Курское наступление в начале августа застало Россию врасплох: за считанные дни ВСУ проникли почти на 30 км вглубь страны, заняли десятки населенных пунктов и захватили в плен сотни российских солдат. Российский контрактник, воевавший в составе 155-й бригады морской пехоты в Курской области (его имя известно редакции), рассказал The Insider, как они вскрывали квартиры местных жителей, вынося мебель и технику, как командиры ради развлечения избивают и лишают еды солдат и как раненых возвращают на линию фронта.
Я оказался на фронте спустя несколько недель после объявления мобилизации: возле дома меня ждали сотрудники Росгвардии и, предъявив повестку, увезли в военкомат. Там заставили подписать контракт, сказали, что мобилизованных все равно рано или поздно переведут на контракт, а если я подпишу сейчас, то уеду как человек — с возможностью подготовиться и собраться, а мобиков отправляли сразу. Так я оказался в Приморском крае, там прошел месячное обучение на полигоне, потом — в Волновахе, а затем — под Новомихайловкой, где нас бросили на «мясной штурм». Во время штурма из ста человек выжили только семеро. Там я получил тяжелое ранение: осколками перебило левое бедро, грудь и повредило колено. Я пытался оформить отпуск, чтобы меня не отправляли на передовую во второй раз, но ничего не вышло. Сначала составлял рапорт, но его порвали, а меня послали куда подальше, потом написал официальное обращение в военную полицию, в прокуратуру. Меня вызвали на какой-то совет, где собрались представители каждого подразделения и решали мою судьбу, но их решение было отрицательным. Я писал и представителю президента по Дальнему Востоку, и секретарю президента — все без толку. Но зато после моих обращений начались жесточайшие проверки, всю часть перевернули. Мне угрожали из-за жалоб: и на кичу посадить хотели, и дело завести, и в одиночку кинуть — все было.
В конце концов мне объявили об отправке на фронт во второй раз. Я не стал отказываться, потому что вариантов не было: тебя в любом случае или изобьют, или посадят и уже под конвоем отправят — лучше согласиться. В итоге в конце августа 2024 года я оказался в Курской области и пробыл там до середины октября — пока не попал в госпиталь после очередных ранений.
25 августа нас привезли в Белгород. Мы должны были заходить в село Глубокое, но до него не дошли — начался контрнаступ. Нам сказали: «Давайте на Курск», дали двое суток на переезд, еще двое-трое, чтобы расположиться, — и на позиции.
Сначала приехали во Льгов — это было далеко от линии соприкосновения, поэтому местные жители там еще жили, и сейчас, наверное, живут. Там я помогал с переездом: нужно было перевезти склад, боекомплекты, разгрузить несколько «Уралов», подготовить дома для командиров. Там было много мусора: сгнившие полы, двери, железные балки, кирпичи. Мы, наверное, несколько тонн вынесли, чтобы все было чистенько. Меня гоняли, как таджика, особо и не поешь, и не поспишь. Забрали мои документы — паспорт, военник, телефон.
Потом отправили в Глушково. Там уже никого не было: местные эвакуировались, местность разгромлена. В Глушково меня посадили на командный пункт, чтобы я ждал своей очереди выхода на позиции. Там я познакомился со своим командиром роты, и в первые же сутки он меня несколько раз избил. Просто потому что я был новенький. Командиру помогали его заместители.
Мне запрещали есть и пить, спать тоже можно было только по разрешению — и то часа три дали. Садишься поесть, тебе задают вопрос: «Ты че сюда, есть приехал или что? Зачем ты сюда приехал?» — и начинается избиение. Садишься попить чай или воды, сразу вопрос: «Ты че сюда приехал, воды нахлебаться?» — и опять избивают. Били руками, но там такие ребята, что били жестко. Они оба спортсмены, один мастер спорта по боксу, второй занимался рукопашным боем. Все стояли и смотрели, а я ничего не мог сделать. Когда пытался сопротивляться, это их еще больше раззадоривало.
