Фанатики, самые востребованные люди во время войны, люди без чувств. А кто еще пойдет на верную смерть, сможет вытеснить страхи, дойти до цели в условиях опасности, станет убивать себе подобных, отдаст и свою жизнь за идею, причем чужую? Тот, кто прошел в ходе воспитания или жизненных обстоятельств, попав в специфическую субкультуру, опыт десенсибилизации, путь обесценивания всего личного, эмоций, особенно радостных, своих и чужих более сложных чувств, жизни как таковой – мука мученическая, быстрее б закончилась! Репрессивные практики воспитания были важны и для советского детсадовского и пионерского воспитания. Они были направлены на подавление эмоций, воли, вытеснение боли, снижение чувствительности и отказ от опасных личных переживаний, презрение к людям невротического склада, сложным, с богатым воображением, трудно принимающим решения, внимательным к переменам, настроению других. Лучшими представителями постсоветского общества так и остались мертвые пионеры-герои – послушные, покорные, готовые исполнять любые команды взрослого без возражений.
Матрица воспитания, построенная на насилии в семье и школе, без лишних сантиментов дает солдат и рожениц на выходе, а на что еще сгодятся сломленные люди? Презрение к эмоциям тревожного или, упаси Господи, радостного круга – из опыта воспитания идеологических или религиозных фанатиков, из предписаний советской и православной аскезы, тут они исторические преемницы, как правая и левая нога тоталитарной идеологии, переминается, но не уходит.
Эпоха потребительского гедонизма последних десятилетий изрядно избаловала россиян, оживила серую гамму переживаний и желаний, составила проблему для власти, которая сделала ставку на войну. Вкусившие жизни не пойдут на верную смерть, им есть, что терять.
С чувствительными гражданами борются старыми проверенными способами “через колено”: их не спрашивают, им внушают; их пугают и тут же мобилизуют на фронт, цок-цок – и в мешок; тех, кто подает примеры своеволия, изолируют или выдавливают из страны; воспитывается презрение к персональному опыту, частной жизни, обесцениваются чувства, в том числе чувство достоинства, чувство справедливости, чувство поддержки, сочувствие как таковое, и даже слабая остаточная сентиментальность стала объектом обесценивания как фальшивая реакция на сверхценные идеи и сакральные волевые решения в условиях войны.
Не все пионеры-герои, как оказалось, умерли, некоторые выперлись на авансцену внутреннего театра персонажей политических хроник. Пожилой возраст, а нами правят пожилые, располагает к показному фанатизму: все жизненные выборы уже сделаны, настало время самоидеализаций, пора возводить хрустальный свод, храм над головою. Последний подростковый возраст. Даже те (а может, особенно те), кто гулял, куролесил, воровал, обманывал, сладко ел, мягко спал, рядятся в святые, не торопясь, впрочем, покинуть бренную землю. Самое время пропагандировать бесчувствие и аскезу, призывать к скромности и одержимости, рассказывая о себе небылицы молодым и неопытным. Проблема только в том, что волю (самодурство) проявляют одни, а исполняют другие, как в старых недобрых русских сказках.
Психологи, призывающие прислушиваться к эмоциональным позывным, сигналам тревоги или эйфории, тоже подвергаются гонениям и критике бывшими пионерами во власти. Это только одна из стратегий формирования нового человека, которому будет все равно, что воля, что неволя. Специальность, которая появилась на волне общественно-политического потепления, похоже, сойдет на нет в суровые военные времена. Останутся агитаторы, которых называли недавно мотивационными спикерами, но и этих возьмут под государственный контроль и выдадут инструкции, а может, даже парабеллумы и плетки. Вижу здесь большую перспективу.
