Заключенные, ставшие наемниками либо через ЧВК “Вагнер”, либо через Минобороны, были брошены на самые жестокие бои на войне в Украине. Из осужденных собирали штурмовые отряды и отправляли на передовую, где многие из них погибали. Теперь родственники убитых пытаются вернуть их тела домой, но представители разных ведомств говорят, что бывшие зэки в их списках не значатся. Родственники заключенных рассказали Север.Реалии, как они пытаются добиться ответов от ФСИН, Минобороны, военкоматов и других организаций, чтобы найти тела своих близких.
“Подпишу контракт и выйду чистым”
Полина Черкасова живет с дочерью в маленьком поселке Туманном Мурманской области – в 2023 году там было зарегистрировано всего 389 человек. Ее сын Михаил отбывал длительное наказание в колонии Архангельской области – отсидел семь лет по статье об умышленном причинении тяжкого вреда здоровью. На волю должен был выйти уже через полтора года. Полина за все это время его ни разу не видела – слишком далеко ездить.
Сначала в колонию, где отбывал наказание Михаил, приезжали вербовщики из ЧВК “Вагнер”, но в декабре 2022 года вместо них вербовать заключенных начало Минобороны России.
Михаил, по словам матери, в апреле 2023 год подписал контракт с воинской частью 13766, которая располагается в Волгоградской области. У родственников на руках осталась справка, в которой говорится, что Михаил попал в полк 255, шторм Z, 1 рота, 4 взвод, 2 отделение.
“Говорил, подпишу контракт и выйду чистым, чтобы вам меньше проблем было. Я, конечно, ругала его, но он все равно сделал по-своему. А потом уже оттуда звонил и говорил: “Я волю почувствовал”, – вспоминает Полина разговоры с сыном, когда он был в Украине.
На фронте Михаил пробыл два с половиной месяца. Последний раз он позвонил матери 14 июня, сказал, что его “ранило чуть-чуть, но уже ребята заштопали”. Через пять дней, 19 июня, Полине позвонили сослуживцы и сказали, что её сын погиб в селе Александровка под Артемовском, как российская пропаганда называет украинский Бахмут.
“Как пацаны сказали, они стояли, отстреливались всю ночь. Нескольких из них ранило. По их словам, он побежал, дрон за собой увел. Ему ноги оторвало. Они хоть и помогали ему, кидали жгуты, но Мишка не выжил. Я им сначала не поверила, но когда они мне деньги прислали с его карточки, поняла, что правда”, – рассказывает Полина.
Тело сына так и осталось лежать на поле боя. Так ей сказали его сослуживцы. По их словам, Минобороны не будет его забирать, потому что это невыгодно: якобы если тело солдата вернут, то ведомство должно будет выплатить компенсацию семье.
“Я больше ничего не прошу: только тело мне привезите! Но командир взвода тоже сказал, что соболезнует, сочувствует, но своих ребят за телом, за 200-м (на армейском сленге 200-й означает убитый военнослужащий. – СР), не пошлет, потому что идут бои. Вы знаете, говорит, сколько тут трупов? Тут ужас что творится! Когда выезжали на задание, 20 трупов вокруг лежало!”
Полина мечтает похоронить сына “по-человечески”. В местном военкомате ей сказали, что никаких данных у них о Михаиле нет – ни о том, что он пропал без вести, ни о том, что погиб. До части, где он служил, Полина дозвониться не может, говорит, что номер сбрасывается.
“Ребята говорят, что мне надо писать в прокуратуру или в Ростовскую область. А для этого мне надо в город ехать, чтобы юрист мне помог написать. Тут в поселке мне не к кому обратиться, поселок-то у нас малюсенький, – рассуждает мать Михаила. – Я в душе хоть и надеюсь, что он жив, но сама-то знаю прекрасно. Он мне не звонит все это время, а он точно мне позвонил бы хоть как-нибудь. На фронте он звонил мне с телефона ребят, но обещал, что купит телефон и будет каждый день звонить”.
“Если я тебе через два-три дня не позвоню, значит, меня нету”
Отец Кристины Незговоровой 54-летний Игорь Клюкин из Архангельска отбывал срок за убийство. Как она говорит, по неосторожности. В тюрьму он попал совсем недавно – впереди маячило еще восемь лет за решеткой.
“Я очень сильно комплексовала: судимость, на фиг это надо. Позор такой. Столько лет прожить – и в тюрьму сесть! Для меня это уму непостижимо – в 54 года сесть за убийство! Для меня это очень тяжко было”, – рассказывает Кристина.
Спустя несколько месяцев в колонию Североонежска пришли агитаторы из ЧВК “Вагнер”, а затем и из Министерства обороны. 14 апреля Игорь Клюкин подписал с ним контракт и отправился на войну в Украину.
“Я очень переживала, когда его посадили, а когда он контракт подписал, так вообще… Говорю: “Ты, что ли, дурак?” – рассказывает Кристина. – Я его долго уговаривала, чтобы он отказался от этого контракта. Говорила, что это же может быть билет в один конец! А он сказал, что в колонии сначала подписали контракт 200 человек, а на следующий день их уже 100 было. Отказались. Обдумали и отказались. Я ему тоже говорю: “Откажись!” А он отвечал: “Нет, это мой шанс. Я хочу! Я за свою родину иду воевать. За вас же всех переживаю”.
