«Действия Путина в Украине поддерживают 80% россиян» — c такими заголовками с начала войны выходят крупные и уважаемые мировые издания, цитирующие «Левада-центр» как независимый источник. Однако в профессиональном социологическом сообществе сложился консенсус: цифры из соцопросов о поддержке войны и власти в условиях путинской диктатуры не говорят ни о чем и не позволяют понять реальные общественные настроения. Более того, они вредны, так как помогают Кремлю убедить гражданина в том, что все вокруг поддерживают власть. В действительности же массовое нежелание россиян разговаривать с социологами делает публикуемые опросы абсолютно не репрезентативными. Более того, по мнению социологов, в политических режимах такого рода сама идея выявления общественного мнения бессмысленна, так значительная часть населения вообще не считает нужным формировать какое-либо мнение о политических проблемах, на которые, как они считают, они не имеют никакого влияния.
Как на самом деле проводятся опросы общественного мнения
«Левада-центр» публикует отчеты о том, что поддержка войны в Украине спустя год после ее начала выросла с 68% до 75%, одобрение действий Владимира Путина — с 71% до 83%, а воздержавшихся — только 3% от общего числа респондентов. При этом на сайте центра нет данных о том, каким образом проводились опросы, сколько респондентов приняли в нем участие, а самое главное — сколько отказались отвечать. В большинстве других опросов говорится, что они проведены путем поквартирного обхода и личного интервью с 1600 человек. Это уже само по себе тревожный показатель, так как россияне неохотно открывают двери незнакомцам и еще менее они склонны критиковать власть в разговоре с незнакомым человеком, который знает, где они живут.
В современных опросах общественного мнения используются четыре основных метода: телефонный разговор, когда номер выбирается компьютером по общей базе мобильных и стационарных номеров, а разговор проводит интервьюер; уличный опрос, который позволяет интервьюеру сопровождать респондента в дороге, сокращая количество потраченного времени; поквартирный обход, когда интервьюер приходит домой к респонденту без предварительной договоренности; и самый простой для полстера метод — голосование в интернете, но там сложнее контролировать репрезентативную выборку.
Из всех этих видов опросов поквартирный — наименее анонимный, и потому ответственные социологи стараются не использовать его при опросах о войне и политике (если уж вообще решили такие опросы проводить). И дело не только в отсутствии анонимности, поясняет социолог Григорий Юдин:
«В маршрутных опросах, face to face interview, когда у вас ходят интервьюеры по домам и с людьми разговаривают, главной проблемой становится неспособность войти в определенные типы домов, потому что они огорожены забором, домофонами, охранниками и прочим. К этим людям просто так нельзя зайти. Это важный момент еще и потому, что „Левада-центр“ по каким-то совершенно не известным мне причинам настаивает на том, что они делают маршрутные выборки. Маршрутные выборки — абсолютное безумие. Это гораздо хуже, чем телефонные опросы. И не только из-за смещения, но и из-за того, что их труднее контролировать. Потому что несчастные интервьюеры в какой-то момент начинают „рисовать“ эти анкеты, предполагая, что они сами знают, что бы ответили респонденты. В телефонных опросах, если это кол-центр, где все разговоры записываются, это сделать сложнее».
С начала полномасштабного вторжения в Украину темой отношения россиян к войне занимаются, помимо трех самых известных российских полстеров (ВЦИОМ, ФОМ, «Левада-центр»), два независимых социологических проекта — Russian Field и «Хроники». Оба они используют для своих исследований только метод телефонного опроса, который считают оптимальным для приближения к реальной позиции отвечающего. Социолог из Russian Field Дарья Павлова объясняет, как они в своих опросах добиваются репрезентативности:
«У нас все начинается с моделирования выборки. Мы примерно понимаем, сколько людей и каких возрастов живут в регионах. Если надо опросить 100 человек, то мы закладываем, что 15% из них должны быть молодые люди, 30% — пенсионеры и так далее. Это все формируется в квоты. Опросы сейчас проводятся с помощью различных приложений, где можно задать, какого возраста и пола тебе нужен человек, и, когда ты превышаешь это число, респондент уже не может пройти опрос, оператор говорит ему, что его квота закрыта, и опрос заканчивается.
