею Ленина, потому что у меня уже к моменту окончания средней школы были свои твердо сформировавшиеся взгляды в отношении компартии и советской власти. Но я и не препятствовал, не возражал массовому сбору подписей под такого рода петициями, поскольку было понятно, что, если в этих петициях все вещи назвать своими именами, то сделать национальное движение за возвращение на родину столь массовым было бы практически невозможно.
Но уже во второй половине 60-х годов национальное движение практически раскололось на два крыла. Если первое, консервативное, придерживалось мнения, что народ будет возвращен на родину, когда власти в Москве убедятся в нашей верноподданности, то второе крыло считало, что вопрос восстановления законных прав крымских татар будет решен положительно, когда кремлевские бонзы поймут, что нерешение этого вопроса обойдется советской власти очень дорого.
И основной формой борьбы второго, по тем временам довольно радикального, крыла был сбор фактов о беззакониях, судебных процессах против наших соотечественников и передача их для публикации на Запад. Тексты обращений, заявлений, резолюций и прочих документов этого крыла тоже кардинально отличались от документов наших консерваторов. Тут уже не было никаких реверансов в сторону властей. Это было, конечно, очень болезненно для советской власти, которая весь свой огромный пропагандистский арсенал в течение десятилетий использовал для создания в мире образа СССР как самого справедливого и демократического государства, где все довольны, нет никаких национальных проблем, поскольку все национальности абсолютно равны. Поэтому репрессивный аппарат советской власти стал обрушиваться в основном на участников движения второго крыла.
Тем не менее, именно это крыло в преддверии распада СССР стало в народе наиболее авторитетным и преобладающим, имеющим наибольшее число сторонников. А после создания на базе этого крыла Организации Крымскотатарского Национального Движения (ОКНД) в 1989 году, избрания народных представителей во всех местах проживания крымских татар, их демократических выборов и проведения впервые после установления советской власти Съезда народных представителей (Курултая) в июне 1991 года, а также избрания на этом Курултае тайным голосование высшего и единого представительского исполнительного органа – Меджлиса крымскотатарского народа – влияние наших оппонентов консерваторов в народе практически свелось к нулю.
– Как зарождалось диссидентское движение в 60-х годах и какое участие вы принимали в нем? Насколько идеи и планы диссидентов отвечали целям и задачам национального движения?
– Термин «диссидент» появился в середине 60-х годов прошлого столетия, т.е после десяти лет со времени возрождения нашего Национального движения. Всего, по данным знаменитого 5-го управления КГБ СССР «по борьбе с идеологическими диверсиями», в категорию «потенциально враждебный контингент» входило в те годы около 8,5 миллиона советских граждан. Но далеко не всех их можно отнести к «диссидентам».
К диссидентам, как правило, относили тех, кто в той или иной мере выражает несогласие с существующими порядками в СССР, но в то же время в своих действиях не прибегает к насильственным методам. Эти принципы совпадали с принципами нашего Национального движения, и поэтому вполне естественно, что вскоре произошло их тесное сближение и сотрудничество.
Можно сказать, что практически все диссиденты поддерживали Национальное движение крымских татар. Они выражали протесты против арестов наших активистов, использовали свои возможности для передачи на запад материалов о преследованиях крымских татар, писали и подписывали заявления в поддержку крымских татар. А московская квартира признанного лидера диссидентского движения в 60-70-х годов легендарного генерала Петра Григоренко была чуть ли не штаб-квартирой приезжавших в Москву крымскотатарских делегатов.
Мы тоже, в меру своих возможностей, оказывали поддержку диссидентам, присоединялись к протестам против их арестов и преследований, поддерживали семьи арестованных диссидентов.
– Какой вывод вы сделали по результатам «Омского процесса»?
– Перед окончанием третьего своего лагерного срока, который я отбывал в лагере строгого режима, расположенном недалеко от восточно-сибирского Омска, в зону зачастили сотрудники КГБ и прокуратуры. Они вызывали на допросы и собеседования некоторых заключенных и расспрашивали обо мне. Заодно рассказывали, какой я «враг страны», отъявленный националист и враг русских, настойчиво требовали, чтобы они подписали «показания», которые сами же и написали. За непослушание кому-то угрожали карцером или новым сроком, кому-то обещали досрочное освобождение или посылку от родных вне очереди. Некоторые из заключенных потом приходили ко мне и рассказывали, о чем с ними был разговор. Некоторые признавались, что поставили свою подпись под этими заготовленными «показаниями», но уверяли, что если их вызовут на суд, то они откажутся от них. По моей просьбе некоторые из них изложили письменно все, о чем с ними говорили гэбисты и каким образом брали у них «показания», что за это обещали. Все эти материалы мне удалось переправить Андрею Сахарову. Я также сообщил, что, если по окончании срока не выпустят, то я вынужден буду объявить голодовку. За три дня до окончания моего срока они провели тщательный обыск моих вещей в бараке и на рабочем месте, объявили, что я обвинен в преступлении по статье 190-1 УК РСФСР (составление и распространение документов, а также устная пропаганда, порочащая советский государственный строй – КР) и перевели в Омскую центральную тюрьму, где я сразу же написал заявление о протестной голодовке. Голодовка была довольно продолжительной, 303 дня, разумеется, при принудительном кормлении через зонд.