В Глушково, где местные эвакуировались и все оставили так, как есть, началось мародерство: мы вскрывали квартиры, грабили аптеки, в супермаркетах выбивали стекла, вели себя как варвары. В лесополках можно найти тележки из супермаркетов, упаковки от продуктов, фантики — там теперь все леса завалены мусором.
Командиры заставляли это делать, но преподносили так, что это нам же самим надо и что вскрываем квартиры и грабим магазины мы по собственному желанию. Например, нужно вскрыть квартиру, чтобы найти там тапочки или одеяла — себе постелить. А потом выяснялось, что нужно кровать вынести для командира или тумбочку. Технику вытаскивали, какая была нужна: где-то ноутбук, где-то телевизор.
Когда вскрывали квартиру, приходил командир и смотрел, что в ней есть. Стоит кровать. Он говорит: «Хочу себе такую. Давайте вот эти две тащите ко мне вниз». Мы тащим. А на следующий день командир мог посадить меня с собой, рядом — заместитель, и командир спрашивает: «Зачем ты ходишь побираешься?» А я что могу сказать? Это же с его стороны поступил приказ вскрыть квартиру и для него кровать была вынесена, да? А потом, оказывается, мы ходим побираемся. Что на это можно ответить?
Все вытаскивалось для сиюминутного пользования, как было дальше — не знаю. Попользовались — выкинули. Пошли — вскрыли новую хату — взяли новое. Если ковер замарался, не стирать же — его выкидывали, брали другой. Спутниковые антенны снимали, и мы их настраивали, чтобы командир мог телевизор посмотреть.
Магазины разносили в пух и прах. Магазин продуктов в первую же неделю весь разграбили — не осталось вообще ничего. Нам продуктов не хватало. И не только продуктов. Допустим, тот же самый генератор, от которого у нас работает все: «птицы» на аккумуляторах — их нужно заряжать, «птицы» летают — нужно антенну запитать, а летать нужно круглые сутки, то есть и генератор должен работать круглые сутки. Соответственно, нужны бензин и масло для генератора, но даже эти заявки игнорировались — не только еда и вода для нас.
Был момент, когда приходилось аккуратно тащить еду — нам запрещали есть. Раз привезли сухпайки — коробку, штук семь — командир поел, взял пульт, говорит: «Сейчас я буду летать, ложитесь спать четыре часа». Я говорю: «А поесть можно?» А он: «А ты заслужил?» Я рассказывал, что сделал за весь день. Он: «Нет, ты не заслужил».
Я к ребятам из соседней штурмовой бригады шел поесть, там человеческое отношение было — и еды дадут, и сигарет, иногда пачку, иногда две! И пока по квартирам ходишь-бродишь, тоже можно что-то найти. Заходишь, видишь — командира нет или он не смотрит, на кухню вильнешь, а там тушеночка — раз и съел. Секунд за двадцать в себя закидываешь и идешь дальше делать то, что тебе нужно. Если командир увидит, тебе не поздоровится.
После суток избиения в Глушково меня отправили в лесополку возле населенного пункта Внезапное — помогать взводнику с позывным «Чип». Это как раз тот самый мастер спорта по боксу. С ним было жестко: если ему что-то не нравилось, он забивал просто. У меня был товарищ, который без вести пропал, может, из-за него как раз.
С «Чипом» мы должны были управлять «птичками» — на мавике летать, но я сразу обозначил и ему, и командиру роты, что я на «птицах» не летал — ничего не знаю, не понимаю и не разбираюсь. Мне сказали: «Научишься». Я подумал, что это странно — у нас в части есть обученные люди, но отказаться не мог, иначе меня бы избили опять.
