Независимое исследовательское агентство ExtremeScan провело несколько волн опросов в российских областях, которые находятся около границы с Украиной.
“С каждым днем на территории России происходит все больше военных событий, и это превращает войну из виртуальной в реальную и добавляет людям страха”, – сказала в одном из интервью Елена Конева, основательница независимого исследовательского агентства ExtremeScan. А в приграничные области – Брянскую, Курскую и Белгородскую, – война пришла уже давно и материально. Социологов в первую очередь интересовало, как влияет близость войны на отношение к “специальной военной операции”, ослабевают ли при этом у населения антивоенные настроения и какие факторы на это влияют.
О своих исследованиях в этих регионах рассказала Радио Свобода социолог Елена Конева.
– Приграничье для исследований является своеобразной лабораторией, в которой можно изучать, как будет выглядеть отношение к войне в ситуации, когда эта война будет не где-то там далеко и сугубо умозрительно на экране телевизора, а просто рядом, когда люди становятся непосредственными участниками этих военных событий. Первую волну исследования мы провели в апреле 2023 года в трех российских областях, наиболее яркой из них оказалась Белгородская: это просто модельная площадка.
Война в приграничье началась даже не в 2022-м, а еще в 2021 году, потому что с весны этого года туда начали подтягиваться военные силы. Конечно, люди могли еще не понимать, что будет война, это могло выглядеть как подготовка к каким-то учениям. Тем не менее, уже шли процессы, связанные с расквартированием военных и так далее. Первые обстрелы начались почти сразу с началом войны, пока единичные, но к середине 2022 года они усилились, и с тех пор все шло по нарастающей. Когда мы делали первое исследование, события были еще не очень регулярными, достаточно далекими, к тому времени во всем приграничье погибло около ста человек.
Мы задавали вопросы про последствия войны для населения, в том числе обычные вопросы, которые мы задаем в общероссийских исследованиях: о потере дохода, работы, о наличии в продаже жизненно необходимых лекарств, о ссорах с близкими по поводу войны. Вторая группа вопросов была связана со специфическими для этой территории последствиями, ведь там давно начались разные работы по помощи военным, волонтерские движения в военных госпиталях. Комендантский час, привлечение к разным работам в виде рытья окопов, перекрытие дорог – мы спрашивали, как все это отражается на жизни людей. Третья группа факторов – сугубо военные события. Идет обстрел, разрушаются жилища или инфраструктура, страдает гражданское население. Был период, когда разного рода добровольческие формирования стремительно врывались на эту территорию.
– Что же из перечисленного больше всего влияет на поддержку войны?
– Выяснилось, что первые две группы факторов влияют на отношение к войне. Если человек сам пережил что-то из этого или это происходило в его населенном пункте (комендантский час или рытье окопов), то это снижало поддержку войну. А вот военные события, как ни парадоксально, никак не влияли. И те, кто это пережил, и те, кто не пережил, показывали примерно одинаковый уровень поддержки войны.
Тогда я высказала гипотезу о том, что реально влияют факторы, которые имеют личное или близкое отношение к человеку, хотя бы внутри одного населенного пункта, когда это происходит совсем заметно, интенсивно. Я целый год отслеживаю разные региональные телеграм-каналы, общаюсь с местными журналистами и блогерами, и вижу, что психологически эти последствия долгое время никак не сказывались: что-то происходило, а люди продолжали, тем не менее, жить своей жизнью. Где-то там, в области, в другой деревне что-то случилось, но меня это не касается. А факторы личные неприятны, они задевают личную, семейную жизнь, поэтому они влияли.
Гипотеза была в том, что когда эти военные события будут происходить уже совсем близко, когда это будет касаться ближнего круга, это может снизить поддержку войны. После апреля 2023 года эти события участились, уже была пройдена та грань, когда казалось, что это далеко и не касается людей. И в июльском исследовании мы увидели, что поддержка войны среди тех, кто переживает такие события, действительно сократилась.
Какая-то часть людей испытала эти военные события на собственном или близком опыте. Например, перемещения: сначала люди совсем из приграничной зоны уезжали в более удаленные места, где разворачивались пункты по приему этих беженцев, потом в Белгород, многие уехали за пределы области, на восток, в более спокойные регионы. Надо сказать, что активность белгородского губернатора совершенно беспрецедентна, он связывался со многими территориями, со своими коллегами-губернаторами, просил о приеме. Судя по всему, такие потоки налажены, детей отправляют.
