Тысяча дней войны в Украине – рубеж, отражающий не только длительность вооруженного конфликта, начатого Путиным, но и масштаб перемен, затронувших миллионы людей. За это время в российском обществе устоялись мнения, отражающие различные точки зрения на боевые действия, отношения с украинцами, состояние экономики и настроения сограждан. Кто-то разочаровался в государстве и людях, кто-то окружил себя пропагандой, а кто-то вспомнил страхи прошлого. Журналист «7х7» спросил жителей Архангельской области, как тысяча дней войны изменила их жизнь, что они потеряли за это время и на какое будущее надеются.
Их ответы, проанализированные соосновательницей ассоциации «Социальных исследователей без границ» и основательницей исследовательской группы Social Foresight Group Анной Кулешовой, упрощенно показывают общественное сознание россиян.
Ради безопасности опрошенных мы не называем их фамилии и род деятельности.
Руслан, 22 года
– Наверное, даже тысячи дней не надо было ждать, чтобы что-нибудь поменялось. Для меня все изменилось сразу же, как только началась СВО [СВО, специальная военная операция – название, которое российская пропаганда преподнесла гражданам для описания войны в Украине]. Я разочаровался в людях, и за тысячу дней это разочарование укрепилось. Если раньше я считал, что большинство людей в России добрые, умные, отзывчивые, не способны оправдывать жестокие вещи, то сейчас я понимаю, что это далеко не так. К сожалению, добрых людей, которые адекватны и могут критически воспринимать информацию, как будто меньше чем половина.
Я воспитывался в довольно патриотичной семье, у меня прадед воевал, и истории в моей семье уделялось довольно большое количество времени. Ну и в школе тоже. И я никогда не мог подумать, что люди от перемены каких-то формулировок готовы стать людьми, которых они презирали. То есть фашистами. Такая же [у российской пропаганды] риторика: «Мы пришли освобождать такие-то земли». Для меня очевидно, что так не должно происходить. И я думал, что это очевидно для всех, кто учился в школе. Я понимаю, что пропаганда есть везде, но не думал, что люди так охотно будут откликаться на нее. На необдуманную, бездарную, «на коленке собранную» пропаганду.
В практическом плане у меня появилась осторожность. Не использовать формулировки, за которые могут привлечь например [за употребление слова «война» можно получить штраф по статье о военных фейках]. А использовать «СВО», которая уже на автомате. Появилось довольно много самоцензуры, и я пытаюсь с ней бороться, в пределах разумного, конечно. Наверное, еще у меня поменялось восприятие будущего. Я не понимаю, куда мы идем. Все везде непонятно. Я думаю, что нас ждут очень хуевые времена, и я не могу представить, что будет со мной через год, через два.
Как ни странно, также у меня поменялось восприятие ЧВК «Вагнер». Если в начале войны я испытывал к ним ненависть, то сейчас это скорее жалость, когда я понимаю, что большинством из них пользуются. Ну как и участниками СВО тоже. Довольно дешево покупают их жизни, и они готовы за маленькие суммы денег жертвовать собой. Большинство из моих знакомых, которые ушли на СВО, сделали это из-за финансовых трудностей. Хоть они и говорят, что ими двигал патриотический порыв. И это грустно очень. Люди рискуют жизнью, чтобы в современной России позволить себе вещи, которые не должны стоить таких больших денег – квартиру, машину.
Еще из-за разногласий я потерял пару дальних родственников, но я не был с ними близок, поэтому не сказать, что трагедия сильная. В семье у меня все нормально, никого не потерял, к счастью. Я старался не портить отношения с родней, хотя они поддержали СВО.
Но что-то я приобрел. Например, с теми людьми, которые разделяют мою точку зрения, стал гораздо ближе. Я очень рад, что мой близкий круг почти весь прошел проверку на прочность. Значит, я не ошибался.
Я вообще не вижу конца этому пиздецу. А что конкретно завершится? Даже если сам конфликт закончится, что очень вряд ли произойдет в ближайшем будущем… Скорее всего, это затянется еще на пару лет. По-моему, всем норм. Людям, которые уходят на войну, – норм, власти нашей – норм. Только нам, адекватным людям, не норм, видимо. Даже если все это закончится, в России еще осталось много проблем. То, что произошло, назад-то не воротишь. Отношение к нам других стран. Мое уважение к моим согражданам. Это все на долгие годы вперед [останется], и это расхлебывать нашим детям, их детям. Это не исчезнет так бесследно.
