В октябре Владимир Путин подписал закон, который значительно упростит вербовку на фронт осужденных или находящихся под уголовным преследованием. Контракт теперь можно заключить уже на стадии следствия. Власти могут призвать до 40% российских заключенных. На войне из зэков формируют отряды «Шторм», которые, как сообщает сайт Минобороны, «созданы для прорыва наиболее сложных и эшелонированных участков обороны ВСУ». На деле же штурмовики становятся расходным материалом на самых сложных и горячих участках фронта — именно их бросают на «мясные штурмы». Отряды «Шторм» также выполняют роль штрафбатов: туда отправляют тех, кто, с точки зрения командиров, провинился в обычных войсках. The Insider поговорил с воевавшими в составе отрядов «Шторм» и выяснил, как командиры выкачивают из них деньги, пытают, избивают и кидают на убийственные штурмы. Многие, опасаясь долгой и мучительной смерти, стреляются еще до того, как их отправляют в атаки.
Идущие на смерть: заключенные как расходный материал на войне
Российская армия несет невероятно большие потери с первого дня полномасштабного вторжения. Отчасти это объясняется отсутствием должной координации и ошибками в планировании. Но судя по свидетельствам пленных и дезертиров, в еще большей степени это следствие того, что командование не считается с числом потерь при выполнении задач, поставленных руководством. Такой подход привел к появлению в рядах российской армии «расходной» пехоты, которую совершенно осознанно бросают в «мясные штурмы», заведомо зная, что преобладающее большинство их участников погибнет. При этом, как показал последний год, никаких особых достижений эта стратегия не приносит, и финальная цель ее не очень ясна, но отменять ее военное командование не спешит.
Если в первые месяцы войны огромные потери выглядели непреднамеренными, то уже с лета 2022 года оформилось четкое разделение: часть военнослужащих использовалась для самоубийственных штурмов, а часть оставалась на второй линии, выполняя другие задачи. Именно тогда на фронте появились заключенные, которых активно вербовала пригожинская ЧВК Вагнера. Cформированные из зэков отряды становились расходным материалом в атаках. Одним из самых кровавых наступлений с их участием стали бои за Бахмут, где, по приблизительным оценкам, погибло более 17 тысяч заключенных-вагнеровцев. Вскоре к перетягиванию заключенных на войну подключилось и Минобороны, а после уничтожения Пригожина вербовки в российских колониях полностью перешли в руки военного ведомства.
Сначала заключенных заманивали на войну, обещая помилование от Путина и возвращение домой спустя шесть месяцев пребывания на фронте. Так, в 2022–2023 годах были помилованы десятки человек, совершивших жестокие убийства. Однако теперь правила поменялись. Помилование от Путина сменилось «условным освобождением», а обязательное пребывание на фронте теперь не ограничено по времени: заключенные должны подписывать контракт с Минобороны сроком на один год, который по прошествии этого периода продлевается автоматически — как и у обычных добровольцев-контрактников.
В целом процедура «включения» завербованных заключенных выглядела так: сначала их приписывали к какой-либо воинской части, а потом распределяли в разные подразделения, но в основном — в специально сформированные для них отряды под названием «Шторм Z», которые российское командование использовало в качестве «расходного материала» — членов «Штормов» кидали на самые непроходимые и обстреливаемые участки фронта.
Эта схема работает и сейчас, но с некоторыми изменениями: в августе 2023 года набирать в «Шторм Z» перестали. С сентября военных-зэков стали распределять в новые отряды под названием «Шторм V» (как утверждают родственники самих завербованных заключеннных в профильных Telegram-чатах, «Шторм Z» формально был вне закона и его участники не получали льгот, тогда как «Шторм V» легализован).
Но со временем подобные отряды перестали состоять исключительно из заключенных. В них стали ссылать и обычных военнослужащих, которые «провинились» перед командованием: не выполнили приказ, отказались возвращаться на передовую, были замешаны в драке, уличены в пьянстве и прочее.
О том, что служба для завербовавшихся чаще всего оказывается смертельной, рассказали The Insider сами зэки, участвовавшие в боевых действиях. Однако едва ли пребывание в подобных отрядах можно назвать службой: живыми из них возвращается лишь небольшой процент заключенных, остальные или погибают во время «мясных штурмов», или попадают под внесудебные казни, или подвергаются пыткам и избиениям со стороны командиров, или совершают суицид, боясь погибнуть мучительной смертью.
