Громкий провал России в достижении задекларированных целей в первые дни, недели, а впоследствии и месяцы тотального военного вторжения в Украину объясняют, прежде всего, двумя роковыми просчетами Москвы: завышенной оценкой своих собственных сил и способностей и недооценкой способности Украины к сопротивлению. Обе ошибки обусловлены системными недостатками путинской системы: ее авторитарной жесткостью, препятствующей эффективному потоку информации, особенно если эта информация неутешительна для начальства; и основательно пристрастным, идеологически искаженным представлениям россиян о самих себе и, особенно, об украинцах, в результате чего реакция на различные вызовы и ситуации оказывалась часто неадекватной. Это представление квинтэссенциально сформулировал Владимир Путин в своих печально известных сентенциях о том, что Украина – это “даже не страна”, и что украинцы и россияне – “один народ”. На протяжении многих лет российские политики и идеологи твердо повторяли эту мантру и детально ее развивали. А в июле 2021 года сам Путин опубликовал на кремлевском официальном сайте квазиисторический трактат, в котором доказывал, что Украина никогда не существовала и не должна существовать как отдельная от России нация.
“Отрицание Украины”, безусловно, не является изобретением Путина. Оно было краеугольным камнем русской (имперской) идентичности с момента изобретения России в первой четверти 18-го века. Украине пришлось стать центральным элементом этой конструкции, поскольку превращение евразийской Московии в европейскую Россию во времена Петра I требовало присвоения имени и наследия Киевской Руси – средневекового государственного образования, которое было прежде протоукраинским и протобелорусским и только отдаленно и маргинально московским. Для присвоения этого наследия была придумана политическая связь между Киевом XII в. и Московией XVII ст. и сконструировано квазилатинское название “Русь-сия/Рос-сия”, которое давало возможность семантически приравнять Московское царство к Киевской Руси.
Эта неприхотливая терминологическая манипуляция (Русь = Россия) имела однако далеко идущие последствия, поскольку легитимизировала претензии Москвы на всю историю Руси (хотя и имела к ней очень маргинальное отношение), легитимизировала также претензии на всю ее территорию (хотя ее историческое ядро уже несколько веков было частью совсем другого государства – Речи Посполитой), а главное – делегитимизировало само существование украинцев и белорусов, для которых в этом мифическом московско-российском нарративе просто не оставалось места: они были дискурсивно превращены в региональную разновидность русских (то есть, точнее, в разновидность московитов, переименовавшихся в “русских”). Украинцы, все же настаивавшие на своей отдельной идентичности, пытались сохранить свой язык как полноценное средство общения и развить высокую культуру вне разрешенного этнографизма, не без основания воспринимались как враги, подрывная сила, угрожающая целостности и легитимности империи. Украина оставалась опасным свидетелем исторического воровства, непреодолимым препятствием на пути к полному и безоговорочному присвоению наследия Руси. Она была действительно чужеродным телом на великолепной мифологической картине. Это препятствие следовало непременно поглотить, переварить, присвоить – или уничтожить.
Поэтому российское отношение и российская политика по отношению к Украине были окрашены экзистенциальной тревогой – не только потому, что без Украины Россия переставала быть империей в геополитическом смысле, как это справедливо заметил Збигнев Бжезинский, но и потому, что переставала быть империей по своей культурной и психологической сути. Без Украины россияне должны тщательно пересмотреть свою идентичность, изобрести новый исторический нарратив, который бы выводился из Москвы, а не из Киева, и разработать новую идею русскости, которая бы не включала в себя Украины как составную часть. То есть Россия в итоге должна стать «нормальным» европейским национальным государством в пределах фиксированных, международно признанных и общепринятых границ, а не постоянно расширяющейся империей с мессианскими претензиями и болезненными ресентиментами.
Путин не изобрел ничего нового в своем горячем отрицании независимой Украины, а лишь реанимировал украинофобские идеи российских философов XIX – начала XX веков – идеи, мудро замененные Советским Союзом на более утонченную (и коварную) теорию «сближения и окончательного слияния братских народов». Путин, обвиняющий большевиков в разрушении империи и “изобретании” разных советских национальностей, которых никогда якобы не существовало, фундаментально ошибается. Потому что большевики как раз действительно спасли империю, пойдя на определенные тактические (временные и строго контролируемые) уступки национальным движениям в ее окрестностях, то есть сделали то, что их оппоненты-монархисты во главе с любимым героем Путина генералом Деникиным не хотели даже обсуждать – и потому проиграли. Путин, как и его предшественники-монархисты, действительно одержим Украиной и ее уникальным значением для российской национальной идентичности… Для него “раскол” 1991 года, приведший к независимости Украины, разрезал российское национальное тело, лишив Москву не только миллионов соплеменников и обширных “исторических русских земель”, но и, главное, самой ценной и древнейшей части “русской” истории”.
