Борис Гройс как-то остроумно заметил, что если сегодня без каких-либо комментариев просто воспроизвести запись выступления Брежнева на съезде партии, это само по себе станет соц-артистским жестом. Искусство рождается из остранения. И в данном случае остранением становится временной сдвиг. Приблизительно такой эффект произвела вышедшая несколько дней назад в журнале “Национальная оборона” статья главного путинского силовика и идеолога Николая Патрушева, посвященная очередной годовщине начала Великой Отечественной войны. Читать это текст и смешно, и грустно одновременно.
Смешно потому, что Патрушев, это дитя 1951 года, говорит языком полувековой давности – языком гэбэшных сводок, аналитических записок и цековских методичек, которые он всю жизнь читал в тиши кабинета. Смесь казенной патриотической патетики, жалоб на высокомерный Запад, великодержавной спеси и жалкого вранья достигает в этом тексте степени гротеска. Защита Ивана Грозного, “исторической миссии России” и “великого прошлого нашего народа”, повторение конспирологических выдумок про “план Даллеса”, пространные рассуждения о русофобии… Создается впечатление, что этот человек продолжает жить в романах Всеволода Кочетова и Ивана Шевцова. Неслучайно он в финале цитирует стихи Алексея Суркова, написанные этим поэтом-чиновником в начале холодной войны. Тень Суслова его благословила, и он заговорил высоким языком персонажей развитого социализма.
Грустно, однако, осознавать, что страной руководят настолько неадекватные люди; что политическая философия этих людей находится на совершенно пещерном уровне; что их историческое сознание настолько замутнено ими же пестуемыми пропагандистскими стереотипами и враньем, что они просто уже не в состоянии отличать реальность ото лжи; что горизонт их видения мира устлан густым туманом. И оторопь берет от того, что эти люди, пребывающие в делирии, в тяжелом бреду, принимают судьбоносные решения для страны и мира.
“Защита исторической памяти – фундамент российской государственности” – так неожиданно и ярко назвал Патрушев свой опус. Не будь он опубликован сегодня, можно было бы решить, что он написан в 1951, 1961, 1971 или 1981 году…
Вся эта трескотня об “исторической памяти”, что в июне в ходе поминовений начала войны, что в мае, в ходе празднований победы, все эти “Никто не забыт, ничто не забыто!”, Never again! и прочие мемориальные слоганы прошлых десятилетий окончательно стерлись и исчерпались. Какое там Never again!, когда отовсюду доносится безумное “Можем повторить!”?! Какая уж тут память о погибших в стране, развязавшей самую кровавую в послевоенной истории войну в Европе?! Какое там поминание жертв Холокоста в мире, буквально захлебнувшемся в антисемитской истерии?!
Мне всегда казалось, что значение исторической памяти сильно преувеличено. И в самом деле, где была эта память, когда были живы ее носители, когда в самой силе и в полном здравии было поколение, прошедшее войну? В Германии вплоть до конца 1960-х общество в массе своей находилось in denial относительно своего исторического прошлого. Должно было прийти новое поколение, не имевшее этой памяти, чтобы что-то начало меняться в отношении к фашизму, нацизму и Холокосту.
Поэтому я не верю в распространенное мнение, будто современный мир вернулся из послевоенного состояния в предвоенное, оттого якобы, что перестал бояться войны и что ушла память о ней. На самом деле, память о ней ушла много раньше. Уже в брежневскую эпоху фронтовики были людьми предпенсионного и пенсионного возраста. Политически активная часть общества уже не знала (и в массе своей, конечно, не помнила) войны. Иначе говоря, дело вообще не в памяти.
Просто мир приходит, наконец, в себя после шока Второй мировой войны, которая стала главной исторической травмой для ушедшего поколения. Это поколение прошло через все стадии принятия и как-то справилось с этой травмой. Но оно ушло. А чужая травма и итоги работы с ней по наследству не передаются. Их дети получили в наследство социальный проект, задача которого сводилась к тому, чтобы сделать подобный уровень насилия более невозможным, резко подняв в западном обществе планку толерантности и эмпатии.