Алкоголь, проститутки и взятки
«Нашим отрядом пугали мобилизованных и добровольцев, — рассказывает Григорий Кирсанов, один из заключенных, воевавших в составе „Шторма V“. — У нас была выкопана глубокая яма. Новоприбывших сначала избивали, потом бросали в эту яму, пока они там не придут в себя. А потом они просто присоединялись к нам, когда мы строили блиндажи, копали, расчищали местность, привозили бревна».
Григорий завербовался на войну, находясь в петербургской ИК-4. Его осудили на пять с половиной лет по статье о распространении наркотиков, но он отсидел лишь девять месяцев, а потом заключил контракт с Минобороны. По его словам, он пошел воевать, чтобы «очиститься перед государством» и узнать правду о происходящем:
«Нас привели в актовый зал, там прочитали большую лекцию, сказали, что мы станем героями, очистим свою совесть и прочее. Если честно, я шел туда с надеждой, что с меня снимут судимость и в истории этого ничего не будет. Я не особо понимал, в каком именно статусе я туда иду. Я-то думал, что мы будем равны со всеми военными. Нам обещали, что мы будем просто военнослужащими Российской Федерации, про то, что нас пустят на мясо, никто не уточнил».
Заключенным анонсировали годовой контракт, по истечении которого они могли вернуться домой и начать жизнь с чистого листа, — с большими выплатами от государства и отсутствием судимости. Однако на деле все оказалось иначе: «Нам сказали, что нас отпустят, контракт закончится, и все. Я сомневался, но хотел надеяться, что это все-таки правда, но потом эти сомнения развеялись — никто не собирался нас отпускать. Зарплаты тоже не платили — вместо обещанных двухсот тысяч мне приходило только двадцать, а за последний наш выход не пришло совсем. Единственное, что я увидел, это единоразовую выплату — и та пришла не вся: должно было быть 910 тысяч, а пришло 700».
Военную подготовку, которой зачастую не было ни у мобилизованных, ни у контрактников, среди заключенных тем более никто не проводил — все мероприятия превращали в формальность, но даже за нее нужно было платить:
«Нас привезли под Луганск, определили на какую-то базу вместе с мобилизованными и контрактниками. Те, кто платил командирам, ездили на полигон, а я и еще, наверное, человек пять, платить не стали и просто находились на базе. Потом, когда мы перебрались под Белгород, все на полигон поездили. Один раз бросили гранату — чтобы самих себя не взорвать, выпустили пару рожков по мишеням — на этом все».
Выдали заключенным и обмундирование, но не все и не в должной комплектации — за большее тоже нужно было доплачивать:
«Командиры просто выкачивали деньги из людей. Все получили единоразовую выплату: кто-то раньше, кто-то позже. И командиры начали требовать эти деньги, чтобы купить нам обмундирование. В итоге тех, кто платил, они не трогали. А тех, кто не платил, заставляли работать за троих — за четверых.
Нам, конечно, выдали бронежилеты, но в них было невозможно передвигаться. Я сам себе купил бронежилет и аптечку снарядил бинтами и жгутами, потому что мне их не выдали. Купил еще обезболивающие таблетки, но забыл про обезболивающий укол. Хотя один должны были дать, но, как я понял, у него в составе наркотики, поэтому нам сказали, что лучше им не пользоваться. В любом случае перед выходом его никто не выдал. Получается, ботинки, форму, бронежилет и аптечку я купил сам, а автомат, каску и боевой комплект — магазины с патронами и пару гранат — нам выдали».
По словам Кирсанова, обычно для покупки обмундирования отправляли несколько человек, однако походом по специализированным магазинам такие вылазки не ограничивались — многие использовали их как возможность купить алкоголь, который был под строгим запретом:
«Каждый день выбирали по пять-шесть человек, которых отпускали в город за броником, формой хорошей или стройматериалами. Те, кто уезжали, договаривались с командирами и потом были там предоставлены сами себе. А некоторые ходили в близлежащий магазин и покупали алкоголь».
Последствия таких действий действительно были плачевными, вспоминает Григорий: «Тех, кто пил на базе, сразу избивали. И к нашим отношение было еще жестче [чем к провинившимся мобилизованным]. При мне один раз командир роты спалил бойца на полигоне. Это произошло с пакетом спиртного. Там были водка, коньяк — короче, целый пакет. Командир повалил солдата на землю, достал нож и воткнул ему в руку».
