В России расходы военные, а доходы по-прежнему рыночные. Cкоро ли придется выбирать между пушками и маслом, рассказывает директор Центра исследования экономической политики экономического факультета МГУ Олег Буклемишев
Трансформация к худшему
— Кризис в экономике, связанный с войной и санкциями, российские экономические власти стали называть «структурной трансформацией». В каком-то смысле не поспоришь. Как структура экономики поменяется, допустим, в течение пяти лет — при сохранении нынешних условий?
— Это придумали, я так понимаю, в апреле спичрайтеры Банка России. Довольно знаковая вещь: в научной литературе под структурной трансформацией понимают изменение макропропорций между такими секторами экономики, как, например, сельское хозяйство, промышленность и услуги. Структурная трансформация — тектонический процесс, который часто идет десятилетиями. В современной науке есть понимание, что всякий масштабный экономический рост — это не только накопление капитала, но и реструктуризация: вы высвобождаете кадры в сельском хозяйстве, передвигаете их в город, они идут в промышленность…
— Получается индустриализация…
— Вся современная экономическая история начиная с английской промышленной революции, по большому счету, про это. Но дело в том, что почти все структурные трансформации были «положительными»: шли в сторону повышения эффективности, увеличения производительности труда и т. д. Наша нынешняя — какая-то контртрансформация, даже при оптимальном ходе она приведет в состояние, которое будет заведомо хуже, чем то, где мы находились до 24 февраля прошлого года.
Государство добавляет в систему ресурсы не там, где это было бы хорошо для настоящей структурной трансформации. Оно пытается, и долго этим занималось, на экономике скорее паразитировать, нежели ее развивать, причем весь «паразитарный блок» сейчас остается нетронутым и продолжает свою работу. Та рыночная экономика, которая существует в России, пытается сохранить рабочие места, репутации, объемы производства, где-то качество жизни людей — но получается уже совершенно другой субстрат. Из этого же субстрата параллельно растет военная экономика. Мы делаем вид, что у нас все остается по-прежнему, но военная экономика отбирает все больше пространства в ресурсном поле.
— В структуре?
— Да, если структура меняется, то как раз в эту сторону. У ЦМАКПа есть замечательный график, который они рисуют на промышленной статистике уже несколько месяцев, про то, какие отрасли выросли, а какие упали в российской экономике. И там видно, что у нас продолжают расти только отрасли, которые непосредственно завязаны на государственный спрос и оборону. Это всякие железки, нефтепродукты, текстиль, одежда, табак. А все остальное в различной степени падает.
То есть экономика постепенно трансформируется, но совершенно не туда. Раз вы идете в сторону государственного спроса, то у вас, естественно, падает и эффективность, и, строго говоря, способ потребления того, что вы произвели. Это такая советская картинка, когда у вас потребляется не то что люди хотят, а то, что есть: берите и не спрашивайте.
— Слушайте песню «Валенки».
— Да-да, именно так, из этой самой серии.
— Вы говорите, что нет аналогов. А Иран?
— Иран — немножко другая история. Все-таки это теократия, это страна с гораздо менее диверсифицированной экономикой, которая подпала под санкции в 1979 году, когда мы еще при Брежневе с госпланом жили. Они 40 с лишним лет в этой структурной трансформации барахтаются, привыкли, все основное постиндустриальное развитие в мире пришлось на период действия санкций. Люди там другой жизни уже не знают. Мы еще помним, что была какая-то другая жизнь. Внешнее сходство есть, но картинка все-таки другая.
— Рыночный кусок у нас еще довольно значительный, государство его сознательно не хочет гнобить? Нет цели вернуться, условно, в сталинские времена?