Сказал, полгода отслужит, а потом еще надо будет год, но он уже не пойдет, потому что ему будет 55.
После подписания контракта Клюкин практически ничего не рассказывал дочери, номер части ему запретили говорить. Единственное, что он успел ей сообщить, что его привезли куда-то в район Артемовска и что его позывной – “Вальщик”. 18 мая он позвонил ей в последний раз.
“Сказал: “Всех люблю, я пошел в бой. Если я тебе через два-три дня не позвоню, значит, меня нету”. И больше не позвонил. Эти слова у меня два месяца в голове крутятся. Зэки – они же как мясо пушечное. Не считается, что это тоже люди”.
С тех пор Кристина пытается узнать хоть что-то о судьбе своего отца. Но в колонии в Архангельске ей коротко сообщили, что он “убыл”, не уточнив куда. В списках погибших и пропавших без вести Минобороны он не значится. Обратиться непосредственно к командованию части, чтобы узнать его судьбу, Кристина не может, потому что не знает ее номера и установить никак не может – эту информацию ей никто не дает.
По ее предположениям, он был в отряде “Шторм Z” и был причислен к одной из мотострелковых бригад. Однако этого недостаточно, чтобы проследить его судьбу дальше. Кристина стала оставлять в различных чатах и группах, посвященных поиску пропавших военнослужащих, сообщения – вдруг кто-то видел ее отца и может прояснить его судьбу. Но этим лишь пользуются мошенники. Один раз ей написали якобы из Днепровской военной комендатуры, сказали, что её отец в плену и ранен. Фото и видео ей не предоставили, но предложили организовать видеозвонок за 3000 гривен (примерно 7200 рублей. – СР). Другой раз ей написали “ясновидящие”. Предложили помочь “бесплатно”, только заплатить “за свечи” 1500 рублей.
“Если в списки пропавших без вести включают, говорят, там надо по 40 тысяч в месяц выплачивать, пока не найдется человек (предположительно, речь идет о мошенниках. Север.Реалии располагает несколькими ответами родственникам от разных воинских частей, в которых руководство частей предупреждает о мошенниках и просит близких военных не переводить никакие средства за информацию о пленных или пропавших без вести. – СР). Зачем выплачивать? Лучше молчать, – говорит Кристина. – А я уже даже в морг в Ростов позвонила, фотографии отправила. Мало ли что, говорю, если вдруг, звоните-пишите мне”.
Кристина описывает особые приметы своего отца: у него на груди была татуировка в виде креста и двух ангелов со стрелами, а также еще одна – иконы на плече. Она надеется, что сможет найти хоть кого-то из его сослуживцев, которых забрали из той же колонии, и, соответственно, хоть как-то прояснить его судьбу.
“Я Чечню прошел, а отсюда не вернусь”
Олеся Маковеева живет в Санкт-Петербурге. Она ищет своего парня Максима Бугорского, который подписал контракт с Минобороны, отбывая срок в колонии в Ульяновской области за убийство.
“В конце прошлого года руководство тюрьмы посадило его в карцер, ему начали подкидывать лезвия и т.д. (один из способов давления на заключенных, чтобы отправить их в карцер. Аналогичный случай, например, недавно произошел с отцом директора ФБК Юрием Ждановым. – СР). Он мне говорил: “Олесь, не верь, я о суициде вообще не думаю”. Продержали его там полгода. Я так понимаю, это было сделано специально. И потом, когда подъехало Министерство обороны, у ребят даже выбора не было, они сразу согласились ехать туда. Они понимали, что едут туда навсегда, потому что Максим мне звонил, говорил: “Я Чечню прошел, Олесь, а отсюда не вернусь”. 23 июня их отправили штурмовать Марьинку, они шли на улицу Пожарная Коммуна и не дошли. Из 21 человека в живых осталось девять, а остальные были сильно ранены. Ребята видели его убитым, ему осколком полголовы снесло”.
Сослуживцы Максима, тоже бывшие “сидельцы”, прислали ей спутниковый снимок, на котором указали место, где он погиб и где осталось его тело. Олеся помогает матери еще одного погибшего, который не вернулся из того же боя. По словам ребят, он заживо сгорел.
“Максим мне сказал, что те задачи, которые ставит перед ними командование, невыполнимы. И ребята тоже мне написали: “Мы уходим и на днях тоже ляжем рядом с ними”. Я им: “Вы так не говорите”. А они: “Олесь, мы об этом знаем”. В Марьинке идут бои 24 часа. Они бросают ребят туда, чтобы они сделали прорыв, но Максим мне сказал: “Олеся, это невозможно. Нас так бросают без поддержки, взяли просто на убой”.
Олеся написала во ФСИН, Минобороны, чиновникам разного уровня, но ответов не получила. Единственный, кто ей ответил, – губернатор Ульяновской области. Он сообщил, что направил ее обращение в Минобороны, – и на этом круг замкнулся.