Однако, несмотря на жестокие наказания, многие из заключенных все равно напивались и даже, по словам Кирсанова, умудрялись ездить к проституткам: «Когда уже все ложились спать, некоторые из наших ездили к женщинам с желтым билетом, скажем так. Они уходили с базы, вызывали такси и ехали в город, а там уже развлекались».
«Командир наставил на них автомат и говорит: идите, суки, я вас сейчас сам застрелю»
За два года войны российская армия так и не научилась прорывать укрепленные линии обороны, и подключение «расходной пехоты» не смогло улучшить ситуацию. Имея в своем распоряжении достаточное количество военнослужащих, которыми можно распоряжаться как угодно, безграмотные и зачастую почти не знакомые с военным искусством командиры просто кидают их на «мясные штурмы» — без четкого плана, стратегии и поддержки. В итоге количество потерь в армии продолжает увеличиваться (на конец октября 2024 года число погибших российских военных перевалило за 70 тысяч), а оккупация даже небольших населенных пунктов дается ВС РФ с трудом.
В таких штурмах гибнет бо́льшая часть людей, включенных в «расходную пехоту»: и ранее мобилизованные, и новобранцы-контрактники, и заключенные. Так, к примеру, в июле 2024 года 41-я ОМБр сообщала, что заключенные из отрядов «Шторм V» штурмуют Часов Яр, а месяц спустя заключенный из подобного отряда жаловался, что его собираются отправить «в самое пекло, где он умрет». И это — несмотря на то, что он не мог передвигаться без костылей и почти ослеп на один глаз. После жалоб мужчину забрала военная полиция, но законного разбирательства не было: заключенного посадили в яму, избили, сломали костыли и отправили на передовую.
Факт наличия больших потерь в подобном «пекле» подтверждали и многие из экс-участников отрядов «Шторм Z». К примеру, бывшие заключенные из Калужской области говорили, что из 230 человек, завербованных на войну, из их роты в живых осталось лишь 38, и это — лишь малая часть подобных примеров.
«Мясного штурма» не удалось избежать и Григорию Кирсанову. 24 мая 2024 года его вместе с другими заключенными отправили в Шебекино, а затем — на границу, где они пешком направились к Волчанску:
«25 мая нас высадили из „Уралов” и разбили на группы по 10 человек. Сказали, чтобы дистанция между группами была 15-20 метров, и отправили по дороге. Идти надо было километров десять. Пока мы шли, кто-то ушел вперед, кто-то остался позади. В итоге вышло так, что я начинал в середине, моя группа была примерно 20-й, а оказался в начале. Позади — никого, так как стала работать артиллерия и ребята отступили. В город смогли зайти только две группы, а потом уже мы — шесть человек».
Никаких точных указаний от командования, координации, связи и обещанной в помощь техники, по словам Кирсанова, не было — всех просто бросили на штурм: «У нас были „направляющие”, которые говорили, куда надо идти. Все время вокруг все взрывалось, летали дроны. Ни рации, ни карт, ни телефонов — ничего. Пока мы пробирались по лесополке, одного с ранило в плечо. Мы его перебинтовали, я дал ему пару таблеток. Дождались помощи. Пришел хромой пожилой мужчина, сказал, что он уже около двух недель здесь находится, и все. Сказал, что он на эвакуации и что наш товарищ должен следовать за ним. Они ушли, а мы двинулись дальше — короткими перебежками от одного укрытия к другому.
Так мы дошли до первого дома. В нем было человек семь-восемь „направляющих”. Они нам сказали, что в доме много людей и нужно найти другое место. Мы зашли в соседний подвал, который был в 15 метрах, и остались там. Переночевали без еды и воды, а утром пошли на разведку, потому что очень хотелось пить.
Как только мы вышли, нас сразу начали закидывать бомбами, гранатами. Мы хотели спрятаться в подвале, но его завалило кирпичами, и я предложил спрятаться под деревьями. Мы легли: один под одним деревом, мы вдвоем — под другим. Смотрю на свою ногу и понимаю, что она высовывается из-под дерева. Только ее поджал под себя — и сразу взрыв, на месте ноги остался кратер глубиной сантиметров 15-20. Я поднимаю голову, а там дрон-камикадзе. Я только успел перезарядить автомат, как дрон взорвался, но никого не задело — повезло. Мы бежим дальше. Один от нас отбился, а с другим мы забежали в сарай и ждали, пока дроны улетят. Все время было это жужжание адское.