— Идеология у определенных товарищей наверху, конечно, есть, но она настолько далеко не заходит. У меня есть одноклассник, который занимался мелким бизнесом по поставке в Россию техники. Как-то он мне сказал: «Понимаешь, если кто-то захочет сожрать мой бизнес, то пусть хоть завтра приходит и забирает. Тут возни много, а прибыль неощутима. И если кто-то будет надо мной сидеть, я отсюда уйду». То есть визгу много, а шерсти мало, и еще работать надо. Это не нефтяная вышка, с которой все само собой капает, но в нефтяных вышках уже как бы разобрались. Это другая крайность. И есть истории промежуточные, где рыночная экономика вроде как укоренилась, где на средних по размеру предприятиях сидят эффективные частные собственники. Это очень хорошо развивающиеся, активные компании, владельцы знают, как с государством работать. С точки зрения соотношения сил и жадности, наверное, нет таких государственных деятелей, которые посягнули бы на такой бизнес. У тех, кто выше, все проблемы решены, а те, кто ниже, мелко ларьки щиплют. Так что сложилось определенное равновесие, и оно внеидеологическое, оно скорее ситуационное, и не потому, что кто-то наверху любит или не любит рыночную экономику. А рыночная экономика, мне кажется, тут ни при чем, даже такого термина не существует в языковой палитре этих людей.
— Давайте поподробнее по структуре. Вы говорите, государственный спрос растет, но в чем это выражается и куда мы можем прийти? Например, вырастет сельское хозяйство, упадет нефтянка…
— Вот есть крекинговая установка, ее невозможно завтра запустить на поле, чтобы она сеяла, жала или что-то еще делала. Она крекинговая установка. Чтобы мыши стали ежиками, нужно приложить определенные усилия, которые связаны не только с основным капиталом, но и с людьми. Переучить человека и пересадить его на другую работу тоже сложно. Его надо переместить географически, его надо заинтересовать. Или запустить ГУЛАГ — но про ГУЛАГ вроде пока речи не идет. Это целая масса решений — в движении денег, в движении людей — много ресурсов должно прийти в движение. Для этого нужен либо такой гранд-план, когда главный человек выходит и говорит: «Мы с завтрашнего дня начинаем строить еще одну железную дорогу на Владивосток». Но мы такого не видим, хотя вроде бы следовало ожидать. Либо другой вариант: когда появляются рыночные стимулы двигаться в том же направлении, то есть частный спрос на инфраструктуру.
Принимая во внимание, что вся эта система дико инерционная, особенно в России, маловероятно, что за такой короткий срок придут в движение такие тектонические силы и массы, что мы куда-то что-то быстро перекинем. Все равно всякое решение о реструктуризации, трансформации — это решение, сопровождаемое инвестициями, перетоками других ресурсов, что требует достаточно серьезных усилий, и в условиях возросших ограничений это не так просто. Давайте посмотрим на труд: предприятия ВПК, судя по всему, сейчас бегают по рынку и пылесосят все рабочие кадры, повышая им зарплату, как угодно. И эти предприятия работают в три-четыре смены.
— И заключенных хотят туда привлечь.
— И заключенных туда, это все решения такие смешанные, административно-рыночные. Но, судя по всему, при всех усилиях спектр возможностей сильно ограничен. Государство за ценой не постоит, просто платит, и все. Так и в ВПК, я думаю, сейчас работают: никто не считает ни себестоимость, ничего. Изделие должно быть, оно должно куда-то поехать в такое-то время. Это в каком-то смысле не экономика, но вот так работает.