Единственная новация, которую Путин внес в это украинофобское мировоззрение, была не в теории, а на практике. Он взялся решить “украинский вопрос” раз и навсегда, развязав геноцидную войну.
Как и следовало ожидать, ангажированное, идеологически искривленное видение действительности сделало невозможным как адекватное восприятие фактов, так и их разумную интерпретацию. Поскольку Украина программно объявлялась “даже не страной”, а украинцы определялись как “один народ” с россиянами, все, что противоречило этому взгляду, игнорировалось или умалялось как несущественное, временное, экзогенное, искусственное – мелкое отклонение от мнимой (“общерусской”) нормальности, которое можно легко поправить соответствующей социальной инженерией.
Украина сама посылала неоднозначные сигналы российским идеологам, потому что в 1990-х годах только часть украинцев (примерно треть населения) твердо стояла за радикальный разрыв с коммунистическим прошлым (которое рассматривалось также как колониальное) и быструю и полноценную интеграцию в евроатлантические структуры. Другая часть, “молчаливое большинство”, неохотно отказывалась от привычного образа жизни в неудобной, но “своей” постсоветской коммуналке в пользу неизвестного и неопределенного “европейского сообщества”, в котором, как постоянно подчеркивали постсоветские политики, “нас никто не ждет”. Украинцы, в отличие от россиян, не были антизападными, однако наивно надеялись соединить ценностно несовместимые ориентации: приобщиться к европейской модерности, но сохранить при этом связи с архаично-мифическим православно-восточнославянским сообществом; принять европейскую демократию, свободу и верховенство права, но сохранить неформальные институциональные практики все более авторитарной постсоветской Евразии.
Многие наблюдатели путали эту амбивалентность с пророссийской ориентацией, а российские политики и идеологи верили в нее особенно охотно. И те и те пренебрегали двумя глубинными факторами, которые, в конце концов, и определили “евроатлантический” дрейф Украины. Одним из них был низовой украинский патриотизм, который во всех критических ситуациях (например, в конфликте с Россией за остров Тузла 2003 года) отчетливо одерживал верх над остаточной привязанностью к воображаемому восточнославянскому сообществу и в конце концов привел к радикальному с ним разрыву. Другим же недооцененным фактором была существенно отличная – более индивидуалистическая и антиавторитарная – политическая культура, которую украинское общество сохранило, несмотря на века русификации и советизации. Это отличие стало особенно заметным в 2000-х годах, когда украинские правители пытались безуспешно подражать авторитарным практикам своих российских и белорусских коллег.
В 2012 году, по данным социологов, прозападные настроения в украинском обществе впервые преобладали над восточнославянскими. Это отражало, с одной стороны, в целом очевидную цивилизационную привлекательность Запада и ЕС как одного из его ключевых институтов, влияние присущей им “мягкой силы”, а с другой стороны было также результатом определенных внутренних изменений в украинском обществе, которое оставалось на протяжении всех постсоветских лет относительно свободным, открытым и плюралистическим. Смена поколений, вероятно, также сыграла роль, как и рост авторитаризма в соседней России, который еще более подорвал привлекательность этой страны и олицетворяемую ею “евразийского” выбора. Революция Достоинства 2013–2014 гг. стала в известном смысле следствием и одновременно символом этого проевропейского выбора, катализатором существенных ментальных изменений в обществе, фактором, кардинально ускорившим его политическую вестернизацию. Российское вторжение 2014 года фактически положило конец длительной амбивалентности Украины, нанеся смертельный удар по остаточной “восточнославянской” идентичности многих людей, окончательно отодвинув эти представления в область инфантильных фантазий и имперского мифотворчества.
Российская элита тем временем оказалась абсолютно слепой и глухой ко всем этим изменениям. Тамошние политики и политологи предпочитали продолжать игнорировать или умалять все, что не вписывалось в их привычный взгляд на Украину как “даже не страну” (по выражению Путина) и на украинцев как будто “один народ” с россиянами. Согласно этим установкам, убедительное голосование украинцев за независимость в 1991 г. (более 90%) интерпретировалось как сугубо экономическое, сманипулированное оппортунистическими посткоммунистами и националистами, которые обманом и демагогией заставили доверчивое население проголосовать за то, что его действительно никогда не интересовало. Так же и Оранжевая революция 2004 года интерпретировалась не как знаменательное проявление гражданской активности и реального народовластия, а как западный сговор, направленный против России. (Украинцы, по этой имперской логике, не способны сами собой подняться на защиту свободы, достоинства и справедливости, им должны были заплатить за это коварные западные спонсоры). Та же интерпретационная рамка была применена и к Евромайдану 2013-2014 гг. И даже провал “русской весны” и проекта “Новороссия” на юго-востоке Украины в 2014-м не заставил российских идеологов пересмотреть привычный взгляд на украинцев как на “почти русских”, что их националисты (пресловутая “хунта”) обманом или силой вовлекли в искусственный проект государства создания, к которому им на самом деле нет ни одного дела, никакого интереса и никакой потребности его защищать. Российская элита, похоже, просто спроектировала на украинцев свое собственное положение и ценностные наставления – политической клики, которая захватила государство и установила бесконтрольное господство над пассивным населением.