К «Чипу» я отправился один. Мне сказали: «Иди, он вон в той стороне». Все мои передвижения сопровождались «птицами», иной раз даже не одной. Ночью прилетела «Баба-яга», FP-ишки, а днем — кошмарили с артиллерии, «птицы» прилетали, пулемет до нас дотягивался, с РПГ что-то долетало, а «Чип» сидел себе в яме в лесополке, ему хорошо было. Меня он назначил выполнять обязанности по хозяйству: смотреть, чтобы генератор работал, приносить еду, воду. Но сначала заставил окопы копать. Три часа только можно было поспать, а так — копай. Под утро «Баба-яга» постоянно прилетала, висела над нами — сбросы, сбросы. Парнишку одного цепануло несколько раз по касательной, я его обработал как смог. До меня у «Чипа» был боец, который должен был принимать и отправлять «птицу». Он медленно двигался, и «Чип» его тоже избивал. А он медленно двигался, потому что у него было ранение в ногу и он не мог быстро ходить. Нас просто избивали — за все. Каждый удар до крови шел. Моему товарищу он ребра сломал, но на эвакуацию не отправил, а заставил дальше работать. К счастью, меня оттуда быстро перевели.
За месяц меня переводили шесть раз. Все время нужно было что-то копать, таскать. Спать давали часа три-четыре, зато командиры и по десять часов спать могли, а нам — нельзя. В итоге весь сентябрь я только переезжал и копал. В основном меня отправляли куда-то помочь — что-то забрать, перевезти, и я постоянно был в пути, а в броне, в каске, груженому это тяжело. Если по времени не укладываешься — получаешь за это.
А в конце сентября меня поставили в расчет мавистом, буквально обучали с нуля: дали пару инструкций и сказали: «Пробуй». За каждый косяк обещали бить лопатой — она стояла наготове. Мне на руку сыграло то, что я слегка соврал, сказав изначально, что не летал никогда. Немного я летал — просто для себя, чтобы понять, что это такое. Дома у меня была программа на ноутбуке, было небольшое понимание, как это происходит. Если бы заранее этого не делал, то получил бы лопатой.
Симуляторы — это одно, в реальном времени, конечно, совсем другое. Они говорят: «Давайте полетим», и им неважно, какой ветер, погодные условия, РЭБ опять же мог заглушить — все это могло повлиять на «птичку», сломать ее, я мог ее потерять, а за каждую потерянную птичку — избиение. Хорошо, что я только одну потерял. Если командир терял — это нормально, а если я — это очень плохо.
Я «взлетал», смотрел, возвращался обратно, менял батарейку — и так по новой. Все это могло доходить до суток. Командир мог себе позволить пойти поспать, поесть, посидеть в телефоне, а мне не разрешалось. Ты летаешь-летаешь, потом говорят: «Тебе четыре часа, чтобы поспать», и я шел, ел сначала, а потом — спать, вставал и опять в полет. Иной раз и по два часа приходилось спать, иной раз даже сидя — все в земле.
Вообще в 155-й бригаде есть рота БПЛА-шников, где обучают на «мавике» и FP-ишке, но, когда они сюда приезжают и видят, что их избивают за любую мелочь, стараются скорее получить ранение и свалить. Я слышал, что даже гранаты под себя кидают. Кто-то себе в ногу стреляет — кто во что горазд. Трехсотятся и уезжают. Поэтому дошло до того, что меня необученного поставили в расчет, — никто не хочет в эту роту идти.
Тогда же меня стали отправлять пешком в разведку, на восемь километров вглубь: есть какая-то линия фронта, где все неизвестно, непонятно, и тебя с каской, в броне, с автоматом туда отправляют. Я шел, узнавал, кто там сидит, есть ли наши, потом возвращался обратно и докладывал.
Первый раз меня ранило в щеку и в плечо — «птица» сброс сделала. Плечо немного разворотило. Я думаю, что целились в соседний расчет, а достало меня. Парнишку в осколках эвакуировали, а меня оставили на позиции. У меня на плече мясо розочкой развернулось, его пластырем стянули и сказали, что и так нормально. И я две недели на позициях себя сам обрабатывал. Все загноилось, конечно.
Я старался каждый день менять себе пластырь, нашел антибиотики, зеленкой мазал. Обрабатывал по мере возможности, но не всегда такую возможность давали — дождь, слякоть, все в земле кругом было. Поблажек мне никаких не было, только спать еще меньше стал — мне сказали, что не заслужил.