Как это в рыночной части трансформации работает, я не очень понимаю. Нужно искать людей, нужно повышать им зарплату, гастарбайтерами и заключенными не отделаешься — нужны инженеры и другие спецы. Вчера буквально обсуждали это с Владимиром Гимпельсоном [экономист, специалист по рынку труда]: огромное количество инженеров выпускает наша образовательная система, а где они все? Казалось бы, повысь им сильно зарплату, и они побегут на инженерные должности. А что мешает им повысить зарплату? А мешает сразу много вещей. Стандарты оплаты других должностей, например офисных клерков, устанавливаются и в госсекторе, и в госкомпаниях, то есть часто вне рынка. А в частных компаниях приходится соответствовать, но это уже очень сильно ограничивает фонд зарплаты и рентабельность. А если ты понижаешь им зарплаты, они от тебя уходят. Соответственно, ты не можешь повысить зарплату инженерам в пять раз, потому что все остальные у тебя сидит на рыночных ограничениях. Это рыночный стандарт, во многом нерыночным образом сформированный. И это такой очень вязкий, сложный процесс, рассчитывать на результаты в ближайшее время я бы не стал. В сфере обращения еще можно чего-то добиться: параллельный импорт, челноки вместо больших торгово-закупочных предприятий. Ну, дороже, ну, дольше… Даже в экспорте можно — серый танкерный флот, непонятно кому непонятно по какой цене продающий. А вот в производственной сфере это посложнее будет. Ну и вот так примерно оно все и будет чмокать, чвакать, никаких быстрых трансформаций нет и быть не может.
Экономика мути
— Центробанк просит вернуть публичность данных об экономике. Многие цифры стали секретными после начала войны, но ведь у ЦБ они есть. Или он хочет, чтобы субъектам экономики было лучше? Насколько это важный момент в движении к военному типу экономики?
— Поэт в России больше, чем поэт. Так и Центробанк в российских условиях — это нечто большее, чем обычный центробанк. Он набрал себе кучу самых разных функций в самых разных сферах деятельности (что на самом деле плохо, на мой взгляд). В основе своей ЦБ, проводящий денежно-кредитную политику, — это экономическая организация. Она живет в экономике и общается со всеми на ее языке, продает и покупает что-то на рынке и т. д. И для того чтобы жить в этом, самому ЦБ важно чувствовать конъюнктуру, видеть статистику, понимать взаимосвязи. Как предъявлять какие-то регуляторные требования в адрес банка, который не видит объективного состояния контрагентов? Множество институтов рыночной экономики обваливаются, когда исчезает информация. Ведь рыночные цены — это и есть отражение информации. В этом смысле ЦБ и как экономический агент, и как представитель рыночного сектора, и как регулятор, заинтересован в том, чтобы все всё видели. Экономика сидит на заборе между рыночной и нерыночной территориями, и граница тихонечко переползает все больше в сторону секретности, нерыночности. И этот процесс идет давно, но ЦБ до сего времени против этого как-то особо сильно не протестовал.
Вообще, экономика — это информационный обмен. Рынок — это информационный институт. Если у вас нет адекватной информации о действиях других лиц, то это не рынок, это что-то очень сильно хромающее на одну ногу. Здесь, мне кажется, все понятно. Но, высказывая свою законную озабоченность, в то же время работники ЦБ, как «государственники», прекрасно понимают, почему прозрачность и публичность возвращать сейчас никак нельзя.
— Очень интересный кейс с потолком цен на нефть и серым экспортом. С одной стороны, доходы бюджета от нефти упали. С другой стороны, цена у покупателя довольно высокая и куда уходит маржа, непонятно. Возникает подозрение, что, раз у нас в основном государственные люди контролируют отрасль, то они и придумывают, куда девать маржу. Копить за рубежом, или покупать полупроводники для родины, или еще что-то. Может, если у бюджета проблемы с доходами, эти серые деньги как-то будут использоваться для государственных расходов?
— Раз у вас нет прозрачности, у вас нарастает муть. Но я, честно говоря, не уверен, что это все государственная муть. Аналогия — «золото партии», которое никакой партии, скорее всего, не досталось, а попало к каким-то совершенно другим владельцам (тогда это называли «куй железо, пока Горбачев»). Сегодня дисконты — это механизм вывода части национального дохода из-под налогообложения. Вряд ли государство может сохранить над этим контроль за пределами публичной сферы.
— Госкомпании тоже так уходят от налогов?