Но это, конечно, не безболезненная вещь. Я иногда звоню белгородским респондентам, и они, особенно мужчины, говорят: я семью отправил, а сам остался, сторожу дом, потому что происходят случаи сквотерства, российские военнослужащие захватывают дома и расселяются в них, мы этого боимся. То есть жизнь там пошла совсем военная.
– Что показали дальнейшие волны исследований?
– В июльском исследовании мы увидели поляризацию. Одна часть людей начала задумываться о том, что такое война, насколько спокойно и долго можно ее переносить, – соответственно, среди этих людей идет снижение ее поддержки. А среди другой части поддержка войны, наоборот, усиливается. События, которые тебя лично не затронули, но показали материализацию врага, приводят к усилению сплоченности. Это очень интересный эффект, который подтвердился в исследовании по всей России.
Во всем приграничье люди вели себя достаточно сплоченно. Там и до войны было очень развито волонтерское движение, 50–70% населения были охвачены разными видами помощи армии. Люди ощущали себя практически на линии фронта, они пускали к себе в дома военнослужащих, шел сбор вещей, продуктов. И в целом мы видим этот эффект: в этой зоне уровень поддержки войны по-прежнему выше, чем по всей остальной России. Но внутри все больше поляризуются два ядра. Одно ядро против войны, а другое – это в большей степени мужчины, считающие, что нужно защищаться, держать оборону, поддерживать родину, которая ведет борьбу с потенциальными иноземными захватчиками.
В конце января мы вместе с проектом “Хроники” провели очередную волну исследования. И если сравнить данные, то виден интересный отскок. За один месяц, с сентября до октября, у нас сократилась поддержка войны, и очень существенно: с 40% до 33% уменьшилась доля тех, кто не готов был бы поддержать потенциальное решение Путина о выводе войск без достижения целей военной операции.
Именно в этот месяц произошло несколько событий: прежде всего, шел осенний призыв в армию, гораздо более жесткий, чем обычно: производились облавы, повестки вручались во всех возможных местах. Многие ощутили реальную возможность попадания на фронт. Второй важный момент: этот призыв шел уже на фоне года и более службы тех, кого мобилизовали в сентябре-октябре 2022 года. В это же время начиналось движение родственниц военнослужащих, выступающих за ротацию на фронте, и все-таки около 40% россиян об этом знали. Люди понимали: этот призыв может оказаться бессрочным, неизвестно, когда вернутся эти призывники.
Мое личное предположение – что здесь еще сыграли роль события на Ближнем Востоке. Большое количество россиян ощутили это как значимое событие, и это могло увеличить антивоенные настроения, так как люди живым образом увидели, что такое война и разрушения (хотя на украинские жертвы, я не знаю, благодаря какой рационализации, россияне умудряются смотреть как на что-то несуществующее). Это произвело очень важное впечатление, люди в какой-то своей части действительно отшатнулись от войны. Кстати, за этот же месяц с 42% до 52% вырос уровень тревоги, особенно среди мужчин призывного возраста и потенциально – среди поколения их родителей (50 лет и старше).
Затем, с октября по январь, был период, когда украинцы активизировали обстрелы российской территории, причем уже Центральной России, городов, которые, казалось бы, глубоко в тылу, и не только военные объекты оказывались под такими обстрелами. Были и убитые гражданские. То есть мы получили ситуацию, похожую на то, что происходило с апреля по июль в приграничье: для кого-то война совсем приблизилась, материализовалась.
А в январе произошел обратный отскок: кто-то адаптировался, кто-то уже попал под призыв. Вообще, память о событиях живет не очень долго, тем не менее все время есть “качели”, как я их называю. В январе с 51% до 58% выросла общая поддержка войны, потому что произошел эффект сплочения. Какая-то часть людей раньше сидели у себя дома и не чувствовали этой войны, а теперь они вдруг увидели то, что реально может происходить: оказалось, что эта война не только на экране, но и в реальности. Фактически эксперимент, который изначально происходил в приграничье, уже реализован в масштабах всей России, особенно ее европейской части, тем более что это очень хорошо освещали СМИ, в отличие от башкирских событий или движения жен мобилизованных. Большинство россиян знали об этих обстрелах. И это вызвало эффект сплоченности у какой-то части населения и добавило процентов поддержке.