Ответом на фашизм стала либерализация. Фашизм был понят как радикальная форма репрессии – социальной, культурной, этнонациональной, семейной, сексуальной, – принявшей форму биополитического насилия поистине индустриальных масштабов. Реакцией на это стала философия раскрепощения человека через избавление его от эволюционных атавизмов, таких как агрессивность, маскулинность, патриархальность, трайбализм, религиозная нетерпимость и т. д. Она приняла формы политкорректности, культурных войн, политики идентичности, феминизма, гендерного равенства, неомарксизма, теорий франкфуртской школы, психоанализа, постколониализма, мультикультурализма, радикального политического активизма – всего того, что стало называться воукизмом. Каждый из этих проектов субверсивной критической теории утверждает и позиционирует себя в качестве инструмента разоблачения традиционалистских идеологий, из которых вырастал фашизм. Этот поворот начался в 1960-е и сейчас достиг своего апогея.
Мне могут возразить, что это всего лишь очередное обострение. Но, если считать критической точкой переход политического тренда в свою противоположность, когда на университетских кампусах, в этих цитаделях левого радикализма и антифашизма, воцаряется атмосфера антисемитского шабаша, можно смело утверждать, что радикально левая политическая идеология себя вконец изжила. Как поется у Галича: “Помним мы, что движенье направо начинается с левой ноги”. Сегодня нам предстояло узнать, что оно на той же ноге и заканчивается. А поскольку эта идеология “левой ноги” стала доминирующей идеологией современного капитализма в неолиберальном его изводе, мы имеем дело с настоящим (а не тем, что описывался десятилетиями на съездах КПСС) системным кризисом капитализма.
Проблема, однако, в том, что все описываемое произошло только на Западе (под которым следует понимать не столько географическое, сколько культурно-цивилизационное единство). Как нельзя было построить коммунизм “в отдельно взятой стране”, не превратив его в насмешку над идеей свободного общества, основанного на отсутствии эксплуатации, государственного насилия, социальной иерархии (т. е. того, что построил Сталин в СССР), так нельзя построить устойчивую либеральную демократию, находясь в окружении “старого мира”, пребывающего, как бы ни пытались мы зажмуривать глаза, совсем в иной политической реальности, о чем напоминает нам ежечасно сводка новостей – кто в XIX веке, кто в XVIII, а кто и вовсе довоевывая этноконфессиональные битвы VII века… Это во многом мир пассионарного религиозного фанатизма, геноцидального национализма, откровенного империализма и экспансионизма, расизма и ресентимента. И никакие теории угнетения, постколониализма и “вины Запада” не изменят того факта, что источник напряженности и войн в сегодняшнем мире лежит за пределами Запада – в России, Иране, Китае, Северной Корее, Афганистане, на Ближнем Востоке…
Этот внешний фактор накладывается на внутренний. Не нужно обладать особой политической проницательностью, чтобы понять, что эпоха 1960-х исчерпала себя вместе с поколением бэби-бумеров, уходящим из активной политической жизни изрядно поправевшим. Активная часть нового поколения, куда более радикального, но лишенного памяти и с сильно подавленными базовыми инстинктами самосохранения и воспроизводства, оказалась в остром конфликте с основной массой населения, угрожая главным ее ценностям – социальному порядку, политической и экономической стабильности, и самой ее культурной идентичности, к смене которой она готова еще меньше, чем к радикальному левачеству современного студенчества.