— Не знаю. No comment.
— Что касается обычной тени. Растет ли она? Среда для простого бизнеса становится токсичнее, будет ли он уходить от налогов?
— Где можно, будет уходить, где нельзя… Все-таки цифровизация тоже работает против сильного ухода в тень. Вообще, в России всегда были и есть две экономики. Одна — экономика крупных предприятий, которые если и уходят в тень, то совсем по каким-то мелочам или, наоборот, по-крупному — но это вроде бы там с кем-то «согласовано». А есть другая экономика, которая живая, но очень плохо учитывается. Она гораздо гибче, она то туда переползет, то сюда. Вот официальные данные рынка труда — это 32 миллиона человек, занятых на крупных и средних предприятиях, меньше половины общей рабочей силы (рабочая сила — люди старше 15 лет, готовые работать по найму. — Прим. ред.). А все остальное в оперативной статистике не видно. Где эти люди зарабатывают, за что они получают деньги и сколько они реально получают? Это тот самый живой подлесок, который перетекает из одних форм в другие. Они приспособились к этому режиму и гибко реагируют на все внешние раздражители.
Пушки против масла
— Как это будет меняться в связи с тем, что у бюджета плохи дела? Крупный бизнес правительство уже пытается нагнуть на разовые выплаты. Будут ли расти налоги и какие?
— Если брать проблему бюджетного дефицита, она будет решаться всеми доступными способами. Начиная с эмиссии — в том числе в виде расходования Фонда национального благосостояния (а в нынешних условиях это все равно эмиссия) и до повышения изъятий из экономики. Я думаю, что эти изъятия будут не в налоговой оболочке, а как обычно: что-то у «Газпрома» взяли, конъюнктурную прибыль у угольщиков или производителей удобрений изъяли. Скорее это будет такая ситуация ad hoc, нежели фронтальное повышение налогов, потому что оно сразу пол-экономики отправит в нокдаун, куда ее никому совершенно не хочется отправлять.
Решение о формальном повышении налогов — самое тяжелое. Можно повысить НДС на какую-то величину, а все остальное — это копейки, неинтересно. Вы можете повысить налоги на сырьевую отрасль, нефтегаз — но лучше просто вручную изымать время от времени. Что касается заимствований — они будут, но опять же вопрос, откуда. В долге растет доля внутренних инвесторов, но у нас 70 с лишним процентов банковской системы — это государственные банки. Вы продали облигацию, банк ее купил, заложил в ЦБ, тот выдал банку деньги, на эти деньги банк купил еще облигаций. Это такой круговорот, который может существовать, но носит совершенно искусственный характер. Должен быть кто-то, кто находится за пределами этой замечательной связки, но у остальной экономики дела-то идут не самым лучшим образом. В обстановке сжатия кормовой базы: общей рентабельности, доходности экспорта и т. д. — это тоже задача очень непростая, находить инвесторов госдолга. Еще непонятно, как инфляция будет сказываться, вот и решения ЦБ включаются в это уравнение.
Решение проблемы дефицита бюджета, на мой взгляд, лежит в другом. Вот дефицит прошлого года: нарастить расходы на восемь триллионов к плану — это что-то невероятное, даже если считать, что два триллиона — технические передвижки с 2023 года. Моя опорная предпосылка в том, что правительство утратило контроль над расходами, а не доходами. Как представляется, дополнительные расходы — дело рук генералов, которые получают все, что запрашивают, и это опять такая советская картина. Эти расходы либо надо прекращать, либо урезать все остальное понемножку. Социалку никто трогать не будет. Заберут у инвестиций, у экономики, инфраструктуры, регионов. Но там огромный куст бенефициаров, которых придется обижать. Это сложнейшее политико-экономическое решение. В прошлом году, закрыв глаза на бюджет, по форс-мажору на «спецоперацию» давали все, что попросят. В этому году это уже не форс-мажор, а предмет, о котором надо как-то договариваться, и точка равновесия в этих переговорах неясна. Либо вы заведомо напрягаете всю систему, чтобы она за это платила, — а система, судя по всему, не готова. Это опять же противоречит взгляду высшего руководства, которое хочет сохранить вид, что у нас нормальная жизнь, а где-то там на периферии что-то не очень значимое происходит. Но сидеть на заборе между двумя состояниями жизни долго нельзя. Либо целиком перелезете на сторону военной мобилизационной экономики, либо вернетесь назад, а для этого нужны совершенно другие решения.