Мы надеялись, что дрон ничего не сбросит на крышу этого сарайчика. Если бы граната попала внутрь — нам не жить, потому что в сарае — грабли, лопаты, пилы. Но в итоге дроны улетели. Мы пробежали 20 метров, нашли хорошо укрепленный подвал, в котором уже прятались несколько мобиков. В подвале была томатная паста, которая заменила нам воду, и самогонка, на которую стал налегать мой сослуживец. Мы остались там и ждали, пока до нас дойдет кто-нибудь из наших».
Кирсанов с сослуживцем и мобилизованными провели в подвале двое суток, потом к ним подтянулись другие группы из их роты, а также отставшие от них трое членов группы — тогда они узнали, что их командиров ранило, и их эвакуировали на территорию России:
«Один из группы с позывным „Раш” сообщил, что берет командование в свои руки. Он сказал, что нам надо занять дом, который находился в ста метрах: „Вы его увидите, там мертвая собака будет лежать”. Только мы его заняли, сразу — прилет, стены стали рушиться. Они вчетвером побежали в левый сарай, а я — в правый. Дроны опять-таки летали, и тут я услышал сброс в соседний сарай. Мои сослуживцы убежали. Я сказал, что надо отступать обратно, в тот же подвал, но, когда мы прибежали, там уже никого не было. Мы решили двигаться дальше, но один отстал.
Мы его встретили позже, когда он валялся на земле и говорил, что он триста. Он сначала бежал за мной, а потом сел. Я не знаю, что — может, печень, может, еще что прижало. Я говорю ему: „Побежали, 50 метров осталось”. А он: „Я не могу”. А до этого он все два дня пил — в подвале же самогонка была.
Потом он до нас дополз. У него правая часть спины, правая нога и ягодицы — все было в осколках. Мы его перебинтовали, я дал ему обезболивающие таблетки, которые, думаю, ему вообще не помогли. Полтора дня мы провели в подвале. Я пытался его мотивировать — кричал на него, чтобы он встал и пошел. Конечно, по-хорошему надо было брать его на плечи и бежать. Но, во-первых, у тебя автомат, бронежилет, каска, и это не так уж легко. Во-вторых, я хотел прийти живым, потому что обещал родителям. И если честно, моя жизнь была мне дороже, чем жизнь какого-то алкаша, который сам мне перед выходом говорил, что здесь останется. Он говорил: „У меня жизнь кончена, мне нечего терять”, а когда его ранило, стал орать, что жить хочет».
После обсуждения Кирсанов с сослуживцами решили, что им нужно добраться до завода, где были раненые и представители командования:
«Мы решили, что двое из нас пойдут за носилками и водой на завод. Не знаю, что это за завод был, но похоже на фабрику по производству шин, потому что там везде было много резины. Путь был непростой. До этого завода было достаточно долго добираться от нашей позиции, даже 50 метров — это большое расстояние, когда работает артиллерия и все время летают „птицы“.
Мы выдвинулись, наверное, в 00:00, в самый разгар. Впереди меня сослуживец, я позади, метрах в трех-четырех. Надо было просто добежать, других мыслей не было. Мы бежим, и тут я слышу звук „птиц“. Пробежали метров 50, добежали до кладбища, остановились отдышаться. Там было деревце, одно-единственное, и то уже без листвы, мы остановились возле него.
Я сказал сослуживцу: „Беги”. Он побежал, а я прошел метра два и слышу — взрыв. Не знаю даже, как объяснить, что я почувствовал. Я увидел, что товарищ упал на четвереньки. Звон в ушах дикий. Я ему говорю: „Вставай, побежали”, но ответа, конечно, не услышал.
Пробежал дальше метров 50-70 и остановился. Видимо, упадок сил уже начал сказываться. Посмотрел на свою ногу, а она вся в крови. Тут начала боль нарастать. Я увидел, что через дорогу есть домик, и побежал в него, еле автомат тащил — он мне как костыль служил. В этом домике я зашел в подвал. Смотрю, банка компота с плесенью, выпил, вернее, даже влил в себя, потому что меня бросило в дикий жар, началась паника. Единственная мысль, которая была: я сейчас умру.
