Современный цинизм (если это не просто огульно-смутное обвинение во «всём плохом») паразитирует на шарме античного кинизма: тот отвергал законы и мораль за то, что они искажают природу и мешают всеобщему счастью. Советский эксперимент взрастил специфический цинизм, без которого непонятен его постсоветский потомок.
Здесь любые ценности, связанные с общим благом, – бескорыстие, альтруизм, равенство, честность, справедливость, толерантность – воспринимаются как разводка в духе той идеологии, которой пичкали массы с высоких трибун в течение долгих десятилетий. Киническое «опрокидывание ценностей» превратилось в пропагандистское отзеркаливание, особо обострившееся в последние 2,5 военных года.
Многие наблюдатели и современники путинской власти говорят о свойственном ей цинизме. Но что стремятся выразить этим словом? Есть ли у него точный смысл или это скорее смутная инвектива наподобие фашизма? Берясь за такие материи, невольно обрекаешь себя на смирение: можно, конечно, отыскать в истории «правильное» определение слова и клеймить все его «некорректные» использования. Однако это столь же просто, сколь и бесполезно.
Трудно не признать, что бездумно-автоматическое бряцание штампами приводит лишь к инфляции и обессмысливанию слов. Даже не отвечая критерию строгости (который вообще не слишком легко применять в науках о человеке и обществе), эти слова могут тем не менее что-то добавить к нашему пониманию или хотя бы сделать наше непонимание более интересным.
География цинизма
Со словом «цинизм» в разных культурах и языках складываются отдельные романы. В английском пики использования слова cynicism (и его варианта cynism) пришлись на 1943 год (очевидно, по поводу миролюбца-Гитлера, невинной жертвы воинственных англосаксов), а потом на 2003–2007 годы (президентство Джорджа Буша-младшего, утверждения о саддамовском оружии массового поражения, Иракская война). В Германии пик использования слова «цинизм» отмечен в 1919 году (тут явно «позорный Версаль»), a потом в середине 1980-х под очевидным влиянием интеллектуального бестселлера Петера Слотердайка «Критика цинического разума» (1983). Русский и немецкий языки легко различают кинизм и цинизм (Kynismus vs Zynismus). Английский и французский вынуждены уточнять, об античном или современном цинизме идет речь. Или, например, как это делают некоторые исследователи, писать античный цинизм с заглавной буквы.
Прежде чем быть примененным к Путину и его режиму, термин «цинизм» оказался в широком ходу на Западе. Он характеризовал режимы, которые принято называть демократическими (вспомним, что и слово «фашизм» применяли ровно к собственному строю левые или структуралисты, например, во Франции в 1960-х годах, через считанные годы после победы над итальянским фашизмом и германским нацизмом). До или параллельно с Путиным образцами новейшего цинизма представали Буш-младший, Берлускони, Трамп… Этим размытым термином стали клеймить любой эгоизм, аморальность и отсутствие идеалов. Но связь с античным предком не прервалась, и современный цинизм, несомненно, использует харизму античного кинизма.
История цинизма
К обычным трудностям исследования античной философии (состояние источников, противоречивые и пристрастные свидетельства) добавляются проблемы специфически кинические. Киники намеренно и подчеркнуто не создавали доктрины, издевались над ученостью, ставя дела куда выше слов и мыслей. Античный кинизм просуществовал почти тысячу лет (с V до н. э. по IV н. э.), поэтому и содержание, и социально-идейные контексты разных кинизмов могли изрядно варьироваться. Античные киники настолько впечатлили стоиков и христиан, что теперь не просто отделить изначальный месседж от творческого прочтения: кинизм влился и в стоицизм, и в христианство. Перечень черт античного кинизма в силу всего этого не может не быть аисторичным, неполным, схематичным и субъективным.
Основоположником кинизма был, вероятно, задним числом, объявлен сократовский ученик Антисфен, у которого якобы (хронология «не бьется») учился Диоген Синопский. Антисфен отверг два столпа Сократова философствования. Во-первых, рационализм (ведь придумать и оправдать можно всё что угодно, или, словами позднейшего киника, Ницше: как легко думать, как трудно быть). Во-вторых, уважение к законам своего города (самого Сократа, по мнению Антисфена, это уважение завело далековато).
