К июлю, спустя четыре месяца после вторжения России в Украину, стало понятно, что российские военные массово отказываются от продолжения участия в войне. Издание «Верстка» подсчитало, что за это время почти 1800 российских военных отказались воевать. Но если в начале войны на таких солдат давили морально, называли предателями и угрожали уголовными делами, то через несколько месяцев их стали свозить в так называемые «лагеря отказников» на территории «ЛНР» сначала в Брянке, затем в Перевальске. Там российские военнослужащие оказались в плену у своих же: их избивали, угрожали убить, вербовали в ЧВК «Вагнера» и вывозили против воли обратно на передовую.
«Важные истории» рассказывают, почему российские военнослужащие не хотят воевать в Украине, как их заставляют вернуться в строй и почему многие из них боятся рассказывать о пережитом в «лагерях отказников».
Издание изменило имена героев и не раскрываем подробности об их возрасте, местах жительства, подразделениях в целях безопасности.
«Так стыдно мне не было никогда в моей жизни»
«С самого начала войны я добивался, чтобы туда поехать. За аллею ангелов (памятник в Донецке с именами погибших с 2014 года в Донбассе детей. — Прим. ред.). В июне мне это удалось, — рассказывает контрактник Сергей. — Я ехал реально увидеть нацистов. Но как приехал, транслировать [что на самом деле происходит] мне начали мои глаза: разрушенные населенные пункты, мирные жители, пытающиеся остановить колонну. Они лишены продуктов. Одна бабушка просила покушать. От увиденного я сразу понял — мы тут вообще зря.
Мирные жители сначала боятся [говорить правду], перед ними же вооруженные люди. Соответственно, они будут говорить то, что ты хочешь услышать. Первые разговоры были: „Наконец-то Россия пришла! Не будет больше этих «айдаров» и других нациков“ (образованные в 2014 году добровольческие батальон «Айдар» и полк «Азов» российская пропаганда называет «нацистами». Позже «Айдар» и «Азов» вошли в состав Вооруженных сил Украины. — Прим. ред.). Но если общаешься с людьми две недели, по два-три часа иногда, то они понимают, кто ты: они поняли, что я не „рашист“, так скажем. Люди расслабляются, начинают правду рассказывать, о своей жизни говорить. А не то, что мы хотели услышать: „Вы молодцы. Мы вас долго ждали“. И вот так я понял, что они этих „нацистов“ в глаза-то никогда не видели. Спрашиваешь: „И зачем мы вас тогда тут якобы освобождаем?“ Некоторые [мирные жители] сразу не боялись, что вооруженные люди могут расстрелять. Кричали: „Уходите, это наша земля!“ Так стыдно, так глубоко стыдно мне не было никогда в моей жизни. Можно было сквозь землю провалиться от стыда.
А потом я еще и на своей шкуре все почувствовал. Через три часа, как попал на передовую, я решил отказаться [от участия в войне]. Я понял по количеству потерь, что командир у нас не очень умный: увиденные мною за три часа 5–6 потерь надо умножать на 10–12. Но написать рапорт получилось только через три дня. Реальные причины этим людям объяснять было бессмысленно. На вопросы отвечал, что не хочу и все. Но мне сказали: чтобы отказаться от участия в спецоперации, нужно вескую причину. Я спрашивал, какие причины считаются вескими. Ребят не отпускали к женам, которые только родили или выкидыш случился, например. Ответ: еще таких не было. Поставили мне задачи, связанные с силовым обеспечением: что-то где-то перетаскивать, где-то что-то охранять, на блокпосту пойти постоять. Месяц я этими делами занимался и все время просил отпустить меня, но командиры отвечали: „Ты же ничем не рискуешь, денег подзаработаешь зато“. Но я не за деньгами же ехал. В итоге пробыл я [в Украине] достаточно долго, около двух месяцев, и все это время я пытался отказаться и уехать в Россию.