Если человек соглашается, у него уточняют возраст, оператор сам определяет пол по голосу, который слышит, и если человек проходит по квоте, то он участвует в опросе. В конце уже задаются дополнительные социально-демографические параметры — уровень образования, дохода и другие вещи, которые могут нам быть интересны. Мы не подгоняем их под данные Росстата, потому что в Росстате неправдоподобные данные дохода, данных по образованию в нужном количестве тоже нет, и это идет дополнительным вопросом».
В отличие от ВЦИОМа, ФОМа и «Левада-центра», Russian Field и «Хроники» публикуют результаты своих исследований с указанием крайне важного для социологов показателя response rate — доля согласившихся пройти интервью. Почему большие соцслужбы стыдливо скрывают эту цифру — понятно: в России сегодня она ничтожно низка.
Никто не хотел отвечать
Доля соглашающихся отвечать на вопросы, или response rate (RR), в России, как и во многих других странах, с годами снижалась. Когда социолога из «Левада-центра» Алексея Левинсона спрашивают, можно ли доверять опросам с низким RR, он обычно отвечает, что, мол, на Западе он тоже низкий и ничего, опросам доверяют. В некоторых западных странах RR и правда невысок, но важен не сам по себе показатель RR, а то, как как снижение RR влияет на погрешность (nonresponse bias). Скажем, в США RR в телефонных опросах упал с примерно 40% в 90-е годы до 6% сегодня, что очень обеспокоило социологов. Но в целом они пришли к выводу, что даже при таком низком RR опросы могут оставаться репрезентативными, если решение людей об участии в опросе никак не может быть связано с их ответами. В США люди перестали отвечать на телефонные опросы из-за распространенности замаскированного под опросы спама, а спам все категории людей не любят примерно одинаково. Так что, скажем, если вы интересуетесь мнением американцев о кандидатах в президенты, низкий RR не особенно повлияет на погрешность. В России RR в телефонных опросах такой же, как в США (5–7%), но в РФ причины не отвечать очень часто имеют прямое отношение к политике.
Социолог Дарья Павлова приводит некоторые примеры мотивации респондентов:
«Основные отказы, которые мы анализировали в анкетах, происходят молча: люди просто бросают трубку, не пытаясь объяснить, почему они это делают. Но есть и те, кто что-то говорит. Так вот, самая главная причина: „Зачем вы мне звоните? Я не политик, не эксперт, меня спрашивать не надо“. Вторая причина: „Занят, нет времени. Не хочу говорить“. Третья причина: „Я боюсь, что вы мошенники, попросите сейчас мой паспорт, знаете мой телефон, значит, деньги спишете“. У четвертой категории есть опасения, что звонят из Украины. В интернете в пророссийских пабликах в какой-то момент пошла тема, что если вам звонит кто-то и спрашивает вас на тему происходящих событий, надо спрашивать: „Чей Крым?“ — и если оператор не отвечает, значит, звонят из Украины и разговаривать не нужно.
Нам жаловались операторы, что это происходило регулярно. Оператор в целом не имеет права отходить от логики анкеты, не имеет права сам отвечать на вопросы, кроме тех, которые касаются способа проведения опроса. Оператор объясняет человеку, что не отвечает на вопросы, и человек говорит: „Значит, вы звоните нам из ВСУ. До свидания!“ Также много людей, которые думают, что им звонят провокаторы. Конечно, есть еще и те, которые сбрасывают, потому что „по номеру их отследят и за ними придет ФСБ“. Это небольшая категория в отказах, одна из самых маленьких групп. Но понять, сколько их на самом деле, мы, скорее всего, никогда не сможем, и понять, какое смещение, мы тоже никогда не сможем».