Поэтому, нравится нам это или нет, следует признать очевидное (и только что прошедшие выборы в Европарламент это ярко продемонстрировали): мир стоит на пороге нового правого поворота. И вопрос лишь в том, насколько скорым, длительным и глубоким он будет. Поскольку леволиберальный поворот был беспрецедентным по продолжительности (более полувека) и по глубине социальной трансформации, можно предположить, что контрповорот (или реакция, если угодно) будет как минимум не менее продолжительным и глубоким: теплая зима обещает холодное лето. Природа находит баланс. Так же ищет и находит его человечество. И никакие политики изменить этого не могут. Это и есть то, что называлось в марксизме “историческими закономерностями”.
Антилиберальный популистский поворот идет полным ходом. Политические партии и фигуры, еще вчера казавшиеся немыслимыми в политическом мейнстриме, сегодня не просто дышат в затылок вчерашнему истеблишменту, но во многих случаях уже стали его частью, либо вовсе сменили его у руля. И это лишь вопрос (ближайшего) времени, когда произойдет смена политических элит и мы окажемся совсем в другой реальности. Остается понять, как с этим жить. И здесь перед каждым из нас стоит тот же вопрос, что поставил Максим Горький столетие назад: “С кем вы, мастера культуры?”
Сегодня, как и вчера, “мастера культуры” – это не должность, не титул, не статус. Это не только художники, ученые, инфлюенсеры, но все, кто составляет мыслящую часть общества, те, кто производит культуру – ту материю, что, преодолевая инерцию и равнодушие природы, делает человека человеком, выводит его из стада.
Культура – это всегда о ценностях, а значит, об иерархии и оценках. Между тем в современном сознании прочно закрепилось ложное представление о том, что национальная культура тогда лишь может претендовать на мировое значение и величие, когда народ ее “достоин”. В действительности же ни одна нация в отдельности, ни все человечество в целом, не достойны той великой культуры, которую в ходе многовековой истории они произвели.
Великая культура создается буквально сливками каждого поколения. Основная масса населения в каждую конкретную эпоху не имеет к ней прямого отношения. Достойна ли была средневековая Италия Данте? Достойна ли была викторианская Англия Диккенса? А Франция Луи-Филиппа была ли достойна Гюго и Бальзака? Достойна ли была бюргерская Германия Гете и Гейне? Достойна ли была Россия эпохи Салтычих волшебной петербургской архитектуры? А николаевская Россия – Пушкина и Гоголя? А волшебная музыка Чайковского и чарующая живопись Левитана в эпоху Александра III? А Серебряный век, “Незнакомка” Блока, концерты Рахманинова? Как это все прекрасно шло в черносотенной стране под еврейские погромы… Была ли достойна страна тонкошеих вождей и миллионов доносчиков Ахматовой и Мандельштама, Платонова и Филонова, Шостаковича и Эйзенштейна? Нет, она была достойна того, что соответствовало ее уровню культуры – музыки не Прокофьева, а Хренникова; живописи не Шагала, а Лактионова; поэзии не Пастернака, а Грибачева; прозы не Бабеля, а Панферова с Бабаевским. Как и сегодняшняя Россия достойна своих Пиотровских и Гергиевых, Киркоровых и Бузовых, Богомоловых и Петросянов… Это культура, соответствующая массовым вкусам и горизонтам ожидания основной массы населения. Вчера это был соцреализм, сегодня – Z-поэзия.
Мне возразят: культура не про это. Ну раз не про это, значит, она не про то, чтобы быть ее достойным. Она про задаваемую планку. И планка эта всегда много выше среднего состояния общества. Она про идеал, никогда не достижимый. Апеллировать к высокой культуре бессмысленно. Никто никогда не может быть ее “достоин“ в принципе. Поэтому нужно забыть про ответственность или, напротив, заслуги Пушкина. То, что происходит сегодня в мире, не про Пушкина, а про состояние современного общества, про устройство мозгов современного человека. Их мало обогатила или улучшила культура. И не должна была. А что же она должна делать? Оставаться той мерой и точкой отсчета, которая задает шкалу оценок не мертвых, а живых.