Комментарий социолога Анны Кулешовой о самоцензуре:
– Самоцензура не является сугубо индивидуальным выбором, это продукт сложного социального и культурного взаимодействия, а также важный механизм, позволяющий властям сохранять контроль над обществом, снижая необходимость в прямом насилии или репрессиях.
Самоцензура возникает как защитный ответ на страх быть подвергнутым тюремному заключению, дискриминации, пыткам, социальной изоляции и пр. Все это мотивирует избегать открытой критики властей.
Многие стремятся «не выделяться», подстраиваясь под нормы, продиктованные властью, что создает иллюзию общего согласия с режимом и усиливает видимость его легитимности.
Самоцензура нередко ведет к разрыву социальных связей, так как люди боятся делиться своими взглядами даже с близкими, что препятствует возможности формирования коллективных действий (например, протестов). Через нее в буквальном смысле реализуется принцип «разделяй и властвуй», формируется пространство недоверия.
Благодаря феномену самоцензуры в обществе создается «ложный консенсус», дающий ощущение, что большинство поддерживает режим, войну, репрессии и пр. Это явление также известно как «спираль молчания».
На примере Северной Кореи можно видеть, что самоцензура в определенных социальных и политических условиях проявляется почти инстинктивно.
Анна, 24 года
– Первое, что поменялось во мне за эту тысячу дней, – это осознание того, что, я, наверное, в ближайшие несколько лет не смогу свободно путешествовать без каких-либо трудностей. Да, я слышала, что многие ездят через Турцию, Грузию. Но лично я сама этого не делала, не пробовала, не знаю, насколько это все сложно. Три года назад люди, которые в Питере живут, могли на выходных скататься в Финку [Финляндию] за продуктами. За хлебушком. Закупались и приезжали обратно. А сейчас… Эта мысль уже звучит как сказка. А второе, что поменялось, – трудоустройство в той сфере, в которой я три года назад начала обучаться. Это гейм-моделирование. Когда я начала проходить обучение, все говорили: «Такая востребованная сфера, игровая индустрия развивается, будущее за виртуальной реальностью». Это, конечно, да, но в основном это касалось зарубежных компаний. А в связи с этой ситуацией [имеется в виду война в Украине] они все ушли с рынка. Конечно, ты можешь на них работать, можешь с ними связаться, но будут сложности в плане оплаты труды, на какой счет тебе будут деньги переводить. Российский гейм-дизайн с колен поднимают, но сколько уже прошло времени, а все еще поднимают. Третье, что изменилось, – ушли зарубежные продукты с прилавков магазинов, бренды.
Что я навсегда потеряла? Из моих родственников и друзей никого не отправляли защищать родину, поэтому никого, слава богу, не потеряла. Единственное, что потеряла, – связь с родственниками из Украины. Но они в первые же дни сами перестали с нами общаться из-за этих принципов: раз уж мы русские, то с нами [украинцам] нельзя общаться. Ну, я считаю, это глупо. Окай, как говорится.
Верю ли я, что скоро это завершится? Ну, конечно, это рано или поздно закончится, когда это станет уже всем невыгодно. Но сейчас, очевидно, это выгодно определенным людям. Естественно, как раньше не будет, но надеюсь, что хуже не станет! Я оптимист, все-таки верю в хорошее, потому что это помогает каждый день что-то делать для своего будущего.
Комментарий социолога Анны Кулешовой о жизни в условиях ограничений:
– На этом примере можно видеть, как макроуровневые процессы (санкции, изоляция, военный конфликт) трансформируются в личные переживания и повседневные ограничения.
До санкций россияне, проживавшие в городах-миллионниках (городской средний класс), воспринимали свободное передвижение по миру как норму, это во многом определяло качество их жизни. Сложности с путешествиями через «третьи страны» и отсутствие прямых рейсов стали символом изоляции и одновременно подчеркнули социальное расслоение: люди с достатком по-прежнему находят способы путешествовать через обходные маршруты, тогда как менее обеспеченные слои населения вынуждены адаптироваться к невозможности выезжать за пределы своей страны.
Санкции, наложенные международным сообществом, ограничивают доступ к ключевым ресурсам, технологиям, рынкам, одновременно с этим Россия приоритетно выделяет средства на оборону и репрессивные структуры в ущерб научным исследованиям и новым разработкам. В итоге можно видеть, как люди, ориентированные на глобальные рынки и передовые технологии, сталкиваются с кризисом профессиональной идентичности и фрустрацией.