Пока я месяц был в тылу, помогал мирным жителям — с едой, например. Спрашиваешь: „В этом доме сейчас живет кто-то?“ — „Нет“. Беру из погреба закрутки и развожу по местным. Они же сами не берут даже из пустующих домов. Пускай они не берут, это я буду мародером. Я уже фашист. Куда ниже? Одну семью под опеку, так сказать, взяли. У них дочка-подросток. А когда в деревню зашло много русских военных, то они ж как на отдых пришли: обливались вином и самогоном. Могла бы случиться беда, если бы какой-то пьяный солдат к ним в дом зашел. Иногда мы даже сидели у их дома, дежурили.
У меня был товарищ, который стремился [на войну] так же, как и я. Мы на тот момент мыслили одинаково. И осознание, [когда приехали в Украину], пришло у обоих в одно время, плюс минус час. Я ему сразу сказал: „Ты вообще понимаешь, что мы фашисты?“. Он говорит: „А я боялся тебе то же самое сказать, думал, ты меня пристрелишь. Да, мы фашисты, я это осознаю. Мне стыдно за то, что я был слеп на протяжении всего этого времени. И что для того, чтобы это понять, мне нужно было это самому увидеть“. Он тоже написал отказ от участия и сейчас в России.
Многие отказывались не потому, что они что-то осознали, некоторые просто устали. Я знаю людей, которые три месяца провели в боях, голоде, жажде, физической нагрузке. И они пошли в отказ только потому, что им не дают отдохнуть, даже просто выехать помыться элементарно куда-то в тыл, дня три отоспаться нормально, без тревоги и бомбежек. Поэтому люди просто выгорают физически и морально. Они, когда просятся, говорят: „Да, я вернусь“. Но никто не вернулся бы ни при каких раскладах. Это надо так говорить там, чтобы убедить тебя отпустить. Я многих знаю, кто именно так добились отпуска и сейчас в России. Когда я с ними созвонился, все говорили: „Нет, конечно, не поеду обратно, ты прикалываешься? Я вырвался из ада!“
Те, кто поняли, что действительно происходит, были в меньшинстве. Осознавших, что эта спецоперация не нужна никому, кроме одного человека, может быть, примерно треть. Просто никто же этим не делится там откровенно. Пока ты там находишься, не стоит разубеждать кого-то и говорить: „Ты пойми, друг, что мы фашисты. Ты глаза открой!“ Могут еще и свои лоб зеленкой намазать (расстрелять. — Прим. ред.). Многие просто безграмотные и неспособны анализировать. Как говорится, чем больше в армии дубов, тем крепче наша оборона. Но почти из каждого рта там летит, что командиры — условно нехорошие люди. Потому что все жалеют о потерях, многие потеряли пацанов близких. Один такой наш командир, например, он просто ненавидит людей. Он гнал нас как на убой, может, за наградами или еще за чем. Это надо какую-то цель иметь, чтобы похоронить столько пацанов».
Немногие военнослужащие отказались от участия в войне по идейным соображениям, рассказали «Важным историям» правозащитники и адвокаты, которые помогают сейчас отказникам. «Если первые отказники отказывались, потому что они вообще не были готовы к участию в войне: они реально думали, что они там на учениях были, то сейчас многие отказники — это те, кто поехал воевать, потому что имел другое представление о том, что там [в Украине происходит], из телевизора. Им обещали красивые победоносные бои, а реальность оказалась не такой, как в сообщениях Игоря Конашенкова (представитель Минобороны России, который ведет ежедневные брифинги о войне с Украиной. — Прим. ред.)», — говорит директор правозащитной организации «Школа призывника» Алексей Табалов.
«Люди отказываются не из пацифистских соображений, а просто потому, что они там уже несколько месяцев мордой в землю лежат, а по ним гасят ракетами. Они уже выжаты чисто от участия в военных действиях, от постоянного напряжения психологического и физического», — объясняет координатор «Движения сознательных отказчиков от военной службы» Елена Попова.
При этом «военнослужащий может воспользоваться статьей Конституции 59, пункт 3, и заявить о появлении у него антивоенных убеждений вне зависимости от того, по каким основаниям: совесть проснулась и просто не хочет быть пушечным мясом», — отмечает Сергей Кривенко, директор правозащитной группы «Гражданин. Армия. Право». Тогда военный имеет право на замену службы на альтернативную гражданскую. Оказавшись в России, он уже может подать заявление в свою войсковую часть об увольнении.