– А как влияют на отношение к войне политические события в жизни страны?
– Буквально за две-три недели интенсивной избирательной кампании Бориса Надеждина (которая информационно охватила не всю Россию, но 40% о ней знают) мы снова видим снижение поддержки войны. Впервые за год на 8–9% произошло повышение доли тех, кто готов был бы поддержать потенциальное решение Путина вывести войска. Главным в этой кампании было не только то, что люди собрались в эти очереди, чтобы поставить подпись, и общались между собой, но и то, что все это сопровождалось публичными выступлениями Надеждина, открыто высказывавшегося против войны, говорившего о том, как важно ее остановить. Люди на короткое время почувствовали, что можно думать и говорить о мире, что это не является зоной цензуры и уголовных преследований. Благодаря этому мы видим снижение поддержки войны!
И я чувствую уверенность, что отношение ко всем этим вещам уже переходит в другой коридор: уровень поддержки войны снизится и будет жить в новом, более низком коридоре показателей, а уровень поддержки решения остановить войну будет оставаться на более высоком уровне по сравнению с периодом до кампании Надеждина. Получается, что результат этой кампании уже нельзя зачеркнуть. Борис Надеждин пришел на волне желания остановить войну и готовности к перемирию: собственно, в этом и было основание для его успеха. Самое главное – люди увидели, что возможен мир. И в то же время его кампания выступила катализатором протестных настроений.
При ответах на многие вопросы на людей влияет ощущение одиночества. Люди, которые не поддерживают войну, чувствуют себя одинокими, понимают, что таких, как они, мало, у них нет площадки для взаимодействия. Собственно, очереди на сбор подписей стали каналом подтверждения того, что они не одиноки. Сейчас многим стало понятно, что такие настроения есть, поэтому людям легче про это думать. Это не тот эффект, что люди просто молчали, почему-то не говорили о своих предпочтениях. Мы же специально так сформулировали: “я поддержал бы решение Путина вывести войска”, – чтобы людям было легче с этим согласиться. Но показатели каким-то волшебным образом все время держались на 40%. А тут “чакры” открылись и мы существенно прибавили поддержки мира!
Есть хорошее выражение: “А что, так можно было?” Люди, отвечая на вопросы социологов, иногда даже для себя закрывают какие-то возможности, просто перестают про это думать. А тут оказалось, что про это можно думать и говорить! Так что эта надеждинская кампания (понятно, обреченная – в этом никто не сомневался) сыграла важную роль в осознании того, что такое эта война.
– Цитирую ваше высказывание: “Пока война проявила себя в приграничных регионах достаточно материально, чтобы сплотить, но недостаточно разрушительно, чтобы по-настоящему напугать и вызвать массовое отторжение, активный процесс. Эта фаза начнется позже”. Вы по-прежнему уверены, что эта фаза начнется?
– Да. Загвоздка вот в чем. Когда государственные поллстеры говорят про 75% поддержки войны, даже когда мы смотрим на наши 55%, это не более чем тонкая пленка на поверхности. России, как мы понимали, две, а теперь, я считаю, даже три, и процессы внутри могут идти в разном направлении. У нас, например, нет ситуации, когда просто у всех растет поддержка войны. Я могу сказать, что растет у всех групп населения, у всех категорий: готовность и желание перемирия. Но военные процессы идут, и особенно заметно – в приграничье, поэтому происходит поляризация.
Например, у нас, условно, поддержка войны была 60%. Внутри могут находиться две группы. У одной поддержка сократилась еще больше, например, она была 63%, а стала 58, то есть произошло осознание, отрезвление перед лицом явной угрозы жизни: и непосредственно жизни, и твоему укладу, семье, мироустройству. А у другой группы, которая консолидировалась в противостоянии врагу, поддержка войны, наоборот, выросла, и за счет этого они друг друга компенсируют. В группе тех, кто поддерживает войну, есть ядро, условно, “ястребы”, оно может составлять 12–15%, а в какие-то моменты может быть 17%. Это наиболее ригидная группа. Наверное, в ней гибель близких может вызывать еще большее сплочение. Менее радикальная часть этой группы будет реагировать на большие потери уменьшением поддержки, а ядро – наоборот, повышенной сплоченностью.