Чем жить согласно разуму и законам, для киника куда важнее – жить по природе (kata phusin). Принцип единства слова и дела казался Антисфену слишком громоздким: ну разве не достаточно одних дел? В этом суть знаменитого «короткого пути»: путь ограничений и упражнений в жизни в согласии с природой (ponoi kata phusin) в отличие от «длинного пути» диалектики и прочего умствования. Жить добродетельно (=природосоразмерно) не сложно, но большинство людей предпочитает соответствовать противоестественным социальным правилам, считали киники. Добродетель – это свобода от мнений и законов (doxai & nomoi), искажающих природу и мешающих достижению счастья.
Суть кинической аскезы (askêsis), приобретшей в христианстве иной смысл, состояла скорее в упражнениях, чем в лишениях. Киник искал не смирения гордыни и плоти, а счастья. Именно для счастья он не столько проповедовал, сколько практиковал – и упразднение лишних (потому что противоестественных) потребностей: тем легче встретишь невзгоды, болезни, бедность и старость; и отказ от собственности: она обременяет, подчиняет, приучает к комфорту, заставляя страдать от его лишения; и духовную беззаботность: беспокойство о будущем портит настоящее; и бесстыдство: если плотская любовь нужна для продолжения рода, почему не совокупляться публично?; и тщеславие: любить себя и печься о себе – естественно, противоестественно этого стесняться; и умерение страстей разумом, и независимость, и самодостаточность.
Счастье, считали киники, – ничто без свободы, без парресии, то есть словесной раскрепощенности. Но мало просто свободно говорить, чтó хочется: и слово, и дело приходится усугублять, доводить до бесстыдства и эпатажа, иначе до обывателя не достучаться и не доказать ему: то, чтó он считает нормальным, – на самом деле противоестественно, а значит, недобродетельно и мешает его же благополучию.
Философия цинизма
От античного кинизма нас отделяют важные промежуточные станции. С перечитывания киников на свой лад в Возрождении начинается история современного цинизма. Очевидно увлечение ими и у Рабле, и у Монтеня. Макиавелли стал образчиком цинизма, когда черты его беспощадного политического анализа стали приписывать ему самому.
В устах Вольтера, Дидро, Руссо слово «cynique» было то похвалой, то ругательством, в том числе в их взаимных шпильках-диатрибах. Все они так или иначе заслужили эту характеристику: Руссо своей апологией природного, Вольтер своим антиидеологическим задором. Дидро и вовсе оставил своим «Племянником Рамо» своего рода библию современного цинизма: в диалоге его персонажей, меня и тебя, здесь встречаются цинизм прагматический и цинизм, доведенный до l’art pour l’art. Среди многих других современных циников «Племянником Рамо» зачитывался Маркс. Его «материалистическое понимание истории» должно было освободить ее прежде всего от надысторических идей и надысторической морали.
Филолог-классик Ницше дословно перенял у Диогена формулу paracharaxis tou nomismatos: «переоценка ценностей». Так звучало обвинение, предъявленное отцу Диогена, чеканщику монет, в том, что тот мухлевал, обрезая их края. Диоген воспользовался полисемией слова nomisma (по-гречески одновременно и «монета», и «обычай, правило, закон») и «перековал» обвинение в свою (анти)философскую программу.
Русские нигилисты отвергали оппортунистическую феодально-мелкобуржуазную мораль и искали этику безбожную и безыдеологичную на основе «естественных наук», заступивших на место «природы». Наконец, Слотердайк констатировал наступление эпохи постмодерна, когда «мы все стали циниками», поскольку впитали критику идеологий, превратив ее фактически в новую идеологию.
Цинизм двояко перетолковал базовый кинический принцип отказа от общественных установлений. Во-первых, в сторону индивидуализма: нормы мешают лично мне реализовать мое право на счастье (и богатство! демонстративную бедность киников цинизм сразу же выбросил на свалку истории), тогда как, с точки зрения киников, противоестественные законы мешают жить всему обществу. Во-вторых, в сторону эстетизации субверсии (опровержения, сбрасывания, опрокидывания): нарушения нормы получили лоск признания. Цинизм паразитирует на шарме кинизма: нарушения норм становится особой доблестью сами по себе, независимо от того, чему эти нарушения служат и к какой цели стремятся.