«Я никогда в жизни не думал, что моя страна может меня так кинуть»
«Я был против, [чтобы сын ехал на войну]. Всячески его агитировал, пытался до него достучаться. Но он не слышал, он свято верил в могущество второй армии мира, — говорит Дмитрий, отец российского офицера. — У него куча родственников на Украине по материнской линии. Я ему говорил: „Ну как ты это представляешь себе?“ Он отвечал: „Надо, приказ. Я не могу бросить своих пацанов, подчиненных“. Я ему бросаю, например, какой-нибудь ролик. Он говорит: „Этого не может быть, это даже не русский солдат“. — „Ну разве такое не может быть?“ — „Нет, такого не может быть“. — „Почему? Обоснуй, скажи, почему так?“ Он мне начинает прямо по пунктам рассказывать, как прописано: первое, второе, третье. Я ему пишу: „Ты мне серьезно сейчас это задвигаешь?“ — „Да, серьезно“. — „Значит, все плохо“. — „Почему?“ Я ему пишу с буквой z: „Потому что Zомби“. Я даже сказал как-то его маме, что если он туда поедет, значит, для меня его больше нет. Но потом, когда узнал, что он все-таки уехал, мы, конечно, все равно общались. Сначала он говорил, что всё хорошо, всё хорошо. А потом настроение у него стало меняться.
К июню он устал уже морально и физически. Позвонил мне и спросил, что будет, если отказаться. Это было после того, как они зашли в Краснополье [Донецкой области], а там была такая оборона, что они не могли ничего прорвать. Он рассказывал мне, что их без всякой подготовки туда послали. Он один тащил раненных 700 метров. Сам чудом жив остался. И как мне потом говорили другие пацаны, он один со взвода остался — примерно 500 человек остались там лежать в поле. Никакой эвакуации раненых не было. „Я не хочу больше ни служить, ничего. Я никогда в жизни не думал, что моя страна может меня так кинуть“, — сказал он мне тогда. Потом он еще узнал, что его родственники из Украины воюют. Написал рапорт об отказе из-за того, что родственники воюют на стороне Украины. А ему говорят типа с юмором: „Увидишь брата, можешь не стрелять в него. Разрешаем“».
Сына Дмитрия, как и Сергея, отправили в «лагерь для отказников», располагавшийся на территории бывшей школы в городе Брянке «ЛНР». По словам Сергея, с ним было еще 40 отказников из его подразделения. Правозащитники отмечают, что к ним за помощью также обращались довольно большими группами: от 15 до 200 человек из одного подразделения. Ни Сергей, ни сын Дмитрия сначала не поверили, что их привезли в этот лагерь, чтобы насильно там удерживать, а тем более избивать.
«Привезли нас в Брянку, построили и сказали: „Отдыхайте, мойтесь, стирайтесь, кушать во столько-то, завтра с вами начнут работать психологи“. То есть условия-то были нормальные, но выходить оттуда нельзя было», — вспоминает Сергей.
«В Брянке им сначала сказали, что посты расставлены, потому что их охраняют от всяких там ДРГ [диверсионно-разведывательная группа]. А потом они увидели, что все посты были развернуты внутрь лагеря. Грубо говоря, зона обстрела была вовнутрь. И он мне тогда написал, что что-то ему это не нравится», — говорит о сыне Дмитрий. Некоторые отказники сообщали журналистам, что охраняют территорию в Брянке боевики ЧВК «Вагнера». По словам Сергея, на постах охраны стояли военные полицейские из Южного военного округа. Однако один из них намекнул Сергею в разговоре, что они из «Вагнера».