Это и есть работа «мастеров культуры», многие из которых как на Западе, так и в России растерялись, не определились, а некоторые заблудились в трех соснах. Я хотел бы поговорить об этих трех соснах – трех путях, говоря словами Аркадия Белинкова, “сдачи и гибели интеллигента”.
Первый путь
мне даже не нужно иллюстрировать, благодаря колонке Екатерины Марголис, которая написала настоящий манифест в защиту слабого, озаглавив его соответственно: “В защиту уязвимости”. Опустив спекулятивную “диалектику жертвы”, которая переворачивает одно в другое, мы приходим к простому выводу: слабый всегда прав. Согласно этой логике, все определяется “травмой расстройства привязанности, пренебрежения (а нередко и унижения, и отвержения) в детстве”. Так жертва становится агрессором. Этой логикой определяется, например, “основная причина нынешней войны – именно ее мы наблюдаем в биографии Путина…” Итак, Путин был жертвой, а стал агрессором. Жалеем жертву, ненавидим агрессора. Слабый становится сильным. А сильный всегда неправ.
Мы на стороне Украины не потому, что она права, а потому, что она слаба. Здесь провала пока не видно, поскольку моральное суждение совпадает с этой логикой. Но вот оно не совпадает: палестинцы слабы, Израиль силен. Согласно этой логике, поэтому палестинцы правы. Нет, в этом случае мы не ищем правых и виноватых, не отличаем агрессоров, развязавших войну, от их жертв, принужденных воевать (есть не только “принуждение к миру”, но и принуждение к войне – именно это сделал ХАМАС 7 октября прошлого года). Бесконечная спираль взаимных обвинений (палестинцы “отвечают на оккупацию”, израильская оккупация – ответ на бесконечные войны и непрекращающийся террор и т. д.) приводит к исходной точке – 1948 году: Израиль – колонизатор и не имеет права на существование (это именно то, что и означает лозунг “От реки до моря”). Стоит ли удивляться тому, что тот, чье право на существование ты отрицаешь, озаботится не твоими правами, а сохранением собственной жизни? Моральное суждение в этой системе координат вторично и подвижно – оно не ведет, но, как нитка за иголкой, движется в стежке.
Нет, прав тот, кто прав, а не тот, кто слаб. Лучшей иллюстрацией этого является сравнение двух иконических фильмов – “Покаяние” и “Утомленные солнцем”. У Абуладзе палач имеет имя и лицо, зло названо и пригвождено, без осознанного отказа от него никакое возрождение невозможно. У Михалкова, напротив, палач оборачивается жертвой, жертва – палачом: все “не так однозначно”. В итоге виновных нет. Да и зла как такового нет. Не случайно первый фильм был знаковым для перестройки с ее пафосом социального очищения, а второй – яркой приметой 1990-х с их цинизмом, моральным релятивизмом и пафосом социального дарвинизма. Нет, “диалектику жертвы” никак не следует останавливать там, где она остановлена. Ее следует довести до конца – до оправдания зла. Всем прекрасна эта диалектика. Она радикальна и обладает дурной бесконечностью превращений жертвы в агрессора, агрессора в жертву и т. д. Но у нее есть два недостатка, сводящие на нет все ее достоинства: она релятивизирует моральные принципы и симулирует (а не воспроизводит или учитывает) реальную сложность мира.
Все, что она оправдывает, – это, “задрав штаны”, бежать за последней объявленной в медиа жертвой: сегодня me too, завтра BLM, послезавтра Free Palestine… Вопреки тому, что утверждает эта логика, культура не сводится к эмпатии, хотя эмпатия – важная ее часть. Она также учитывает множество других факторов. Обращаясь к излюбленному Екатериной Марголис образу – сросшейся бедренной кости как первому признаку цивилизации, результату заботы об уязвимом и эмпатии, скажем: это необходимое, но недостаточное условие. Человек достоин большего. Культура помогает определить, кто прав, а не просто кто слаб (кто слаб, определяет и биология), и быть на стороне правого, а не слабого – даже тогда, когда они не совпадают.