Размышлять над советским и/или постсоветским цинизмом считали и считают плодотворным и антропологи (Олег Хархордин, Алексей Юрчак), и социологи (Лев Гудков), и политологи (Виктор Макаренко), и поэты (Дмитрий Александрович Пригов, Тимур Кибиров, Елена Фанайлова, Роман Осминкин), и художники и арт-активисты (Александр Бренер, Олег Кулик), и литературоведы (Марк Липовецкий, Илья Кукулин), и философы (Борис Гройс, Славой Жижек, Михаил Минаков, Анатолий Ермоленко, Арунас Свердёлас, Минтаутас Гутаускас…).
С некоторыми можно спорить по мелочам, но вряд ли здесь это уместно. Изложу свою позицию.
Циничное счастье
На постсоветский цинизм, как и на (пост)советский феномен в целом, повлияло одно отчасти случайное историческое обстоятельство – встреча России и коммунизма, пересечение судеб двух изначально взаимонезависимых идеологем, русской и коммунистической. На чаадаевский дефицитарный комплекс (взгляд на российское прошлое и настоящее как на ущербное со всем последующим расчесыванием собственной особости) наложилась спесь авангарда мировой истории. Пролетариат как мессия превратился в «русский пролетариат» и далее в партию нового типа, а хитрость мирового разума – в кремлевско-гэбистские козни с экспансионистской подоплекой.
Вся так называемая русская идея еще с середины XIX века сводилась к тому, что мы, русские, настолько хороши, что наша правда выше любой истины, наш нрав – выше любого закона, а наша природа – любого формального установления. Это бессердечному Западу нужны параграфы и установления, а русский человек гол перед Богом. Формально отвергнутая, эта мессианическая исключительность благополучно перекочевала в советскую культуру и усугубилась ее убежденностью в своем авангардном характере.
Зачем нам правила и договоренности, если именно мы и ведем человечество прямо к счастью? В СССР социальный контракт и, по аналогии, любой договор считался лишь разводкой, способом облапошить партнера. Разве договоры – это не всегда понарошку? Ну взять СССР. Это ж только так говорится, что мы союз суверенных и равноправных республик. На самом-то деле – переименованная империя. А то тут некоторые наивные «республики» поверили в свою суверенность, смех да и только!
В качестве яркой иллюстрации советского цинизма можно привести один договор – Хельсинкские соглашения 1975 года. Их целью, как известно, была разрядка, снижение международной напряженности, установление более демократического и гуманного политического порядка в Европе и мире. Подписание их было встречено в СССР как триумф советской дипломатии. Действительно, ей удалось немало: соглашения объявили нерушимыми европейские границы (включая те, которые были установлены явными или тайными сделками между Сталиным и Гитлером) и позволили СССР расслабиться, притормозив изнурительную и разрушительную гонку вооружений.
Но у советского руководства, разумеется, никогда и в мыслях не было всерьез относиться к главам соглашений, посвященным правам и свободам человека! Московская Хельсинкская группа, созданная в 1976 году для мониторинга этих разделов, с самого начала подверглась жестоким репрессиям. Деятельность МХГ логично завершилась запретом в декабре 2022 года.
Циничная ложь
Что касается норм, то советский идеологический ликбез донес до каждого, что право и мораль – не более чем орудия правящего класса. При социализме таким классом выступает пролетариат, чьи интересы автоматически, по своей природе совпадают с целью, желанной для всего человечества. Вследствие этого такая цель оправдывает применение любых средств. Ради нее можно и нужно не то что врать – убивать!
Поэтому ложь-во-благо в СССР была столь же вездесущей, сколь и «нормализованной». В бинарной оппозиции к ней «истина» представала периферией и отклонением. В одной из своих философских баек Жижек сравнивает работу служб безопасности в двух главных тоталитарных системах ХХ века. Нацисты боялись и искали шпионов, но, разумеется, реальных. Сотрудники же сталинских органов, конечно, не верили ни в подземный ход под Гималаями, ни в сотрудничество с японской разведкой, ни в подготовку покушения на Горького, и были бы страшно удивлены, если бы хоть одно из предъявляемых ими обвинений вдруг подтвердилось.
