«Я даже не пытаюсь представить, что такое быть мамой в Украине», — пишет мне давняя знакомая с другого континента. У нее двое детей, и она все время беспокоится за них. Они появились в ее жизни довольно поздно, когда она уже не надеялась на это. И весь мир кажется ей враждебным и опасным.
«Я даже не знаю, как тебе рассказать, что это такое — быть мамой в Украине в 2024 году», — отвечаю ей я, и это абсолютно честно. Потому что быть мамой в моей стране — это приблизительно так же, как пытаться петь колыбельную, стоя на шатком табурете с петлей на шее. И вместе с тем чувствовать себя счастливой несмотря на то, что мир летит в бездну.
…Быть мамой в Украине — это каждую секунду ждать лаконичного «+» в Сигнале, который тебе помогала устанавливать невестка. А потом перечитывать эти плюсики как бесконечный роман, добавляя каждому свои смыслы.
Это рожать ребенка в бомбоубежище и присылать первое фото мужу, который в последний раз был на связи три дня назад. И верить, что у вас будет шанс увидеться втроем. Потому что больше в этом мире не во что верить.
Это бежать с позиций под обстрелом и вслух кричать в небо: «Боженька, не сегодня. Сегодня у малыша день рождения. Оставь ему хотя бы этот праздник. Не сегодня, умоляю!». А через несколько часов лгать о слабом Интернете и поздравлять голосом, а не по видеосвязи, чтобы не видел, на кого ты похожа.
Это обнимать, как в последний раз в жизни, побратимов сына. Всех, кто пришел на его похороны. Бородатых мужчин и девушек с пустыми глазами. Цепляться за их плечи и умолять остаться живыми. Жить. За себя и за него. Вдыхать запах их формы с закрытыми глазами и на секунду поверить, что он рядом.
Это угощать мороженым на вокзале в Краме взрослую дочь, приехавшую ровно на то время, пока Интерсити «Киев—Война» не отправится обратно. Где-то около часа. Делать глупые селфи, рассказывать анекдоты и не признаваться себе, что на самом деле ты с ней прощаешься. Потому что ночью штурм. И шансы вернуться мизерные. Пусть запомнит тебя улыбающейся. Пусть еще час успеет побыть ребенком.
Это бороться за право родить ребенка от павшего в бою мужа. Ставить на уши половину страны, ломать законодательство, собирать конференции, забыть о тоске и боли, на которые просто не остается времени. Быть сильной, потому что стены, на которую ты могла бы опереться, больше нет. Но он так хотел детей. Вы так хотели детей… Пусть они придут в этот мир.
Это полночи говорить со взрослым ребенком в другом городе, унимая его панические атаки, потому что до ближайшего укрытия ему далеко, а две стены не уберегли никого в соседнем доме на прошлой неделе. И все, за что он может ухватиться, — твой голос, перекрывающий вой сирены и шум в ушах. «Не бойся, мой родной. Я с тобой. Сейчас этот клятый МиГ сядет и можно будет спать».
Это обнимать ребенка так крепко, что когда усталые МЧСники наконец доберутся до ваших тел под завалами дома, эти объятия ничем нельзя будет разнять. Они окажутся крепче стен, не защитивших вас от вражеской ракеты.
Это вдыхать запах затылка младенца и плакать от счастья и страха. Потому что ты абсолютно не знаешь, чему учить нового человека в этом мире. Потому что мира, к которому ты привыкла, больше нет. А в том, который есть, нет места для этого хрупкого счастья.
Это собирать бесконечные посылки или донаты или гнать автомобили из Европы, казня себя за то, что не успеваешь даже поцеловать на ночь своего взрослого семилетнего сына, который все понимает, ничего не просит и пытается тебя поддержать. Даже когда ты от бессилия кричишь на него, словно это может изменить безумный мир.
Это таскать какие-то банки с домашней консервацией усталым парням, которых вывели в соседнее село на отдых. Силком отбирать у них грязную одежду, чтобы постирать. И выть дома над этой одеждой, пропитанной грязью и кровью. И надеяться, что где-то там, в другом селе, кто-то тоже притащит кастрюлю с домашним супом твоему сыну. Не накормить, а дать возможность хотя бы на время почувствовать себя ребенком возле мамы.
Это ехать с ребенком в гости к отцу на кладбище. И беспомощно смотреть, как он обнимает холодный камень. Потому что его объятий он уже не помнит. И отец для него — лишь фото в телефоне и длинные рассказы перед сном. И это единственное место, где он может почувствовать его присутствие.
Это верить в своего ребенка, даже когда все врачи страны говорят, что после таких ранений не приходят в себя. Жить в реанимации. Вытаскивать его из небытия в свет, несмотря ни на что. Вспоминать, как менять подгузник, как кормить смесями, как делать массажики и слышать изменения в дыхании сквозь сон. Все почти так, как тогда, когда он был новорожденным. И благодарить вселенную за то, что он рядом. Хоть какой, но все еще живой.
Это ждать своего ребенка из плена. Выискивать родное лицо на вражеских Телеграм-каналах. Пугаться, что можешь не узнать его, потому что они все — словно под копирку. Каждый второй может быть им. Не выходить из дома, потому что можно пропустить сообщение об обмене. И говорить с ним. Без конца говорить, надеясь, что он почувствует тебя вопреки расстоянию.
Это выбирать школу не по уровню знаний, а по надежности бомбоубежища. Это искать не танцевальный кружок, а детскую школу дронов. Это заказывать для всей семьи браслеты-адресники. Это иметь тревожный чемоданчик и аптечки по всем углам. Это покупать на день рождения не крутой смартфон, а дрон в подразделение отца. Дрон, названный именем ребенка. На счастье.
Это жить с кровавой раной на месте сердца. Каждую секунду. И, несмотря ни на что, любить. Той острой любовью, которую невозможно у тебя отобрать. Потому что это — почти единственное, что осталось у тебя в жизни.
Источник: Леся Литвинова, «Зеркало недели»