В наших последних электоральных исследованиях женщины стали более негативно реагировать на войну. До этого в группе людей, у которых воюет кто-то близкий, у женщин и мужчин была одинаковая реакция: они становились более воинственными. Сейчас, по мере того как появляется все больше реальных жертв, возвращаются раненые, инвалиды, женщины дрогнули, у них эта воинственность начинает сокращаться. Первоначально работал следующий механизм поддержки: “мой сын воюет за освобождение русскоязычного населения” или “он воюет, защищая родину” и так далее. В этом случае любые сомнения, мысли о неправильности этой войны приводят к пониманию, что сын воюет там зря и вообще непонятно за что. Конечно, психологически это очень болезненно. Часть родственников держатся за концепцию, что эта война правильная, “поэтому мой сын не зря там воюет”. У мужчин, если вдруг что-то произойдет, может быть более агрессивная реакция. Но пока человеческих жертв немного, война остается в фазе поддержки.
– Каково, кстати, отношение к ротации мобилизованных, за которое выступают их жены и другие родственники?
– В январе 2024 года есть три категории жителей России: 17% тех, кто считает, что нужно отозвать прослуживших больше года и заменить их другими, 26% тех, кто считает, что нужно оставить все на месте, и 29% – это антивоенная группа, считающая, что нужно всех вывести и уже больше никого на войну не брать. Почему люди считают, что нужно оставить все как есть? Те, у кого близкие служат там, они, конечно, за то, чтобы ротировать. А тем, у кого никто не служит, понятно, что если делать ротацию, то повышается вероятность следующей мобилизации, угрожающей уже их близким, поэтому они отвергают эту историю – такая вот эгоистическая реакция.
Идут самые разнонаправленные процессы, и только такие заметные изменения, которые мы получили сейчас в результате кампании Надеждина, свидетельствуют о том, что эти процессы так или иначе затрагивают большую часть людей.
– По мнению жителей приграничных областей, война может прийти на остальную территорию России? Задавали ли вы этот вопрос в больших исследованиях по всей России? Есть ли разница с приграничьем?
– Разница радикальная. По всей России это 52%, а в приграничье – 68–70%. Потому что там люди живут в состоянии алертности, их обстреливают, им приходится использовать бомбоубежища. Конечно, им гораздо легче себе представить, что украинцы могут прийти на российскую землю, хотя реально такая военно-политическая вероятность очень мала.
Жители приграничных районов имеют гораздо более сильную, чем в остальной России, коммуникацию с родственниками и знакомыми на украинской стороне. Когда-то в бытовой жизни людей это была не граница и два разных государства, а просто две стороны. Как говорили мне респонденты из Белгорода, на выходные они нередко ездили в Харьков. Я встречала среди респондентов женщину, этническую украинку, у которой дочь вышла замуж в Белгороде, поэтому и она живет там. У этой пожилой женщины в голове все организовалось специфическим образом, она говорит про Россию как про “наших”, но при этом очень страдает по поводу Украины. За счет этих интенсивных связей после начала войны жители приграничья могли услышать непосредственно от своих украинских друзей и родственников оценки происходящего.
У жителей приграничья выше уровень конфликтных контактов с родственниками. Они созванивались в начале войны, и граждане Украины рассказывали им, что происходит на их территории, говорят: как это вы говорите – “мы мирное население не бомбим”?! А те рассказывают им картинку из телевизора, и можно себе представить, какое возмущение и отторжение это вызывает у украинцев. Так что эти российские граждане гораздо лучше понимают, что происходит в Украине, какие там серьезные жертвы и разрушения. И, видимо, со своей позиции они понимают, что за это нельзя не мстить. В одном из личных интервью человек, что интересно, не поддерживающий войну, говорит: “Мы столько зла принесли украинцам, что если мы выведем войска, они придут на нашу территорию, и тогда я буду защищать свой дом и свою родину”. Круг замкнулся.