Второй путь
хорошо проявился в разгар студенческих протестов, переросших в полноценные антисемитские манифестации, когда сети начали полниться декларациями университетских преподавателей, возмущенных привлечением полиции к разгону агрессивной толпы. В их представлении, студентов следовало не разгонять, но дискутировать с ними. Оправдания ХАМАСа, прямые призывы к уничтожению Израиля, обвинения в колониализме и геноциде и т. п. требуют, с их точки зрения, дискуссии, а не запрета. Не отрицая права на протест сторонников Израиля, они рассматривают антисемитские заявления студентов как искренние заблуждения, несмотря на то что атмосфера в палаточных городках была откровенно погромной.
Что-то знакомое послышалось мне в этой риторике защитников университетских свобод. Наконец я обратил внимание на то, что это те же люди, что семь лет назад требовали безусловного и немедленного разгона толп белых супремасистов, собравшихся в Шарлотсвилле. Тогда всеобщее возмущение вызвала реакция на эти призывы Трампа, который, осудив насилие “со всех сторон”, заявил, что там собрались very fine people on both sides… Сегодня вчерашние критики Трампа фактически заняли, даже не заметив этого (вот что значит политическая ангажированность!), его же риторическую позицию.
Как могло случиться, что люди, прекрасно видящие антисемитизм справа, в упор не замечают его слева? Чем антисемитизм студентов, этих “очень хороших людей”, отличается от классического антисемитизма неонацистов – с коллективной виной и ответственностью, с отказом Израилю в праве на существование, с призывами к изгнанию евреев из своих домов и, по сути, к геноциду?
Как могло случиться, что те же люди, что отстаивают либеральные взгляды, что вчера справедливо (!) требовали от Трампа безусловно осудить неонацистов и разогнать расистский шабаш, сегодня утверждают, что хейтспич – это, оказывается, “предмет для дискуссии”? Как будто хейтспич в Шарлотсвилле перестает быть языком ненависти в Гарварде.
Как могло случиться, что те же люди, что справедливо рассматривают язык вражды и риторику ненависти в качестве инструмента формирования и воспроизводства образа врага, что требуют как в международном праве, так и в правозащитной деятельности, запретить его и привлекать к уголовной ответственности за его применение, вдруг, когда эта риторика приобретает антисемитский окрас, начинают защищать свободу слова? Почему язык ненависти в отношении афроамериканцев требует безусловного осуждения, а в отношении евреев – дискуссии и “свободы слова”? Разве не так же точно требовала “свободы слова” распоясавшаяся расистская толпа в Шарлотсвилле?
Ну и, наконец,
Третий путь
Его в изобилии проиллюстрировала широкая дискуссия вокруг фильма Певчих “Предатели”. Сам по себе фильм, фактически воспроизводящий путинский нарратив о “лихих 90-х”, об олигархах, обворовавших “народ” и предавших национальные интересы, свидетельствует о том, что оппозиция в России заражена тем же популизмом, что и режим. Рассказ об аукционах, об “ограблении народа”, о мошенничестве, о том, что Чубайс виноват и что реформаторы – это просто грабители и негодяи, захапавшие самые ценные госактивы, – типичная народническая агитка, рассчитанная на возбуждение ненависти к богатым.