— То есть, чтобы поддержать экономику военных расходов, нужно менять политику?
— В рыночной экономике у всего есть цена, и эти цены вы можете сопоставлять друг с другом в порядке счета. Как только вы заходите в область политики, у вас эти коэффициенты перестают работать, потому что выбрать между пушками и маслом экономически никак нельзя, это политическое решение.
— Опять советский вариант.
— Да, либо пушки, либо масло; и то и другое не выходит. Надо четко сказать: «Мы закрываем масло, его на хлебе не будет, будут пушки». Или наоборот: «Масла нам жалко, давайте пушки не будем, возвращаемся к прежним бутербродам». Это чисто политическое решение, оно рано или поздно должно быть принято.
— Как вы думаете, какой дедлайн?
— Я уже много раз ошибался с этими дедлайнами, я в этом смысле плохой прогнозист. Наверное, потому что я с высшими или «околовысшими» государственными чиновниками практически не общаюсь и давно перестал их понимать. Сейчас очень сложное равновесие, которое отчасти уже складывается не внутри страны, а за ее пределами. Если раньше многое или почти все зависело от того, какие решения принимаются здесь, то сейчас появились экзогенные параметры, переменные, по которым решения принимаются не здесь, и они очень сильно влияют на внутреннюю ситуацию.
Фото: Moscow News Agency / Reuters / Scanpix / LETA
Навстречу девальвации
— Эмиссия — это инфляция, она растет, насколько тут большая угроза?
— По инфляции сложная тема: с одной стороны, в экономике недостаток спроса, частного в первую очередь, по очевидным причинам, с другой стороны, предъявляется масштабный государственный спрос. По американским меркам, прирост зарплат, который вы запускаете, чтобы нанять дефицитные кадры, увеличивает инфляцию. У нас ничего подобного даже после мобилизации и массового от нее бегства не происходит: люди понимают, что мы в кризисе, они экономят на том, на сём, увеличивают сбережения, и повышенная зарплата не ощущается. И конечно, такое равновесие можно поддерживать. Советский Союз его, кстати, очень долго поддерживал. Всё большая доля производства отползала в нерыночную сферу, а работникам выплачивались доходы. При этом танки, которые сотнями стояли на приколе, на хлеб намазать было нельзя, и они так и оставались стоять. Этот дисбаланс, скорее, стратегический. А тактически ЦБ может подавить любую инфляцию, мне кажется. Тем более с учетом того, что сейчас происходит: с контролем движения капитала, с отсутствующим финансовым рынком, с огосударствленной банковской системой. Технически зажать сейчас можно любую инфляцию. Правда, чем больше у вас растет нерыночный сегмент на государственном спросе и чем больше нагнетается денег по этому контуру, тем меньше у вас способности на это дело как-то влиять. В конечном счете инфляция — это опять же будет вопрос о пушках и масле.
— То есть мы будем уходить из рыночной экономики?
— Деньги платятся, на эти деньги изготавливается что-то, что на них купить нельзя, это такая советская проблема. Сейчас мы к ней вернулись, если говорить о контртрансформации.
— Что касается рубля и дрейфа в нерыночную сторону: будет ли усиливаться контроль, валютные ограничения? Будем ли мы двигаться в советскую сторону, когда официальный курс был совершенно необоснованный.