«Когда меня только привезли в Брянку, я был в полной уверенности, что это просто еще один этап психологического воздействия на военнослужащих, чтобы вернуть их в строй. Стал расспрашивать тех, кто там уже неделю был. Они рассказывают, что уводят, бьют в подвалах. Потом на рабочке (работы, которые военнослужащие выполняют на службе. — Прим. ред.) сам увидел избитых парней, с некоторыми тоже удалось поговорить. Я им говорю: „Да вы гоните, парни, такого не бывает. Мы же русские солдаты, нас охраняют тоже русские“. Были отказники, которых вывезли, и больше о них вестей не было. То есть с утра забирали на рабочку человек 20, днем приезжали из подразделений представители, забирали некоторых обратно [на передовую], а часов в 5–6 вечера увозят в неизвестном направлении самых жестких отказников. Это те, кто сразу говорил: „Я обратно ни за что не вернусь, я хочу только домой“. Вот если ты так там скажешь — неделю ты там не пробудешь», — говорит Сергей.
«Приезжают, вероятно, чевэкашники (бойцы ЧВК „Вагнера“. — Прим. ред.), забирают в неизвестном направлении. Один из первой пятерки, которую забрали при сыне, шел в самый жесткий отказ. И вот он, якобы, как родственникам потом сказали, по дороге на передовую во время обстрела погиб. Чевэкашники им там говорили: „Будете работать, будете боеприпасы подносить, а будете плохо работать — захочу, застрелю, захочу, колено прострелю. Мне все равно за это ничего не будет“», — рассказывает Дмитрий.
«Приходили психологи в погонах, молодые парни. Они понимали, что они сейчас будут толкать мне эту патриотическую блевоту, она не сработает. Спрашивают: „Есть ли моменты, о которых вы не сможете забыть?“ — „Если я начну перечислять, то мы до ночи тут просидим“.— „А что там такое?“ — „А вы там были, товарищ капитан?“ — „Я только 5 дней назад приехал“. — „Значит, вы ничего еще не видели“, — говорит Сергей. — Психологи эти беседы передают замполиту Нечипоренко (Олег Нечипоренко — замначальника 51-й дивизии ПВО по военно-политической работе. — Прим. ред.). И потом ты должен сходить к нему на беседу. Но я знал парней, которые недели две избегали этой беседы: то на рабочку уедут, то еще чего, в общем, как в армии говорят, „гасятся“. Потому что после беседы с Нечипоренко твоя судьба решается. Я, когда это понял, решил хитрить. Когда оказался у него, говорил, что я не отказник, я просто прошу отпустить передохнуть. Он говорит: „Давай к «Вагнеру»“. Я спрашиваю: „А вы что, с «Вагнера»?“ Он говорит: „Нет, я просто уполномочен. Там, понимаешь, экипировка, на самолетах генералы летают, там у них всё. У них всего потерь почти 8 % за всю операцию“. Но я отказался, говорю: „У меня ж парни свои в подразделении, я к ним вернусь“. Он должен был вызвать представителя нашего подразделения. Но он долго не мог приехать, а я в это время уже планировал план побега. И вот если ты не выбираешь ни „Вагнера“, ни другие подразделения, ни к своим вернуться, а настаиваешь — только в Россию и все, в журнале напротив твоей фамилии пишут — „СИЗО“.
И когда таких увозят в неизвестном направлении — дальше с ними работают уже вагнеровцы, насколько мне рассказывали. Парней там реально в подвалах забивают дубинками. Параллельно тебя еще вывозят на рабочку, и ты по 12–14 часов ящики с боеприпасами таскаешь, а ночью телом резинку отбиваешь (избивают резиновыми дубинками. — Прим. ред.). Говорят: „Мы тебя убьем, нам ничего за это не будет. Никто не знает, что ты здесь“. Их же привозят с завязанными глазами и связанными руками. Парень рассказывал мне, что они по приезде пролежали сначала сутки в подвале связанные: четыре человека в помещении метр на метр. А потом вопрос задали: „Ну, ты готов?“ Если нет, начинают по-другому обрабатывать. Дубинки перенес, тогда заряжают пистолет: „Мы тебя сейчас здесь пристрелим и все“. Выбраться оттуда можно только либо двухсотым, либо трехсотым (либо мертвым, либо раненым. — Прим. ред.)».