Максим, 32 года
– Не скажу, что с момента начала проведения специальной операции в моей жизни что-то поменялось. Я ничего не потерял, ничего не приобрел. С точки зрения истории этого следовало ожидать, поскольку она циклична. Мне откровенно жалко оболваненный украинский народ, который забыл наше великое общее прошлое и с которым мы рука об руку шли веками. Не знающий своей истории народ обречен на забвение. Когда это все закончится – неизвестно. Но я верю в нашу [России] победу, однозначно.
Комментарий социолога Анны Кулешовой о вере в пропагандистские нарративы:
– Пропаганда часто использует механизм дистанцирования от проблем, способствуя созданию иллюзии, что текущие события касаются лишь определенных групп населения. Это помогает снижать уровень тревожности и формирует пассивное отношение к происходящему.
Также она успешно отводит внимание от реальных изменений в обществе, заменяя их абстрактными рассуждениями о неизбежности исторических процессов.
Романтизация прошлого и образ «общего прошлого» используется для оправдания военных действий. Использование исторических нарративов помогает легитимизировать конфликт и сформировать у граждан ощущение морального превосходства, чему очень помогает образ «оболваненного народа», он закрепляет ощущение уверенности в собственной правоте и снижает интенцию к рефлексии или более глубокому анализу событий.
Нелли, 46 лет
– Радикально в моей жизни за эту тысячу дней ничего не поменялось. У нас в семье нет мужчин, которые участвуют в СВО, у нас отдаленный регион. Здесь не стреляют, дроны до сюда не долетают. Мы все эти новости видим только по телевизору. Есть родственники в недружественном государстве [то есть в Украине], и они страдают от этого. У них жизнь кардинально изменилась. Пожилые люди живут в страхе, там происходят обстрелы. Туда, где они [родственники] живут, прибывают беженцы.
За эту тысячу дней я навсегда потеряла гордость за свое государство. Я всегда так гордилась, что все конфликты, в которых мы участвовали, – я считала, что они правые. Великая Отечественная война, даже война в Афганистане. А сейчас я чувствую себя гражданином государства-агрессора. Одни против всего мира.
Я верю, что все может скоро завершиться. Я видела в новостях, что президент США [выигравший выборы Дональд Трамп] набирает в команду людей, которые настроены негативно к этому конфликту. И я надеюсь, что когда Трамп вступит в должность, начнутся переговоры. Я верю, что в ходе первых переговоров добьются чего-то. Прекращения огня, разграничения территорий. Временного затишья. Возможно, будет создана зона отчуждения. Хочется, чтобы все люди, которые воюют на нашей и чужой сторонах, мужчины, вернулись к своим семьям и детям, к миру. Всем женщинам хочется мира. Только мужчины хотят войны.
Комментарий социолога Анны Кулешовой про ощущение будущего в условиях войны:
– Еще в 2013 году социологи (например, Юлия Баскакова) выдвинули тезис, что после выборов 2011–2012 годов прежний образ будущего у россиян исчез, а новый не появился. Опросы того периода уже показывали: подавляющее большинство населения страны не имеет представления о том, как будет выглядеть их личное будущее даже через несколько месяцев. Только 10% представляли, что с ними случится через два года; 80% населения страны не строили планы на будущее.
За прошедшие десять лет ситуация с образом будущего кардинально не улучшилась. Его отсутствие у подавляющего большинства населения говорит о глубоком кризисе в обществе, свидетельствуя о потере доверия к государству, к социальным институтам, об экономической и политической нестабильности, угасании коллективных амбиций и идей.
Отсутствие образа будущего снижает социальную активность, люди перестают видеть смысл в общественной и политической жизни, что придает устойчивости режиму. Пассивное население легче контролировать, так как оно не предъявляет активных требований.
Алексей, 51 год
– За эту тысячу дней очень много поменялось, скорее не лично в моей жизни, а в масштабе страны, в масштабе города, в масштабе области, то есть сокращение национальных проектов, недостаток финансирования почти во всех областях, сокращения федерального, областного, городского бюджета. Происходит инфляция, повышение цен в связи с тем, что острая нехватка денежных средств у страны. Погибло и погибают очень много людей. И это страшно.
Очень много людей приходит – демобилизованных или в отпуска. Афганский и чеченский синдром никто не отменял. То есть [возвращаются] люди, которые были на войне и научились убивать других людей. И это еще аукнется! Мы уже видим это в ежедневных новостях! Реабилитационных центров, соответственно, пока еще никаких не существует, как понимаю, даже в планах. Чем это все закончится через ближайшие 5–10 лет – мы не знаем, но то, что всплеск преступности будет, – это однозначно.