Сентиментальность – писк раздавленного котенка, сигнал бедствия, окраинная экспрессия живого. Тем, кого раздражает ее чрезмерность, нужно как-то справляться с презрением и брезгливостью к чуждой некрасивой эмоции, воспринимать ее как сигнал бедствия. Научимся читать и ценить чужие эмоции, научимся ценить и свою жизнь, в потоке которой трудно не заметить голоса других, иных, чужих. Одна из главных психологических рекомендаций родителям: учите детей дифференцировать и называть эмоции, компьютер не поможет. Трудное занятие для агрессивных сегодня матерей, ведь чтобы распознавать слабые эмоции ребенка, нужно самому испытывать что-то еще, кроме страха и злобы.
Просроченная, не отыгранная эмоция опасна для окружающих, потому что адресат давно уже сменил прописку, стал другим человеком, а страх и жажда возмездия остались и как бешеные псы ищут, на кого наброситься. Ресентимент – переадресованная на слабого и безобидного субъекта замороженная агрессия, взорвавшаяся консерва, эмоция-отрава. Беспричинная, немотивированная внешне ненависть – такая же консерва, раздувшаяся от времени. Если ребенку периодически сообщают, что есть некоторые враги (гномы, насекомые, звезды, чебуреки, украинцы, евреи, американцы) и все беды от них, потому что каждый раз они, злые духи, отбирают удачу по-хитрому, этого достаточно, чтобы он стал фантазировать на темы возмездия. Ненависть прививается рано, на стадии пралогического мышления, когда критически оценить ситуацию ребенок еще не может. Он ненавидит просто так и привыкает к этому чувству как к норме. Приходит в детский сад и начинает бить “инородцев”, зная, что дома ничего не будет, напротив, похвалят, наградят, как сына Кадырова Адама за зверское избиение “немусульманина”. Приемы дрессировки вместо воспитания.
Сентиментальность дискредитировать не удастся, это не вооруженная до зубов армия с коротким сроком годности. Это святой дух, который, как солнечный зайчик, витает где и сколь угодно, даруя мгновенную ясность реципиенту. Попробуй, поймай! Все произведения искусства – про эмоции, и чем ярче и оригинальней гамма, тем ценней для человечества голос автора.
Культура накопила огромный ресурс сопротивления, cохранения и защиты эмоций и будет из них произрастать всякий раз, как зерно навстречу солнцу. Психологические исследования мнемических процессов показывают, что память на события и детали может существенно трансформироваться, человек может вспоминать ложные подробности, но он никогда не перепутает главную интонацию события. Не только глубокая травма, любой эмоциональный след остается навсегда, может угасать, но не потеряет модальность. Из этой полутени прошлого родятся новые образы. Пережитые и разделенные с кем-то важные эмоции навсегда остаются в ядре личности и копилке культуры, особенно такие сильные, как скорбь и горе. Бороться с коллективной памятью, сбивая с фасадов таблички с именами безвинно погубленных государством, – все равно что заставлять дурака Богу молиться, только лоб расшибет. Культура – не кладбище мертвых, а эмоции, которые носят в себе живые. Артефакты выполняют роль узелков на память, запускают процесс распаковки историй жизни, но в эпицентре – человек и те, кто его любит.
Ненависть, напротив, приводит к угасанию образов событий и людей. Ненавидящий помнит только, что он ненавидит, но кого, за что, почему? Безвозвратно ослеп. Негативно окрашенная информация забывается быстро и навсегда. Поэтому мы и слышим мычание и тарабарщину в ответ на вопрос: зачем эта война? Против кого она на самом деле? Когда она закончится? Откуда взялся “враг” на территории Украины? Навязанная ненависть делает людей тревожными и растерянными глупцами.
Культура – опыт просветления, а не сгущающийся мрак и даже не язык. Язык только транспортное средство для смыслов и эмоций. Война – вообще время плакатных, идеографических высказываний, тексты слишком длинны и громоздки. Воздействие должно обладать силой и скоростью снайперской пули.
И вот здесь проступает базовое культурное отличие воюющих сторон. Не разные языки, а разные стратегии жизни, контрастирующие мироощущения. Идет война двух несовместимых культур – украинской культуры пронзительной сентиментальности и русской культуры бесчувственного агрессивного жеста.