Что у советского цинизма от кинизма? Всё более распространяющееся (уж точно начиная с оттепели) убеждение, что советский эксперимент был чем-то, противоречившим «природе» (в частности, «природе человека»), навязанным извне (внедренным с Запада) или нафантазированным изнутри (местными самодумами), что он мешал индивидуальному «мне» в естественном стремлении к личному счастью: нас долго, целых 70 лет, водили вокруг пальца, но теперь уж дудки. Самый страшный ярлык 1990-х, «лох», как раз обозначал того, кто дал себя обдурить повторно.
Советская система официально носила характер сверхидеологичный, а на практике была антиидеологичной в смысле, близком к кинизму. Советская власть сурово преследовала – среди прочих – тех, кто не понимал правила игры, а именно искренних и ярых коммунистов, пламенных романтиков, не желавших жить по циничному коду. Сходно в путинской России арестовываются люди, просто вслух читающие Конституцию или ссылающиеся на нее: сознательные граждане неблагонадежны и подозрительны, а вот циники вполне безопасны.
Цинизм-путинизм
Постсоветский цинизм выпестован советским от противного. Постсоветский человек смыкается с неолибералом: не только советское, но и всякое государство кажется ему теперь противоестественным. Законы предстают досадной преградой для моего личного благополучия, а «всеобщее благо» – чьей-то особо коварной уловкой и очередным способом кинуть лично меня. Постсоветского обывателя-циника не проймешь дворцами и яхтами властей предержащих: ну а чо, и я бы, естественно, на их месте… Поэтому в постсоветском цинизме с неолиберализмом смыкается консерватизм (в России так величают оправдание любой ценой статуса-кво, то есть необузданное властепочитание): еще противоестественнее, чем государственная власть, попытки ее революционного свержения!
Искомой перспективой для постсоветского человека становится в конце концов возвращение к (фантазмированному) состоянию, предшествующему всяким нормам, иначе говоря, к войне всех против всех (bellum omnia contra omnes). Отсюда и растущая аполитичность, которая давно беспокоит наблюдателей и на Западе. В путинской России она стала результатом целенаправленной властной стратегии. Властный месседж был прост: трудитесь каждый на своем месте и не вмешивайтесь не в свое дело. Низовой интеллигентский лозунг «власть – дело грязное» вполне эту власть устраивал: во-во, очень грязное, не суйтесь! Киническое пренебрежение к иерархиям (см. знаменитые реплики из разговоров Диогена с Александром Македонским), отказ от уважения к законам мог и здесь быть полуосознанной моделью.
Позднесоветское двоемыслие, неолиберализм и популизм – вот три источника и столпа цинизма путинского типа. Если советский экспансионизм прикрывался коммунистической фразеологией, достигшей за советские десятилетия определенной связности и систематичности, то у путинского режима легкость в мыслях необыкновенная: как и киники, он не утруждает себя последовательностью и не страшится впасть в противоречия. Он враг фашистов и либералов, поклонник Николая II и Сталина, он денацификатор и декоммунизатор, он защитник традиционных ценностей (для правых) и наследник Великого Октября (для левых). Он хочет избавить украинцев от нацистского ига (но отрицает их существование).
Разрыв с Западом привел путинский режим к отказу от заботы о сохранении фасада. Киники тоже не стремились казаться «хорошими» в каком бы то ни было смысле. Антиинтеллектуалистский демократизм киников (в пику платоновской Академии, аристотелевскому Ликею и другим ученым институциям) импонирует быдлу в каждом из нас, условному современному обывателю, которому Web 2.0 дал парресии такой простор, о котором античный киник не смел и мечтать. Что когда-то было возмущением общественного спокойствия, превратилось в норму для социальных сетей, немыслимых сегодня без фигуры тролля. Она сегодня парадоксальным образом стала основой и залогом общественного спокойствия.