Конечно, мы все хотим, и я в том числе, чтобы пускай это все закончилось как можно скорее. Настолько ситуация не определена, что даже неизвестно, когда мы подойдем к мирным переговорам. Все это продолжится, а вообще хочется, чтобы уже везде был мир, чтоб победа была за нами [за РФ]. Чтобы все это закончилось.
Комментарий социолога Анны Кулешовой о том, как неприятие войны сочетается с желанием победы для России:
– В условиях социальной нестабильности и давления пропаганды отказ от идеи победы начинает восприниматься многими россиянами как предательство. Это порождает когнитивный диссонанс между рациональной критикой войны и эмоциональной привязанностью к коллективным установкам, заставляя людей поддерживать символическую идею победы, несмотря на личное неприятие войны.
Общество травмировано. Контакт с людьми, пережившими войну, усиливает ощущение ее тяжести, но также укрепляет солидарность с теми, кто все это пережил. Победа оправдает уже случившиеся жертвы и снизит их число, так как война прекратится.
Еще один фактор, который может влиять на подобные установки – страх перемен. Поражение в войне с высокой вероятностью может быть сопряжено со сменой режима, что нередко ассоциируется у россиян с крахом СССР и «лихими 90-ми», которыми уже несколько десятилетий их небезуспешно пугают.
Нина, 85 лет
– Надо больше молодых спрашивать, что у них поменялось в жизни. Я никуда особо не хожу. Поэтому у меня-то ничего не поменялось. В сознании – поменялось. Появился страх, как раньше. Потому что мы дети войны, и сразу вспоминаются годы войны. Вспоминаю свои годы детства, и старость теперь. Опять война. Как будто замкнулось кольцо. И такая мысль у меня, что раньше было лучше. Сейчас у всех в голове только деньги-деньги-деньги. Раньше все как-то были равны. Не было ни богатых, ни бедных. Ничего ни у кого не было. А сейчас только все про богатых, про богатство. Люди никогда не думали про деньги, когда шли на войну.
Страшно за ребят. Я помню, когда мой сын уходил в армию, его направили из Северодвинска в Анголу. И я включаю телевизор. А там передают, что в Анголе война. А у меня там сын. И когда пришли соседи, я открываю дверь, а они шарахаются от меня: «Что случилось?». Я говорю: «Так ведь война началась!». Они смотрят на меня с недоумением: «Какая война?». И вот это слово «война» для нашего поколения – какой-то необъятный ужас.
За эту тысячу дней я ничего не потеряла. У меня внуки, правнуки, ходят ко мне, приносят продукты. Верю ли я, что все может скоро завершиться? Нет, не верю. И когда это все началось, с 2014 года, я сразу не поверила. Не знаю почему. И эту политику я не понимаю. И не признаю эту политику. Раньше просто все было. Как мы хорошо жили при Советском Союзе. Верните его нашему поколению, и мы будем довольны.
Комментарий социолога Анны Кулешовой о ностальгии по СССР:
– Феномен ностальгии по прошлому некоторые ученые называют «ретротопией» (см., например, книгу Зигмунта Баумана «Ретротопия»). Людям начинает казаться, что впереди их не ждет ничего хорошего, а все лучшее осталось в прошлом. В таких случаях они склонны идеализировать прошлое, игнорируя его недостатки.
Так Советский Союз воспринимается как время порядка, стабильности и равенства, ведь в стране в этот период активно пропагандировалась идея отсутствия значительных классовых различий, что для старшего поколения стало эталоном социальной справедливости. При этом в последние почти 30 лет активно велась работа с исторической памятью, с «неудобным прошлым». Как мы видим, прошлое оказывается чрезвычайно изменчиво и достаточно просто меняется под требования сегодняшнего дня или затирается вовсе. Здесь можно вспомнить слова историка Николая Эппле: память о преступлениях, в которых виноваты не внешние силы, а твое собственное государство, вовсе не случайно принято именовать «трудным прошлым». Признавать собственную ответственность, не перекладывая ее на внешних или внутренних врагов, время и обстоятельства, – невероятно трудно и психологически, и политически, и юридически.
Только на первый взгляд кажется, что примеров такого добровольного переосмысления много, а Россия – единственная в своем роде страна, которая никак не может справиться со своим прошлым. В действительности, утверждает исследователь мемориальной культуры Николай Эппле, когда речь идет о непосредственных преемниках преступников и о живой политической реальности, подобного рода прецедентов до сих пор не существует. Даже хрестоматийно образцовый пример Германии, по его мнению, нельзя считать безусловным успехом.
Источник: «7х7».