Ресентимент и обида на тех, кто выплыл, совсем вышибли память у большинства зрителей, даже тех из них, кто учился в советских вузах и конспектировал рассуждения Маркса о первоначальном накоплении. О том, что в его основе лежит насильственная экспроприация средств производства у массы мелких производителей (крестьян и ремесленников) и превращение их в неимущих пролетариев; о том, что наиболее ярким проявлением этого процесса была массовая экспроприация крестьянства в конце XV века и достигшая наибольшего размаха в XVIII веке, в эпоху английской промышленной революции, когда она приобрела форму массового грабежа населения, санкционированного властью и законами:
“В XVIII столетии обнаруживается прогресс в том отношении, что сам закон становится орудием грабежа народной земли… Парламентской формой такого грабежа являются Bills for Inclosures of Commons, то есть декреты, при помощи которых лендлорды сами себе подарили народную землю на правах частной собственности, – декреты, экспроприирующие народ… Присвоенное мошенническим способом государственное имущество наряду с землями, награбленными у церкви составляют основу современных княжеских владений английской олигархии». Сгон крестьян с земли осуществлялся с таким размахом, что к концу XVIII века в Англии практически исчезли независимые крестьяне, владевшие землёй. А в целом указанные процессы привели к образованию огромной армии наёмных рабочих, зарплата которых в течение этого периода “стала падать ниже минимума” и “её хватало лишь для удовлетворения абсолютно необходимых жизненных потребностей”.
Ничего не напоминает? Надо было срочно наполнить полки пустых магазинов. Это может сделать только капитализм. А делается капитализм только так, как описано у Маркса. И, после трех четвертей века коммунизма (Прибалтике и Восточной Европе, где коммунизм был на два поколения короче, удалось пройти по иному пути), никак иначе. Поражает не массовая реакция на фильм Певчих, но реакция образованной части общества, тех самых “мастеров культуры”, что были, как всегда, “с моим народом”. Интеллигенция отказывается от зрелых исторических оценок, для того чтобы быть созвучной электорату. Здесь нет места пушкинскому “Зависеть от царя, зависеть от народа – Не все ли нам равно?”
Нет, не все равно. От “быть всегда с моим народом” до “наших мальчиков” – рукой подать. Поэтому, как и предыдущие позиции, эта строится на замене моральных принципов политическими, реальных взглядов различных социальных групп – идеологическими установками. Поэтому, в конце концов, эта философия сводится к известной максиме: My country, right or wrong… Но те, кто исповедуют эту философию слепого подчинения фетишам (будь то “слабые”, “народ”, “наши мальчики” и т. д.), не должны забывать, что она не всегда означает отказ от морального суждения. Самому афоризму, может быть, и более 200 лет, но его корректировке тоже немало – 150. В 1871 г. оригинал 1816 г. получил продолжение: My country, right or wrong; if right, to be kept right; and if wrong, to be set right. А вот в определении того, что правильно и что нет, ключевая роль принадлежит культуре и ее мастерам (в широком их понимании).
Все три рассмотренные позиции просто не дорастают до своей миссии. На вопрос “С кем вы, мастера культуры?” первые ответят: со слабыми; вторые ответят: ни с кем; а третьи скажут: с большинством. Вот три способа ухода от социально ответственного, интеллектуально зрелого и морально выверенного суждения. И соответственно, три способа “сдачи и гибели” интеллигента, голос которого особенно нужен в переживаемую сегодня годину торжества иррационализма, невежества и умственной лени, победы ресентимента, массового помутнения сознания, облученного злобной пропагандой, абсурдной конспирологией, опьянения собственными величием и виктимностью.
Надежда на выход из этого анабиоза только в культуре и тех ее мастерах, кто способен подняться над патетической слезливостью, выдаваемой за эмпатию; над моральной неразборчивостью, выдаваемой за либерализм; над страхом не быть “со всеми сообща и заодно с правопорядком”, выдаваемым за демократизм. Каждый человек культуры волен решать для себя, с кем он. Но одно бесспорно: увязнув в одном из этих тупиков, у него нет шанса соответствовать своей роли – подходить к происходящему с мерилом морали и здравого смысла, отличать реальность от идеологических искажений, а вместо поверхностной эмоциональности видеть сложную, многослойную и исторически противоречивую картину жизни. В сущности, только этому и служит культура.
Источник: Евгений Добренко, «Радио Свобода».