Я не знал, насколько серьезно ранен, начал терять силы, слышу, дрон летает. Перебинтовал себя, наложил жгут и понял, что надо двигаться к этому заводу. Шел по кустам. По пути смотрел на трупы наших. Увидел большое здание, понял, что это завод. Услышал выстрелы параллельно. Стал кричать: „Мужики, 300, помогите!” Из меня текло все, что возможно, — и кровь, и сопли, и слезы. Никто не выходил. Смотрю — груда камней, за ней задний двор. Как-то перебрался, пролез через эти камни. Вижу — дверь, уже там двое подбежали и забрали. Там мы дошли до того места, где все раненые лежали. Меня залатали. Один, с позывным „Псих” — большое ему спасибо — бинтами меня замотал, вколол обезболивающее, сказал: „Ну, литр крови ты, наверное, потерял”».
На заводе Кирсанов пробыл трое суток. В это время несколько раненых заключенных пытались уговорить командование не отправлять их в новые штурмы, однако безуспешно: «Нас же пустили реально как пушечное мясо — идите умирать. Пока я лежал раненый, приходили парни к командиру батальона, раненные в ноги, руки. А он наставил на них автомат и говорит: „Идите, суки, я вас сейчас сам застрелю, если не пойдете позиции занимать“».
По словам Кирсанова, после того как он немного пришел в себя, ему сказали, чтобы он сам шел к месту, где можно было эвакуироваться:
«Разбудили среди ночи и сказали: „Раз ты ходячий, так иди”. Я говорю: „Мужики, я даже до туалета не могу дойти”. А они: „Нет, давай,-давай!” Я попросил, чтобы мне хотя бы обезболивающее укололи. Мне сделали укол и сказали: „Вот ваша группа, идите туда, там вам объяснят, куда дальше”. Мы дошли до соседнего здания, где были другие мужчины. Они говорят: „Вам 700 метров до стрелки”. Я подумал, что 700 метров пройду. Потом встретили еще людей. Они сказали, что эвакуации здесь нет, мы еще километр прошли, потом еще три, и так — десять. Все это расстояние мы пешком шли — раненые, перебинтованные.
Потом меня уже отправили в госпиталь под Белгородом. Это был бывший детский лагерь, который начали переоборудовать в госпиталь — туда только койки завезли, еще даже оборудования медицинского толком не было. Неделю я находился там, а потом меня посадили на поезд и отправили в Питер, а затем — в Псков».
После госпиталя бывший заключенный надеялся на отпуск, однако в передышке ему отказали: «Врач сказал, что мое ранение не подходит, хотя у меня была порвана мышца. Была большая дыра в левом бедре, плюс осколочные ранения в колене и в паху. Тогда я пошел к начальнику отделения и договорился с ним, чтобы мне дали хотя бы две недели освобождения от физических нагрузок, когда я в часть приеду.
Когда я приехал в часть, там на эту справку об освобождении всем было глубоко наплевать. Первое, что я увидел, — как раненые строят казарму. Я был в шоке, а потом начал заниматься документами: подал на ветерана боевых действий, начал ездить по врачам, но меня отправляли от одного врача к другому. В итоге я вернулся в часть, сказал, что мне надо в госпиталь в Пушкине, и уехал домой».
Избиения, пытки и суицид: «Меня избили, раздели догола и продержали в клетке трое суток»
Довольно быстро отряды «Шторм Z», а позже — «Шторм V», перестали состоять исключительно из заключенных. В них стали ссылать и обычных военнослужащих, которые провинились перед командованием: отказались выполнять приказ, напились, были замешаны в драке и прочее. Именно так в «Шторм Z» попал Анатолий Курников, один из мобилизованных, которого сначала определили в медицинскую роту в качестве медбрата-анестезиолога. По словам Курникова, он явился в военкомат после угроз: ему позвонили и сказали, что если он не придет по повестке, то у его семьи начнутся проблемы.
«Я сразу сказал, что убивать никого не буду по-любому. Пусть что хотят, то и делают. На меня пытались давить, потом отстали и назначили старшим медбратом операционно-перевязочного взвода. Все было по факту — со мной пообщались, я много книг прочел по фарме раньше, общее представление имел, а так я обычный мужик. Один врач еще в Костроме взял меня под свое крыло, и мы с ним работали. Учился я на живом материале, грубо говоря», — рассказывает Курников.