Одна из главных причин отказа отвечать — недоверие, в частности недоверие к государству, а в России традиционно считается, что тот, кто проводит опрос, связан с государством, поясняет социолог Григорий Юдин:
«В России опросы воспринимаются как коммуникация с государством, как инструмент надзора. В Америке, естественно, ничего такого нет, известно, что опросы проводят институты, а у них могут быть разные политические лояльности. Какие-то из них ближе к демократам, какие-то к республиканцам, какие-то вообще чисто университетские, но никто не считает, что это государство проводит. А в России респонденты в подавляющем большинстве именно так и думают, и многие считают это хорошим поводом пожаловаться на „плохих бояр“. Любой интервьюер не раз слышал фразу: „Передайте Путину, что…“ — и так далее. Бесполезно объяснять, что ты не имеешь никакого отношения к Путину, что ты вообще представляешь „Левада-центр“, а это независимая организация. „Ну кого вы дурите-то? Вчера Путин выступал по телевизору, говорил: давайте проведем опрос, — а сегодня вы мне говорите, что не имеете никакого отношения к Путину“. „Левада-центр“ в этом не виноват, но это никак не меняет ситуацию».
«Левада» отчаянно сопротивляется этим аргументам. В 2022 году организация опубликовала на эту тему специальное исследование, чтобы выявить портрет людей, не отвечающих на опросы, и пришли к выводу, что принципиальной разницы между отвечающими и не отвечающими нет. С самого начала оно поражает своим подходом. Во-первых, социологи пишут, что они решили взять тех, кто отвечал на их опросы в предыдущем году, обзвонить их с очередным опросом, а затем сопоставить социально-демографические характеристики тех, кто ответил, и тех, кто отказался. Иными словами, измерялись вовсе не те, кто не общается с социологами вообще, а лишь те, кто обычно отвечает, но проигнорировал их именно в этом году. Во-вторых, социологи измерили RR как 30%, но — опять же — это доля ответов от тех, кто уже был в их базе, то есть от тех, кто обычно разговаривает с социологами. Если уж даже этих людей набралось лишь 30%, то из случайной выборки их может оказаться намного меньше, то есть те самые 5–7%, которые наблюдает Russian field. Наконец, это исследование никак не опровергает гипотезу о том, что россияне уклоняются от ответов, так как не доверяют государству и побаиваются социологов. Если уж на то пошло, оно скорее подтверждает ее, так как, согласно этому исследованию, самый высокий коэффициент отказов наблюдается у молодых россиян (до 24 лет), а именно они в России являются наиболее оппозиционными.
Опросы во время войны
Долгое время соцопросы мало кого интересовали в России: свободных выборов в стране нет уже много лет, и об общественном мнении журналисты вспоминали лишь в моменты, когда в стране вспыхивали массовые протесты. Но после начала полномасштабного вторжения в Украину все мировые СМИ поспешили полюбопытствовать — а что об этом думают «простые россияне». Вот тут-то на сцену триумфально вышел «Левада-центр» с цифрами, из которых исходила всенародная поддержка курса партии и правительства. Оставались, правда, вопросы: если война так популярна, то почему так мало россиян навешивают на свои автомобили символику с буквами Z или V, почему на фронт почти не приезжают добровольцы, почему никто не выходит на акции в поддержку войны, если эти акции не собираются администрацией по разнарядке, почему против войны высказываются даже некогда лояльные и встроенные в систему звезды шоу-бизнеса от Аллы Пугачевы с Максимом Галкиным до Иосифа Пригожина и Меладзе? Но западные СМИ продолжали и продолжают сегодня некритично цитировать цифры «Левады» о поддержке войны, сопровождая это словами о том что, мол, даже независимые социологи подтверждают эту статистику. Возможно, именно поэтому «Левада-центр» до сих пор не причислена к числу «нежелательных организаций».