«Ложись на землю, чтобы мозги не разлетелись, и считай до десяти»
«Перед Брянкой у нас забрали телефоны и документы, но гражданские покупали нам сим-карты, телефоны, продукты какие-то, носки, трусы. Мы связались с адвокатами, правозащитниками, стали поднимать шумиху в СМИ. Когда СМИ написали про Брянку, нас стали собирать, мотивируя тем, что украинцы теперь знают место, где отказники, и туда может прилететь, — говорит Сергей. — В конце нас перевезли на территорию недействующей колонии в Перевальске (город в «ЛНР». — Прим. ред.). Надзиратели радовались, что там забор, проще охранять. Но поселили нас не в подвалах, на которых даже подписано было, что это бомбоубежища, а на втором этаже. И в эту ночь туда прилетели HIMARS: если бы ВСУ взяли метров на 100 подальше, нас бы там похоронили всех (официальных сообщений сторон об этом обстреле не было. Сообщалось только об ударе по Перевальску несколькими днями позже. — Прим. ред.).
Кормили там уже один раз в день. На рабочку тоже вывозили, либо внутри какие-то работы давали. Мы установили сами себе телевизор и смотрели российские новости (смеется). Смешно, конечно. Все, кто был на передке (на передовой. — Прим. ред.), все плевались в экран. Вот, например, этот ежедневный брифинг [Минобороны] — волосы просто вставали дыбом. Якобы мы взяли уже какие-то населенные пункты, а мы к ним даже не приблизились еще».
В Перевальск из Брянки перевели и сына Дмитрия. Он рассказал отцу, что отказников избивали там в «яме». «Говорил, что видел ребят после ямы „синих, как изолента“. Когда мы с другими родителями [отказников] приехали узнавать, что с ними, и писать заявления об их удержании в Луганск, они очень обрадовались. Сын говорил другим ребятам: „Всё, отец подключился, он нас вытащит“. Пока мы с родителями были там, пацанов перестали в яму отводить избивать».
«У меня было несколько путей отхода: от самых мирных — уговаривать, что надо съездить в отпуск, что дома проблемы, до более жестких — отбирать документы и сбегать, — продолжает Сергей. — Самый радикальный — валить охрану и уходить. Приготовили обрезки труб, я нашел большой столовый нож. Но это не пригодилось, потому что шумиха в интернете началась. Перестали вывозить людей в неизвестном направлении. Так мы узнали, что это место называется „Центр психологической поддержки военнослужащих“, а в реальности это была просто вербовка в „Вагнера“. В конце июля отпустили меня в отпуск еще с другими счастливчиками. Построили, спросили: „Вы же не будете там бегать уголовки себе зарабатывать, вы же вернетесь?“ — „Конечно, вернемся, а как же иначе!“ (смеется)».
В начале августа появилась информация, что лагеря для отказников в «ЛНР» закрыли. Но отпустили в Россию не всех, кто отказался продолжать воевать. Один из тех, кого продолжали удерживать, был сын Дмитрия. По словам отца, его увозили в неизвестном направлении, где избивали и угрожали убить. «Сына уводили на расстрел. Сказали: „Ложись на землю, чтобы мозги не разлетелись, и считай до десяти“. Он считать не стал и ответил: „Надо — стреляйте. Но туда обратно не пойду“. В итоге его ударили рукояткой пистолета по затылку, кровь все лицо залила. И спустя какое-то время увели на рабочку», — говорит Дмитрий. Он считает, что офицера принципиально не хотели отпускать, чтобы не создавать прецедент. «Лагеря отказников хоть и расформировали, но многих просто принудили вернуться на передовую. Родители сообщают, что некоторые из них уже погибли. То есть они [военные командиры] просто отчитались после появившейся шумихи, что закрыли эти центры психологической помощи. Но это, к сожалению, оказалось просто иллюзией победы», — говорит собеседник «Важных историй» из сообщества солдатских матерей (мы не раскрываем имя в целях безопасности. — Прим. ред.).