Киники хотели отказаться от закона и вернуться к природе, потому что считали ее более общим, чем существующие законы, основанием возможной общественной жизни, ведь город должен жить по тому же природному принципу, что и всё мироздание. Циники (в т. ч. постсоветские) нарушают закон и мораль, точно зная, что это нарушение не может стать «принципом всеобщего законодательства», что на нём невозможно построить сколько-нибудь устойчивую общественную жизнь. Поэтому надеются, что другие, в отличие от них самих, нарушать законы не будут. К этим другим – «лохам», будь то их подданные или международные партнеры, – постсоветские циники, разумеется, не испытывают ничего кроме презрения.
Постсоветский человек испытывает мстительное отвращение к советской риторике (если не ностальгию по ней; иногда эти чувства неплохо уживаются). На протяжении долгих советских десятилетий человека планомерно отучали от инициативы (на словах ее поощряя), от преследования собственных интересов (они рассматривались как «буржуазные ценности, чуждые нашему обществу»). Ему с детства внушались «хорошие» коммунистические ценности и идеалы: аскетизм (отказ от «мещанства», «обывательства», «потребительства»), бескорыстие, альтруизм, честность, равенство, солидарность, справедливость, дружба народов.
Результатом стало категорическое отторжение этих ценностей. Как бы ни старалась путинская пропаганда сделать из НАТО главного врага, еще ненавистнее россиянам политкорректность. Человек видит в ней очередную, после коммунизма, попытку его развести, ту самую навязанную норму, которая мешает ему жить «естественно».
Гонка цинизмов
Киническая перековка монет, paracharaxis tou nomismatos, переворачивание ценностей с головы на ноги или их выворачивание наизнанку с целью показать их конвенциональность, необязательность, противоестественность превратилось в то, что называют отзеркаливанием. Путин – гарант Конституции (а вовсе не ее могильщик). Путин и Медведев – борцы с «правовым нигилизмом» (а никак не его творцы). Навальный – главный коррупционер. «Бункерный» – это Зеленский (не верите? почитайте Марию Захарову). Он же – нелегитимный президент. Россия всегда предлагает «давайте жить дружно», а ей все угрожают (потому что завидуют). Украина (или: Америка Украиной) вероломно и цинично (!) напала на Россию. Россия – опора и спасение всей цивилизации (а не ядерная шантажистка). И так далее.
В ответе на вопрос, «наступил ли уже новый 1937-й?», мнения еще расходятся. А вот по поводу сравнения с позднесоветской (или брежневской) эпохой практически достигнут консенсус: в чем-то бывало, может, и хуже, но зато сейчас – точно подлей. В дискуссиях о цинизме часто различают цинизм власть имущих (тут у нас речь шла в основном о нем) и цинизм угнетенных. Представляется, что в сегодняшней России цинизм угнетенных раздвоился. Цинизм одних примыкает к цинизму начальства: ну, может, мы и врем, что украинцы нам угрожали; ну и что? все ведь врут! какая разница? теперь уже надо их добить.
Другие – те, кто стараются не заразиться безумием, а бухтят или молчат, вынуждены отвечать на цинизм сверху собственным цинизмом снизу, в каком-то отношении близким к античному кинизму. Да, от некоторого комфорта приходится отказаться, но это даже и хорошо, немного аскетизма не повредит. Обрезаются социальные связи, ну так зато становишься независимей и самодостаточней. А по правилам игры властного цинизма, мы уж, извините, играть не будем и будем искать способы от них увернуться: по этим правилам мы должны жертвовать собой, а в идеале умереть, но нам это как-то не улыбается. Про священную войну расскажите лучше своим генеральским деткам и министерским внукам, а дураков (читай: пушечное мясо) ищите среди люмпенов из безнадежной глуши, с ними хорошо прокатит «тварь я дрожащая или своей вдове Ладу добуду?».
Эта гонка цинизмов напоминает ту «врéменную мораль» (morale provisoire), о которой писал Декарт: пока не найдется обоснованная и проверенная мораль, мы не можем принуждать себя к максимализму, а должны следовать морали промежуточной и преходящей, по возможности не оставляя стараний по изысканию истины. Вряд ли кто-то полагает, что нынешнее (в том числе и моральное) состояние России может продлиться долго. Она замерла во врéменном.
Ее ждут большие перемены и, вероятно, болезненные поиски новых оснований как внутреннего общежития, так и отношений с соседями по планете.
Источник: Михаил Маяцкий, The Moscow Times.