Агрессивные жесты повсюду. Речи российских политиков больше похожи на закамуфлированный мат, а мат – это и есть пассивная упреждающая агрессия на уровне низового жеста, ниже пояса. Угрозы, включая ядерные, не выглядят чем-то неожиданным, напротив, это голос самого нутра культуры агрессивного низменного жеста.
Не случайно украинское сопротивление началось с зеркального ответа, супермема, который и до сих пор вдохновляет украинцев. “Русский военный корабль, иди на…” Это как указать агрессору на понятном ему языке власти-подчинения, что воля его ничтожна, он вне закона.
Ошибка психопата считать, что человек с развитой эмоциональностью слаб и не сможет сопротивляться. Напротив, он знает про другого все. Разобравшись со своей природой, он как-нибудь разберется и с природой врага, станет его черным человеком. То был не страх, с 2014-го по 2022-й, то была феноменальная выдержка, последний шанс гуманиста, который он дал агрессору, чтобы тот остался человеком.
Почти каждый день я проплываю на трамвае номер 11 мимо всем известной скульптуры “Рабочий и колхозница” на ВДНХ. После реставрации на фоне голубого, все реже, неба лица скульптурной группы всякий раз пугают меня серебристой (ярко-серой) яростью. Их тренированные, точнее сказать, выдрессированные, отточенные тела, ничего лишнего, устремлены вперед с угрожающим замахом серпом и кувалдой. Ничего эротического, как у греков, одна только выспренняя агрессия, как у балетных в Большом, слияние в экстатическом агрессивном порыве. Человек номер один и человек номер два. Только овдовев после войны, на Мамаевом кургане женская фигура замрет в яростном мужском жесте с мечом, направленном на Запад.
Российские скульптуры советского производства замерли по всей стране в угрожающей позе, излучают ярость и ненависть. Более современные украинские скульптуры соразмерны способности простого человека к переживанию, реалистичны, без пафосной символики. То, что происходит в жизни, само пронимает до слез. Не нужно специальных поз, в которые никто не верит, не нужно издевательских и громоздких идеализаций.
Украинские хоровые меланхолические песни – это способ совместного проживания горя, по нарастающей, чтобы выразить самую высокую интонацию горевания – переживание вечной разлуки с любимым человеком, возлюбленным, мамой, мужем, ребенком, подругой. Потеря близкого человека – вот трагедия. Для русских крах в другом – в невозможности абсолютного доминирования хотя бы в жесте, поднятом мече. Вопрос о мере важен, но чрезмерность может быть элементом жанра. Украинское церковное барокко избыточно по сравнению с русскими аскетичными храмовыми росписями. Так ведь и украинский борщ содержит бесконечное количество ингредиентов, что хочешь, все вберет и станет только лучше, в отличие от прозрачных акварельных щей, хотя, казалось бы, оба блюда – про капусту. Разная способность видеть мир в красках и деталях.
Если украинская культура во время войны являет и наращивает потенциал человечности, эмоциональную связность населения, то русская превращается в инфернальное стереотипное зло, бесчувственную фабрику агрессивных жестов, вынуждая собственное население скрывать и складировать в культурном и психологическом подполье “плохие” эмоции большого взрывного заряда.
Отгораживаясь от чужой сентиментальности, мы вытесняем и собственную потребность в поддержке и сострадании. В культовом, до сих пор не превзойденном фильме “Гражданин Кейн” (1941) медиамагнат умирает в одиночестве, держа игрушечный снежный шар, который оказался самым важным впечатлением жизни, сильнее богатства и власти. Детская искренняя привязанность может остаться единственной связью с миром. Не только люди преступного мира поют жалостливые песни про маму, кондуктора и колеса. Детскую слезу может пустить и диктатор. Скорей бы. Скоро Новый год.
Источник: Ольга Маховская, «Радио Свобода»