После этого ранения меня снова отвезли на КП в Глушково — там допросили насчет того, как я его получил, и продержали несколько дней, не давая толком ни еды, ни воды. Пришлось мне тогда тоже мародерить со всеми, а потом меня вернули обратно на позиции, ближе к Внезапному.
11 октября меня ранило снова, уже ближе к Обуховке, — я пошел «птичку» встречать. Был сброс, мне посекло левую ногу и руку. За то, что меня ранило, меня избили.
Сначала я побежал к ребятам из соседней бригады, потому что знал, что к своим лучше не идти. Они меня перевязали, обработали, кровь смыли, одежду порезали. И я пошел к своему взводнику, он отвез меня к командиру роты, тот начал меня избивать, то есть сходу, как только он меня увидел, сразу ударил. Потом остановился, сказал: «Давайте уйдем с открытки». Мы спустились в подвал, он достал ствол, зарядил, направил на меня и говорит: «Рассказывай, как тебя ранило». Я ему рассказываю, а он говорит: «Ты врешь — какие „птицы“, там нет никаких „птиц“».
Командиры же прятались постоянно — в блиндажах, в подвалах, а вся нагрузка ложилась на меня и таких же ребят, как я. И они не верили, что «птицы» со сбросами прилетали, хотя мы постоянно докладывали, что «птицы» летают и пацаны трехсотятся. Командир взвода кричал, что я вру и сам под себя гранату кинул. Я говорю: «Как я мог сам под себя гранату кинуть? Какую?»
Например, РДГ — пластинчатые, у них осколков как таковых нет, у них металл плоть разрезает. Остается F-ка, чугунная, но она и взрывается мощнее, если бы я ее под себя кинул, мне бы что-нибудь оторвало. Я им говорю: «Не сходится, граната не подходит», — но мне не верили.
После допроса меня отвели в соседний огород и кинули в подвал на сутки. Я там без еды и воды провалялся. Наутро пришли и сказали: «Ладно, собирайся на эвакуацию». Но командир роты мне так и не поверил и направил характеристику в часть, что якобы я запятисотился, чтобы на меня дело завели. Я сказал, что готов и все расскажу следователю.
Меня отвезли к медикам, они оказали первую доврачебную помощь: бинты удалили, кровь засохшую, пластырь наклеили. Потом уже отправили на эвакуацию в местный госпиталь в Курской области, затем в какую-то гражданскую больницу.
Неподалеку от нас было много срочников. Они тоже погибали, были ранены, но так же, как и мы, продолжали оставаться на позициях. Когда я ходил пешком, я узнавал у ребят, как обстановка, и со срочниками тоже общался — с теми, кто выжил, но таких было очень мало.
Выбирались немногие, и выживших не отправляли домой, а вновь кидали на позиции. И были тяжелораненые — они погибали прямо там, потому что медпомощь до них не доезжала. А если человек выживал, значит, дальше служил — кто-то в ногу, кто-то в руку, кто-то в живот раненный.
В сентябре были штурмы, ребята более или менее слаженно работали, и когда я в воздух поднимался, то видел, что украинцы сдавали позиции, все бросали и бежали, но их расстреливали. И тех, кто в плен пытался сдаться, расстреливали.
А к концу месяца, когда со стороны Павловки и Любимовки началось украинское контрнаступление, туда начали больше накидывать народ: и пограничников, и «Ахмат», и 106-ю, и 110-ю, и 83-ю — все туда шли. И 155-я, соответственно, тоже. Шли на конкретные «мясные штурмы» — и погибали сразу. На следующий день — снова шли и погибали, и так без конца.
Сейчас я в госпитале, планирую что-то придумать — туда возвращаться точно не хочу. Всеми силами буду проситься в отпуск, выбивать его себе. Буду договариваться с врачами, чтобы они меня списали, категорию понизили — все что угодно, лишь бы не в этот ад.
Источник: Виктория Пономарева, The Insider