— Что значит необоснованный? В Советском Союзе, если вам ничего нельзя было делать с рублем, если под страхом уголовного наказания нельзя было купить на него доллар, курс был вполне обоснованный. Когда у вас нет купли-продажи валют, то можно ставить более-менее любую цену, по ней проводить какие-то эпизодические сделки и заставить всех остальных делать то же самое. Мы пока еще в другой ситуации.
У меня позиция какая: существует такое всемирное благо, как резервная валюта, она многим облегчает жизнь и экономит издержки. Мы можем его ненавидеть, но тем не менее это реальное благо. И то, что Россия от него отсекается и отрекается, оказывает негативное воздействие на происходящее в российской экономике. Наверное, можно продолжать бороться с долларами и евро, но они все перетекут на частный наличный рынок, с которым, на мой взгляд, российское государство воевать уже не способно. Тем более что есть сейчас такие темы, как криптовалюты и прочее. Неизвестно, что вы получите, если начнете зажимать валютный оборот…
Это еще один, кстати, параметр уравнения о доходах и расходах бюджета. Я думаю, что придется прийти к девальвации так или иначе. Мы сейчас живем примерно в таком же курсе валют, который был перед 24 февраля. Представить себе такое в стране, которая находится в состоянии военных действий, в очень тяжелой санкционной борьбе с окружающим миром, которая лишилась значительной части экспорта и валютных резервов, — это, согласитесь, невероятно. Россия и многие российские корпоративные субъекты продолжают жить и действовать в международной конкурентной среде. И есть один довольно простой способ сократить национальные издержки — девальвация. Он срабатывает не всегда и не везде, но может способствовать краткосрочному подъему конкурентоспособности. Допустим, повышению доходов в бюджет от тех же самых продаж нефти и газа. Я думаю, что и это решение так или иначе будет принято на каком-то временном горизонте.
— А как провести девальвацию, если в стране избыток иностранной валюты?
— Ее можно обеспечить несколькими путями, в том числе административным, уходом от рыночного ценообразования. Но, признаться, рынок сейчас тоже сильно искривлен — поснимайте ограничения на капитальные операции и получите тот же результат. Конечно, последнее сложно себе представить по идеологическим мотивам, так что в основном девальвация будет идти естественным путем — через уменьшение профицита текущего счета российского платежного баланса.
— А почему решение о девальвации до сих пор не принято?
— Я думаю, что выгоды понятны и очевидны, но есть страх, что издержки могут превысить выгоды. Переходить к управляемому курсу — это значит ломать привычную конструкцию, которая худо-бедно создана вокруг таргетирования инфляции и т. д. Это возможно, но потребует множества других непростых решений. Поэтому есть некий консенсус о том, что лучше оставить все как есть.
— Есть ли в руководстве страны группы, у которых четкое представление о будущем экономики?
— Я думаю, это скорее «ночь простоять да день продержаться». Все ситуационно, все ad hoc, моментально принимаемые решения, которые завтра могут быть отменены. Нет какого-то стратегического образа — прорваться куда-то если не в прежнюю, то в более понятную жизнь. Для меня один из самых больших парадоксов — что бенефициаров нынешней ситуации особенных нет. Такое равновесие бывает в экономике, когда никому не выгодно, но ситуация, в силу общего недоверия, продолжает существовать. Никто не видит конкретного минимально болезненного выхода. Я не вижу каких-то неситуационных решений, которые были бы рассчитаны на период больше года. Люди не понимают, какое будет завтра, и поэтому любое такое решение, в это завтра обращенное, будет выглядеть странновато.
Допустим, власти всерьез исходят из того, что нынешняя ситуация надолго, но и очевидные для этой ситуации решения не принимаются. Они откладываются, пускаются на самотек. Либо этих мгновенных и понятных решений нет, либо будущее настолько неопределенно, что в него не инвестируют, потому что риски зашкаливают.
Источник: «Важные истории»