– Можно предположить, что будет происходить с настроениями россиян, если война действительно будет продвигаться дальше на восток, на территорию России?
– Речь, безусловно, не идет о вторжении украинских войск на российскую территорию. Нет такого плана и такой вероятности. Но если говорить, скажем, о дальнейшей интенсификации обстрелов, то, безусловно, чем больше людей будет охвачено таким конкретным опытом, чем больше будет жертв, тем меньше будет поддержка войны. Настанет такая ситуация, когда она будет заметно сокращаться.
– Возможны антивоенные протесты на приграничных территориях?
– Там они возможны еще менее, чем на территории всей остальной России. Во-первых, по причине того, что хотя группа открыто не поддерживающих войну в приграничье не сильно меньше, чем по всей России, но из-за высокой плотности пропаганды она чувствует себя в подавляющем меньшинстве. Во-вторых, там власти особенно хорошо контролируют ситуацию. Все механизмы контроля за настроениями, за СМИ там срабатывают раньше и тщательнее, чем по всей стране. И там действительно очень большое значение имеет поддержка местной власти. А поддержка губернатора Вячеслава Гладкова в Белгородской области очень высока, поэтому там любое антивоенное выступление будет восприниматься и как выступление против местной власти.
Гладков с утра встает, садится в машину и едет на какие-нибудь очередные разрушенные территории, обсуждает, что нужно восстановить, открывает новые построенные жилые комплексы для тех, кто переехал с приграничной территории. Это удивительное везение для кремлевской власти, что они имеют там этого человека! Он ведь приехал туда просто как наместник, но, думаю, в какой-то момент увлекся отведенной ему ролью, образом народного руководителя, который сам водит машину, которого с женой видят в магазинах: он среди людей, помогает этим людям.
В Белгородской области образцово-показательный губернатор. Он строит отряды теробороны, мужчины ходят группами по ночам и следят за порядком. Тероборона помогает армии решать бытовые проблемы и осуществляет ремонт техники. Вячеслав Гладков отдал распоряжение, чтобы различные категории чиновников, учителя, работники госпредприятий прошли курс оказания первой медицинской помощи (читай, после украинских обстрелов). Пропагандистская работа ведется не только по отношению к противнику, но к оппозиции. Родителей белгородских школьников просят поговорить со своими детьми об убитом Навальном, потому что среди них могут начаться нежелательные споры из-за “преступной деятельности” политика.
Так что в этих регионах просто нет достаточных предпосылок для протеста, не говоря уже о том, что более-менее активные люди оттуда уже уехали и вывезли семьи.
– А как относятся на этих территориях к федеральной власти?
– Есть прямая зависимость: если все нормально с местной властью, то и к федеральной относятся чуть получше. Мы спрашиваем: чувствуете ли вы помощь со стороны федеральной власти? Показатели не очень большие, точно до 50%. Если же опираться на живые интервью, обсуждения, то обида на федеральный центр велика. Люди понимают, что Гладков распоряжается какими-то федеральными ресурсами, которые посылают для восстановления, но это воспринимается именно как помощь губернатора. Они обижены, считают, что Россия про них не думает, не интересуется происходящим в приграничной зоне. Трудно судить, насколько это справедливо. Но понятно, что если на твоей территории происходят такие события, то любой помощи все равно недостаточно. Что бы ни делала центральная и местная власть, никакая компенсация просто не может восполнить такой ущерб.
Есть и важный сугубо военный компонент. Жители приграничья невольно наблюдают, как действует армия. Они общаются с военнослужащими, встречая их на улицах, в магазинах, и могут видеть разное, в том числе известную дезорганизацию, слышать жалобы военных на плохое снабжение (даже подкармливают этих военных). С другой стороны, они опасаются, что кто-то из военных вторгнется в их жилище в их отсутствие, расположится там и будет жить. Несколько раз мне рассказывали, как военные в увольнительной напиваются, а потом приезжают офицеры на машинах и собирают их по пивнушкам. Все это вместе создает ощущение, что армия, с одной стороны, недостаточно подготовлена, а с другой стороны, плохо управляется, и все это, безусловно, адресуется в кремлевский центр, власти, которая должна бы лучше управлять своей армией.
Источник: «Радио Свобода».