После учебки в Костроме его отправили в Нижнюю Дуванку Луганской области, где в одном из покинутых жителями домов они с сослуживцами оборудовали что-то наподобие реанимации: «К нам привозили тяжелораненых. По гуманитарной линии мы запрашивали туда оборудование. Как только все обустроили, медицинскую роту быстро раскидали — кого куда, а оборудование забрали».
Когда роту расформировали, его, как рассказывает Курников, стали отправлять на прохождение офицерских курсов:
«Я отказывался, но мне намекнули, что, если не поеду, обнулят и все. Я поехал, учился три месяца, мне дали звание младшего лейтенанта и диплом командира тактических подразделений. После этого вернули обратно в Луганскую область, в тот же полк. Там меня назначили командиром танкового взвода, но этот взвод существовал только на бумаге. Фактически мне дали в подчинение один из мотострелковых взводов.
Через пять дней, как я прибыл, поступило задание выдать парням боекомплект и отправить их на задачу. Я отказался это делать. То есть мне самому-то идти не надо было, я мог дрон поднять и наблюдать за тем, что они делают, по рации командовать. Но суть в том, что я не собирался убивать никого, и я саботировал».
После того как Курников отказался выполнять приказ, командир батальона отправил его «на исправление» в подвал в Зайцево:
«Там 72 дня меня били током, избивали, не давали есть и спать. Все было просто: тебе говорят — «такой-то на выход», ты выходишь, и тебя впятером ногами пинают, потом из шланга часа полтора обливают холодной водой. Бьют током маленько, и обратно — отдыхать.
Вместе со мной там было еще человек четыреста. Солдаты там находятся 4-5 дней, но так как я офицер, то меня держали 72 дня. А потом прибыл майор и сказал, что меня в составе группы из 40 человек определили в „Шторм“ одной из бригад Северо-западного военного округа».
По словам Курникова, из Зайцево всех без исключения отправляли только в отряды «Шторм»: «Рассылали по разным подразделениям. И пытали так, чтобы люди в разбитом, подавленном состоянии туда попадали, не задавали вопросов и делали, что говорят».
Вместе с обычными мобилизованными в Зайцево отправляли и провинившихся заключенных:
«Они сидели в другой части подвала. В основном, зэков кидали в подвал за невыполнение приказа. Это было Купянское направление. И там такая история началась: высшее командование по этому направлению докладывало, что определенные участки территории взяты. Они уже на себя повесили медали, ордена, но по факту этого не было. И когда это стало вскрываться, начались „мясные штурмы“ — конкретные, жесткие, и все — при отсутствии артиллерии, понимания командования и представления, как вообще ведутся боевые действия. И заключенные начали массово отказываться».
Курникова определили в 25-ю штурмовую бригаду, где все заведомо были смертниками — погибали как в «мясных штурмах», так и от издевательств самих командиров:
«Я приехал и сразу сказал, что убивать никого не буду. Меня чуть-чуть побили, потом привязали к дереву. Это такая мера воздействия в „Штормах“: постой, поразмышляй, как тебе дальше жить. Некоторых так подыхать привязывали, но правда, ты умереть так не успеешь, по тебе быстрее дрон отработает.
Утром ко мне пришел командир роты и говорит: „Что ты исполняешь?” Я повторил, что убивать никого не буду, что у меня есть награда за спасение погибающих — медаль „За заслуги в военной медицине“. Он меня отправил к командиру медицинской службы. Тот сказал: будешь заниматься эвакуацией, но за это заплатишь мне сто тысяч. Это меня и спасло. Я перевел ему деньги, и с января до середины марта занимался эвакуацией, был командиром группы».
В январе Курникова ранило: «Мы тогда приехали с ребятами, по нам дрон отработал, бросил ВОГ — ребят посекло, на мне ни царапины. Единственное — осколок залетел, но он у задней кромки бронепластины изменил траекторию и просто повредил мне сустав. У меня до сих пор в руке этот осколок, помимо контузий. Я в машину загрузился, и мы поехали, а как приехали, мне сказали: „Ты медик, вот сам и лечись!“ И я залечивался, в госпиталь меня никто не отправил».
Спустя месяц ему разрешили поехать в госпиталь — и то только потому, что там могли выдать документы, подтверждающие право на получение выплаты за ранение, часть которой командование хотело забрать себе: «У меня совсем денег не было. А кто-то ездил в Россию, я просил у таких: „Купи мне сигарет, купи мне того-то и того-то“. Он мне это привозит, говорит: „Давай деньги“. Я говорю: „Братан, не дам. Денег нет, а сигареты — давай“. Вот мне и предложили: „Давай тебе ранение оформим, и ты за это нам миллион отдашь, а два себе оставишь“. Я согласился».