В действительности же независимые социологи замечают аномалии, которые свидетельствуют о том, что публикуемые результаты опросов о войне искажены. Социолог Елена Конева, основательница независимого исследовательского агентства ExtremeScan и участник проекта «Хроники», поясняет:
«Первые февральские результаты уличных опросов, когда было зафиксировано 58% поддержки войны, были для нас шоком. Казалось, что такое просто невозможно. Мы стали искать объяснения этому, предположив, что это может быть связано с социально желательным ответом. Когда через неделю вышел закон о фейках, мы точно поняли, что это может исказить результаты наших опросов. Тогда мы решили провести серию методологических экспериментов. В формулировку основного опроса о поддержке мы добавили варианты ответов „затрудняюсь ответить“ и „не хочу отвечать на этот вопрос“. Это, казалось бы, незначительное изменение действительно оказало существенное влияние на результаты.
В течение всего нашего исследования около трети респондентов (31%) затрудняются или отказываются отвечать на прямой вопрос о поддержке войны, что выглядит аномально высокой долей по отношению к определяющему вопросу в жизни страны. Максимальная доля уклонившихся от конкретного ответа (36%) приходится на 29–30 сентября 2022 года, то есть сразу после объявления „частичной“ мобилизации. Вербально „не поддерживаю“ на протяжении всего года нам отвечали 10–13% респондентов. Данные показывают, что этот показатель в реальности в несколько раз выше за счет тех, кто из соображений безопасности ушел в позицию „не хочу отвечать на этот вопрос“.
Также я хотела бы предостеречь от увлечения поверхностными числами. Даже если мы получаем выше 50% в период конфликтов, это еще не говорит о реальной поддержке. Важно понимать, что под „поддержкой“ люди могут подразумевать разные вещи. Если говорить о моем сегодняшнем понимании, я бы утверждала, что настоящая поддержка войны составляет около 35% и также не менее 30% россиян — реальные противники ее. Под настоящей поддержкой я подразумеваю случаи, когда люди могут подтвердить свою позицию дополнительными аргументами или готовностью что-то делать, например, воевать, давать деньги и т. д.».
Опасения, по которым россияне не хотят искренне разговаривать с социологами, носят совсем не гипотетический характер. Примеры наказания за «неправильные» ответы в соцопросах уже были, напоминает социолог Григорий Юдин:
«Простой пример. Deutsche Welle проводит опрос на московских улицах: как вы относитесь к поставкам „Леопардов“? Большинство совершенно неожиданно для этой самой Deutsche Welle говорят: „Правильно поставляют, давно пора“. Это показывают в YouTube, и на этих людей открывают уголовные дела. После этого Алексей Левинсон <руководитель отдела социально-культурных исследований „Левада-центра“ — The Insider> говорит: „Никто не боится“. Ну как такое может быть? Как это можно всерьез утверждать? У нас есть все основания считать, что выборки смещенные».
Дарья Павлова из Russian Field тоже не верит утверждениям «Левады» о том, что война не повлияла на искренность ответов:
«„Левада“ в начале войны говорила, что у них достижимость вообще не упала и что все прекрасно. Мы слышали обратное: люди стали гораздо реже открывать двери. В целом слабо верится, что каждая четвертая квартира открывает и отвечает на вопросы. Как обстоит ситуация на самом деле, было бы интересно посмотреть. Фиксация отказов на улицах и по квартирным опросам очень сложна, потому что здесь сильно вмешивается человеческий фактор. Если на телефоне сброс фиксирует компьютер, то на улице это должен делать каждый интервьюер. Вот вы целый день работаете, ходите по улице, вас все посылают и ругаются на вас, и вам нужно после каждого посыла еще и отмечать, что человек отказался, — проще этого не делать. Мы пробовали считать отказы разными способами — кликеры (устройство, издающее звук щелчка при использовании) давали, например, но видели, что у разных интервьюеров отказы разные. Бывало такое, что два отказа в день, но разве такое может быть? Проконтролировать, что человек действительно кликает в момент отказа, а не просто опросил, а потом накликал… Надо искать какие-то технические способы, это не совсем удобно. Можно сказать, что наши интервьюеры настолько великолепные, проверяют все отказы и делают все методологии и все контролируют, но проверить это будет сложно».