“Мы обратились в военкомат, чтобы у его матери взяли ДНК и отправили в Ростов (в морг, куда свозят погибших в Украине российских военных. – СР), но там сказали, что когда их (заключенных) отправляли, ДНК у всех взяли. По поводу нашего ДНК сказали, что нам надо в военкомат опять обратиться, чтобы они взяли и отправили как положено ДНК. А матери его товарища – Евгения Говорина – вообще в военкомате сказали, что зэками не занимаются. К волонтерам обращалась – так они только по мобилизованным. В Донецкую республику написала в Комитет солдатских матерей, но пока тоже тишина. И в администрацию туда писала, и в военный комитет “ДНР” писала. Тишина”.
Олеся утверждает, что обещанную зарплату платили не всем – якобы из всего взвода деньги от Минобороны получили только четыре человека, несмотря на то что в зоне боевых действий они все были почти два месяца.
“Кому-то пришло 36 тысяч с копейками, а мне ничего не пришло. Он даже у нас с мамой просил деньги, чтобы хоть что-то себе купить. Но карточки им выдали, потому что я ему ее активировала. Он проверил ее в последний день, когда уходил в бой: денег еще не было”.
Олеся переживает даже больше не за себя, а за мать Максима – ей 76 лет, она болеет, передвигается только с палочкой.
“Верните матери ребенка! У нее больше ничего не осталось. Должен же быть у нее свой бугорок, куда она может прийти! Деньги, деньги… А человеческое что-то же у нас должно оставаться…”
Руководитель правозащитной организации “Русь сидящая” Ольга Романова утверждает, что всего Министерство обороны завербовало на войну 18–19 тысяч человек.
“С 1 февраля перестали пускать ЧВК “Вагнер” в зоны и, соответственно, туда пришло Министерство обороны. К тому времени как раз вступили в законную силу поправки о мобилизации и Минобороны разрешили брать зэков”, – поясняет Романова.
По ее словам, заключенные идут на войну добровольно, о принудительной отправке речи не идет. Объясняют подписание контракта с Минобороны, а не с “Вагнером” тем, что это государственное учреждение, а не частники.
“Большинство при этом гибнет. Их не готовят вообще, используют как пушечное мясо. Все как обычно. И в отличие от “Вагнера” им не платят, хотя деньги им обещали. “Вагнер” обещал, но кому-то платил, кому-то не платил, 50 на 50. А этим не платят вообще”.
Романова отказывается помогать заключенным и их родственникам, которые подписали контракт и отправились в Украину.
“У нас строгая антивоенная позиция. Подписали, ушли на войну – дальше не наше дело, вы нас не интересуете больше. С теми, кто взял в руки оружие, мы больше дела не имеем”.
Еще в марте прошлого года руководители областных военных администраций Украины жаловались на то, что российские военнослужащие оставляют тела своих солдат на поле боя.
Чуть позже, в мае, министр цифровой трансформации Украины Михаил Федоров рассказывал CNN, что украинские власти опознают погибших российских солдат, тела которых остались на территории страны, и сообщают о смерти их семьям.
В то же время ни сослуживцы, ни родственники убитых не спешат забирать тела, утверждал советник главы украинского МВД Вадим Денисенко.
Правозащитники утверждают, что вернуть тело – это вполне реальная задача, однако для того, чтобы добиться успеха, надо все время активно действовать, а не сидеть сложа руки.
“Надо писать начальнику военной полиции Минобороны разыскное заявление, – объясняет ответственный секретарь Союза комитетов солдатских матерей Валентина Мельникова. – Подробно описать данные пропавшего, сообщить, где он находился в боевых действиях, написать особые приметы, кто из сослуживцев и что сказал, и попросить принять меры по розыску и установлению судьбы. Военкомат ничего не знает и не отвечает, а воинская часть не выполняет приказ Министерства обороны “О погребении”, когда командир после каждого боестолкновения должен посылать командующему округом рапорт, в котором указано, что по потерям. Насколько я понимаю, никто этого сейчас не делает… Если человека не ищешь, его и не найдешь никогда. Как только родственники начинают везде писать, тогда человек находится, в обменных списках, еще в каких-то. А если нет, то никто про него и не вспомнит. Это очень печально, это очень жестоко, но, к сожалению, вот так обстоят дела. Поэтому от семьи, от родственников очень много зависит и в госпитализации, и в поиске. Чем больше народу будет обращаться, тем скорее эта машинка заработает. У нас никогда такого не было, чтобы в зоне боевых действий не было командной связи. Как это было во время первой чеченской войны? В Моздоке был штаб. Там была куча офицеров, они все время ездили туда, где шли бои. И когда в Моздок дозвонишься и что-то попросишь, тот, кто ехал туда, куда надо, эту команду передавал. Сейчас это практически невозможно сделать, нет оперативных контактов со структурами. За это время мы не смогли официально использовать такой механизм ни разу.
Источник: Соня Айзенберг, «Север.Реалии»