Однако никаких документов для получения выплаты Курникову так и не выдали — в госпитале он пробыл буквально двадцать минут, после чего ему отказали в справке и отправили обратно. А спустя месяц сказали, что его медицинская деятельность окончена и он пойдет в штурмовики:
«В марте приехал тип, которого я заменял все это время: он был в Москве, тусовался и получал зарплату, а я за него работал, и мне не платили. Соответственно, я стал не нужен. Мне сказали: „Собирайся и двигай на передок со всеми — штурмуй“.
А так как я провел там уже достаточно долгое время и я офицер, то просто подошел к одному бойцу и попросил его отвезти меня. Всем сказал, что поеду поближе к передку, а сам решил свалить. Но не вышло. Меня военная полиция поймала и отвезла в штаб бригады. В штабе бригады меня стал допрашивать ФСБ-шник. Я ему рассказал, что там происходит: что с меня денег просили за ранение, что за взятку я занимал определенную должность. Думал, что меня посадят, но нет, не посадили. Избили, раздели догола и продержали трое суток в клетке на улице голым. Было 2 градуса».
После этого Курникова представили начальнику гаубичного дивизиона, и уже тот позволил ему следить за дисциплиной среди солдат и выполнять какую-то мелкую работу:
«Денег мне все еще не платили. Мне казалось, они дождутся момента, когда все утихнет, и обнулят меня, как и планировалось изначально. А потом к нам прикомандировали БПЛА-шников. У одного был знакомый в СК, и тот сказал, что поможет меня вытащить из этой бригады. Цена вопроса — миллион. У меня таких денег не было. Я назанимал по знакомым 400 тысяч, перевел ему и ждал два с половиной месяца. Потом за мной приехали из СК в Луганске. Сначала меня им не отдавали, говорили, что меня нет. Отдали после намеков, что будут проблемы. Но мне дали понять, что если я что-то лишнее скажу, то когда вернусь, всё — меня обнулят».
В Луганске Курников узнал, что уже давно числится без вести пропавшим, поэтому ему и не платили зарплату:
«В Луганске мне сказали, что я буду дознавателем — помогать следователям проводить допросы военнослужащих, подозреваемых в совершении уголовных преступлений. Я проводил, зарплату так и не получал. И будучи там по линии Следственного комитета, я узнал, что 29 декабря меня отправили в „Шторм“ и в тот же день объявили без вести пропавшим.
И тут у меня пазл сложился: недавно Героя России получил командир бригады за штурм без потерь. Ну, вот таким образом штурмы без потерь и осуществляются — просто мертвыми душами. То есть все пацаны, которых кидают туда, уже считаются БП, а потом их отправляют на задачу. Тем более что трупы никто не вытаскивает: если по передовым позициям прогуляться, то там пацаны в три слоя лежат — через кого-то кусты росли еще зимой, соответственно, они лежали там с лета.
У нас была команда, которая этим занималась, но им не давали нормально работать — дергали их постоянно на какую-то ерунду. Проще БП объявить всех, и все».
Не редки среди «штормовиков» случаи суицидов:
«У нас многие стрелялись прямо в базовом районе. Он и двадцати минут у нас не пробыл — уже самоубийство совершил, я его в пакет упаковал. Таких много было. Подразделение легендарное — в нем реально тяжело морально находиться. Многие понимали, что могут умереть в мучениях, и поэтому такой путь выбрали. Смерть смерти рознь. Бывало и такое, что парня заваливало в блиндаже землей и он там пять дней умирал. По рации это все слышно было. Никто не хочет умереть вот так.
Меня спасло то, что я сам парень уличный, из дома бегал много. Плюс у меня опыт в реанимации, то есть там я научился относиться и к раненым как к объекту, поэтому не особо парился. На моих глазах на гранате парень подорвался, причем легко раненый был, но не захотел обратно возвращаться. А так ребята уходили в блиндаж или еще куда-то, и все — выстрел. Ко мне прибегает солдат, докладывает, что такой-то застрелился. Я говорю: „Пойдем за пакетом, че“. Таких хотя бы похоронят, а многих — нет».
Источник: Виктория Пономарева, The Insider