Общество без мнения
Главная проблема опросов в России — даже не столько в том, как они проводятся, а в том, что они вообще проводятся, считает ряд независимых социологов. Ведь опрос исходит из гипотезы, что у людей есть некое сформировавшееся мнение по ключевым политическим темам, но значительная часть населения не имеет и не желает иметь какого-то определенного мнения по вопросам, на которые, как считают эти люди, они не имеют никакого влияния. Григорий Юдин считает, что эта индифферентность как продукт выученной беспомощности — даже более важный фактор, чем страх:
«Дело не только в страхе, нет такого, чтобы все прямо были страшно запуганы. Но Россия же не делится на людей, которые за Путина и против Путина. Это то, что очень сложно понять и чего опросы не дают увидеть: значительной части россиян по большому счету пофиг. И в этом самая главная наша проблема — не в том, что люди за Путина, а в том, что людям пофиг. Именно поэтому война сейчас идет. Этот пункт нигде не значится по большому счету, а пункт „затрудняюсь ответить“ не заменяет его, как вы понимаете. Поэтому люди, которым пофиг, начинают что-то изобретать на месте. Они начинают: „Ну раз уж я согласился ответить, значит, у меня есть какое-то отношение к специальной военной операции. Какое? Наверное, Путин знает, что делает. Наверное, поддерживаю, да, а чего?“ И так далее. Как правило, это не то, что все ненавидят Путина, а потом в опросах врут. Люди не врут, они просто начинают изобретать на месте. Какие-то идеологические противники Путина — да, скорее всего, наверное, будут говорить, что они его противники. Но в России их не очень много. Как и сторонников. В основном людям все равно».
Социолог Дарья Павлова соглашается: большая, а возможно и самая большая группа населения — это не те, кто за или против, а те, кто «не хотят об этом думать»:
«Мнение о том, что у нас диктатура, война и фашизм, разделяют совсем не все россияне. Это не потому, что им сказали, что так нужно считать, а потому, что люди просто не привыкли и не хотят об этом задумываться, смотрят телевизор и верят пропаганде и так далее. Может быть множество причин, почему люди не анализируют происходящее. Те, кто понимает, говорят: „Вот они хотят свободы, но ее нет, и поэтому они отвечают, что им все прекрасно“. На самом деле наша аналитика показывает, что самая большая группа — это те, кто просто не хотят об этом думать, чтобы их это не касалось, они не за и не против. Мы не можем понять, насколько люди искренне поддерживают или не поддерживают, потому что они говорят: „Да что вы ко мне пристали со своими вопросами? Я хочу пойти и поросят своих кормить“. Такой ответ на самом деле был от одного из респондентов: „У меня два поросенка розовых. Зачем вы мне задаете такие вопросы? Я лучше их пойду покормлю“».
Российские власти активно используют аполитичность и индифферентность россиян. Кремлю важнее убедить россиянина не в том, что Путин все делает правильно, а в том, что все окружающие этого россиянина люди поддерживают Путина, — этого вполне достаточно, чтобы россиянин не думал о протестах. Именно в этом и состоит главная угроза публикации опросов «Левады», считают независимые социологи: ведь эти мифические 80% поддержки, о которых все говорят, помогают Кремлю формировать лояльность населения. «Их никто не покупал, это идеологическая проблема. В это сложно поверить, но идеологически между их демофобным дискурсом и демофобным дискурсом Кремля нет никакой разницы. Они верят в одно и то же: в жуткий, страшный народ-стаю. В это верит Путин, в это верит Лев Гудков <бывший директор „Левада-центра“ — The insider>, они все в это верят и делают разные выводы. Путин говорит: „Ну, значит нужно пользоваться этим и устраивать империалистические войны“, а Лев Гудков говорит: „Значит, нужно плакать о том, какой у нас чудовищный народ“. Путин не будет плакать, у него есть другие дела, а Лев Гудков не будет поддерживать империалистические войны, но на уровне мировоззрения разницы вообще никакой нет», — отмечает Юдин.