«На войну ехать не страшно было, а жаловаться потом страшно»
Сыну Дмитрия удалось выбраться в Россию только спустя несколько недель после Сергея. Сейчас оба подают заявления в Главное военное следственное управление Следственного комитета России о незаконном лишении свободы. По словам адвоката Максима Гребенюка, который ведет проект «Военный омбудсмен», всего на данный момент у него 15 заявителей: семь от военных и восемь от родителей или жен. При этом пострадавших отказников только по публично доступным данным не меньше нескольких сотен. Правозащитники отмечают, что большинство военных после того, как оказываются в России, отказываются заявлять о нарушении своих прав, не выходят на связь или отвечают, что продолжат служить, но в России. «Поймите, что там сидят люди. В отношении них совершается преступление. Это будет продолжаться до тех пор, пока вы молчите, — рассказывает, как пыталась достучаться до военнослужащих и их родственников, Елена Попова. — Ведь даже с патриотической точки зрения: как это российского военнослужащего удерживали и угрожали им какие-то чевэкашники? Должно же быть какое-то чувство оскорбленного достоинства. Но они говорят, что „боятся идти против Министерства обороны, идти против государства“. Ехать на войну они не боялись, а жаловаться боятся. Кто-то даже боится ехать в воинскую часть увольняться, после того как их отпустили домой: боятся, что их опять отправят на передовую. Конечно, у многих посттравматический синдром, который еще будет во всей красе себя проявлять».
На вопрос, страшно ли сейчас Сергею, он отвечает: «Друзья мне уже передали, что в моей части уничтожают документы по отправке [солдат части на войну]. Но я всё, что можно, отбоялся там. Я такого страха и ужаса никогда в жизни не испытывал, а я не из пугливых. Я боюсь сейчас не за себя, а что будут мстить моей семье».
Сейчас Сергей и Дмитрий помогают выбираться отказникам, которые до сих пор находятся на территории Украины. «Я знаю за судьбу 80 % тех, кто выбрался. Пока с ними на связи дистанционно, они говорят, что готовы потом пойти со мной заявлять. Как оказываются в России — пропадают, не берут трубки. Либо говорят: „Все, я никуда не пойду. Я никуда не буду заявлять, ты, братан, не понимаешь, что это такое. Это Путин. Я уеду в деревню, спрячусь“. В глазах паника. Я говорю: „А как же остальные пацаны? Надо их доставать“. Я же мог также уехать домой, а не помогать им выбраться. Я думаю, многие из них планируют дальше служить, но в России. Но я то понимаю, что буквально через полгода уже никого не будут спрашивать, готов ты участвовать в войне или нет».
Сергей отмечает, что у многих военных, кто прошел через Брянку, поменялось отношение к происходящему в стране. «Человек, например, три месяца безвылазно там [в Украине] был, а его еще и посадили. А они были патриотами, воевали за идею. Когда созванивались потом [в России], я спрашивал: „Что планируешь делать?“ — „Наверное, из страны уезжать надо“. Один мне прямо сказал: „Мне стыдно находиться в этой стране“». По словам Дмитрия, ситуация, что их держали, как военнопленных, его сына тоже полностью деморализовала.
«Моя жена разделяла мои мысли о войне до того, как я там оказался, — продолжает Сергей. — А потом я ей рассказал по телефону, что там происходит, и сказал: „Ты морально себя готовь к переезду из страны“. Она тогда свое мнение [о войне] тоже поменяла. И заодно мама ее, Путин у нее был властелин мира, теперь говорит: „Путин — козел“. А вот мой отец меня не понял, когда я вышел на Россию и ему позвонил. Он не понял всего трагизма, так скажем.
— Так вы же военные, а что ты хотел?
— Я хотел детей растить, твоих внуков, до своих дожить.
— А ты что, хотел, чтобы вас просто отпустили?
— Да! Ну, объяснять тебе, что я там видел, наверное, не буду, ты не поймешь.
— А что?
— Ну, что мы фашисты, ты поверишь?
— Ты чего гонишь, ты бухой?
— Номер тогда мой удаляй, можешь больше мне не звонить. Ты же мне не поверил?
— Нет.
— А телевизору поверил?
— Да.
— Ну все тогда, давай».
Источник: Ирина Долинина, «Важные истории»