Основным обвинительным материалом, порочащим советский строй, была изъятая рукопись под заголовком «Принципы Национального движения крымских татар». Текст был изложен арабским шрифтом, слова в тексте были максимально сокращены на русском, крымскотатарском и английском языках. Словом, его мог прочитать только я сам, да и то, с большими трудностями. Но они привлекли завкафедрой арабского языка Ташкентского университета, которая произвела транскрипцию текста на кириллицу, завкафедрой английского языка, который перевел английские слова, и в целом где-то на 90 % они текст восстановили.
В их «следствии по делу» я категорически отказался участвовать и отвечать на их вопросы, поэтому в голодовочной камере меня не тревожили. Только один раз, где-то на 40-й день голодовки, возили в Омский психоневрологический диспансер на психиатрическую экспертизу. Вели беседу двое профессоров – одна русская по фамилии Беглова, а второй – еврей по фамилии Меерзон. Позднее я узнал, что Беглова очень настаивала признать меня психически невменяемым шизофреником, но Меерзон был категорически против, поскольку в моих ответах он не усмотрел никаких психических отклонений.
Объявляя голодовку, разумеется, я вовсе не рассчитывал таким путем добиться прекращения «дела» и своего освобождения. Не ставил себе целью и умереть от голода, ибо для этого были другие менее мучительные возможности. У меня всегда было припрятано лезвие, и я в любой момент мог перерезать себе вены. Главная задача заключалась в том, чтобы привлечь как можно больше внимания мировой общественности к проблеме крымскотатарского народа и к тому произволу, который творился в СССР.
Результат превзошел все мои ожидания. Особую роль сыграли заявления для прессы Петра Григоренко, Андрея Сахарова и других диссидентов, а также широко известных в мире писателей и интеллектуалов, лауреатов Нобелевской премии. В течение 10-ти месяцев эта голодовка стала одной из ведущих тем многих радиостанций. Они сообщали, что сегодня 40-й,50-й или 60-й день голодовки Мустафы Джемилева и затем рассказывали, кто он такой, почему объявил голодовку, чего добиваются крымские татары и т.д.
Особенно увеличилось число публикаций и протестных акций после сообщения лондонской «The Times» где-то на 7-ом месяце голодовки о том, что Джемилев, возможно, скончался в Омской тюрьме. При этом газета ссылалась на пресс-конференцию Григоренко и Сахарова в Москве. Во многих странах, особенно в Турции, прошли многочисленные митинги и демонстрации, преимущественно возле советских посольств и консульств. В Турции, например, подобные акции завершались возложением черных венков с колючей проволокой или забрасыванием советских учреждений яйцами и бутылками.
Пожалуй, это было время, когда больше всего в мире говорили о крымских татарах. Огромное внимание привлек и сам двухдневный судебный процесс в апреле 1976 года, куда меня практически принесли, поскольку я едва держался на ногах. Возле здания суда собралось и много студенческой молодежи Омска. Правда, их интересовал не сам процесс. Они просто хотели увидеть прибывшего на процесс вместе с супругой Еленой Боннер академика Андрея Сахарова, о котором они так много слышали из западных «голосов». Суд, конечно, был практически закрытый, впускали только свою подобранную публику, а тех, кто пытался прорваться, кордоны милиции просто отбрасывали или задерживали. Не попал на процесс и специально прибывший академик Сахаров.
Советская пресса по этому процессу выдала только сообщение ТАСС «О хулиганских выходках академика Сахарова». Дело в том, что при попытке прорваться в зал суда Сахарова грубо отшвырнули, а в ответ Елена Боннер отвесила одному майору увесистую пощечину. Их обоих задержали, отвезли в отделение милиции, составили протокол, а потом вывезли за пределы города и там оставили. Обратно они добирались пешком. Все-таки Сахаров не был той фигурой, которую запросто можно бросить за каталажку. Но и этот инцидент был очень красочно отражен в западной прессе. Например, во французских газетах появились огромным шрифтом публикации под заголовком «Сахаров арестован!», а на следующий день, когда выяснилось, что все же его отпустили, под заголовками «Сахарова невозможно арестовать!»
Источник: Николай Семена, «Крым.Реалии»