Опрос в концлагере
Значит ли это, что вообще никакие вопросы на политические темы при воюющей диктатуре невозможны? Не значит, просто целью таких опросов и должно ставиться не выявление «мнения» тех или иных групп населения, а скорее обнаружение каких-то интересных тенденций или явлений, считает Григорий Юдин:
«Я очень люблю схему, которую ввели Russian Field: они стали задавать батарею из двух вопросов, каждый из которых начинается с того, что „если завтра Владимир Путин решит, что…“ — и дальше следуют два противоречащих друг другу решения, например, продолжить СВО или завершить СВО. И в обоих случаях подавляющее большинство поддерживает эти решения с разницей в несколько процентов, хотя они вроде бы должны исключать друг друга. Почему? Потому что вопрос не в том, какое решение вы поддерживаете. Вопрос, который люди слышат, — это „поддерживаете ли вы Владимира Путина?“ — „Ну конечно, поддерживаем“.
Это самая главная опасность, потому что никакой „воли народа”, разумеется, эти опросы не выражают. Люди, которые отвечают на них, вообще их так не понимают. Они нечто другое слышат в этих опросах. По большому счету, вопрос звучит так: „Готов ли ты попереть против императора или не готов?“ Тут да, я, пожалуй, согласен, что процентов 80 скажут: „Нет, не готовы“. Ну а что, мы этого не знали, что ли? Для этого нужны были опросы? Мы это и так видим, тут никакой сенсации нет. Это самый неправильный способ восприятия этих опросов — читать их как результат плебисцита. В этом случае вы просто конструируете объект, которого нет.
Это не значит, что опросы совсем уж бесполезны. Люди, которые разбираются, даже в этом могут найти какой-то смысл. Например, можно смотреть cross sections, то есть разбивки по разным показателям. Или можно смотреть динамику. Или разницу между разными группами — возрастными, экономическими и так далее. Но как раз это основные полстеры никогда не будут публиковать. Потому что это немедленно вызывает сомнения в монолитности всей картинки. И „Левада-центр“ тоже публикует это достаточно редко».
Помимо собственно опросов, есть и так называемые качественные социологические исследования. Они не могут выявить число сторонников тех или иных идей, но могут выявить логику и аргументацию тех или иных групп. В том числе и тех групп, которые поддерживают или не поддерживают войну, считает социолог Елена Конева:
«Само собой, высокой поддержки войны нет. Некоторые объясняют поддержку войны „возрождением“ имперского мышления. Они утверждают, что в людях пробуждаются ностальгия, желание воссоздать Советский Союз. Но мы этого не видим в своих исследованиях. Да, есть некая ностальгия, но очень мало людей, которые серьезно видят возможность и необходимость в этом.
Что же касается противников войны, то изначальная, довоенная неполитизированность основной массы сегодняшних противников войны позволяет лучше понять тревожный, депрессивный и как будто бы пассивный профиль этих людей. Они были настроены на нормальную, мирную жизнь, они работали на квалифицированной работе, растили детей. В условиях демократического государства они являлись бы нормальной, здоровой частью общества, средним классом, похожим на европейский, у которого протесты против терактов или повышения пенсионного возраста — лишь часть их обыденной жизни. Несмотря на их сегодняшнюю атомизированность и пессимизм в целом, эти люди имеют предпосылки осмысления страшной войны, которую развязала их страна. И когда это произойдет, тогда появится вероятность совершить шаг от молчаливой неподдержки к открытой и далее к доступным формам антивоенной активности».
Источник Екатерина Пачикова, Надежда Колобаева, The Insider.