Все эти фальшивые взгляды и пристрастные интерпретации выходят далеко за пределы обычного превосходства, характерного для всех имперских наций по отношению к своим колониям («меньших людей меньшего мира», как сказал бы Эдвард Саид). В российском случае пренебрежительное отношение к Украине основывается на последовательной, подробно разработанной системе квазиисторических предположений и аргументов, отражающих мощную имперскую идеологию и придающих специфическое значение всему, что попадает в поле ее интересов. Эта идеология причудливым образом ставит Украину в саму среду русской идентичности и порождает в россиянах ощущение внутренней неполноты и неполноценности (онтологическую неуверенность), пока Украина (и Киев как самая ценная доля российского воображаемого “Я”) не включена в Россию не только символически, но и физически.
Российские имперские мыслители артикулировали это чувство задолго до Путина. Еще в 1911 году Петр Струве представлял себе (возможное) отделение Украины в апокалиптических терминах: если это произойдет, писал он, результатом будет “гигантский и беспрецедентный раскол русской нации… настоящая катастрофа для государства и народа”. Иван Ильин, любимый фашистский философ Путина, утверждал в 1938 году: «Украинский сепаратизм – это искусственное явление, лишенное реальных оснований. Он возник из амбиций вождей и международных захватнических интриг… Малороссию и Великороссию связывают между собой вера, племя, историческая судьба, географическое положение, экономика, культура и политика. Иностранцы, готовящие расчленение, должны помнить, что они объявляют этим по всей России вековую борьбу”.
Всю эту систему имперских, идеологически обоснованных нарративов мы можем обозначить как “имперское знание” – набор фактов, выдумок и интерпретаций, направленных, с одной стороны, на возвышение империи, ее якобы великой, универсальной культуры и уникальной исторической роли, а с другой – на унижение, маргинализацию или присвоение культур подчиненных народов и монополизацию данного Богом (или Историей) права произносить от их имени. Это позволяет империи лишить подчиненные народы собственного голоса, видимости и вообще субъектности.
Начиная с XVIII века империя институционализировала эти нарративы в школьном и университетском образовании, высокой и массовой культуре, политических дискурсах, церковных практиках, имперских законах и гражданских ритуалах. Она развила “имперское знание” как целостную объяснительную систему для всего, что касается ее истории и текущих отношений с внешним миром и собственными колониями. Это можно определить, вслед за Эдвардом Саидом, как особый российский стиль “доминирования, реструктуризации и осуществления власти” над подчиненными народами. Или, как сказал бы Лари Вулф, «стиль интеллектуального мастерства, интегрирующий знание и власть, обеспечивая доминирование и субординацию» и пригоден не только для риторических упражнений, но и для «настоящих завоеваний».
На протяжении XIX ст. это токсичное, супрематистское, манипулятивное “имперское знание”, выработанное и распространенное российскими государственными институтами и облагороженное и легитимированное преданными имперскими интеллектуалами, сделалось международным. Оно сильно повлияло на западные академические круги, медиа, массовую культуру и повседневные представления людей Запада – так называемый “здравый смысл”. Мир воспринял и нормализовал то “знание” как объективное, общепризнанное, научно доказанное. Банальные истины не нуждаются в доказательствах, не допускают сомнения и не предполагают проблематизации. Нет необходимости доказывать “общеизвестное”. Все-таки и так знают, что Россия – “тысячелетняя”, поэтому нет необходимости проверять, существовала ли она на самом деле до XVIII в. Всем известно, что украинцы и россияне – очень близкие народы, этнически родственные и исторически тесно связанные, поэтому нет смысла спрашивать, знали ли они вообще что-нибудь друг о друге до конца XVII в. Все слышали, что Крым никогда не был украинским, а стал таким только по прихоти Хрущева, поэтому вопрос о предыдущих пятисот лет этого полуострова, об автохтонах, которые там жили и имели свое государство, захваченное Российской империей, даже не возникает. Здравый смысл надежно защищает стереотипные представления от здорового скепсиса и квестионирования. Раз утвердившись и нормализовавшись, имперское “знание” самовоспроизводится в дальнейшем без особого труда.
Доминирование этого знания в мире объясняет в частности, почему Украина на протяжении нескольких веков была невидимой для западного взгляда и даже после появления в 1991 г. на политической карте Европы оставалась до недавнего времени большим белым пятном на ментальных картах. Это объясняет также, почему отвага и устойчивость Украины перед российской агрессией оказались столь большой неожиданностью не только для Москвы, но и для большинства стран Запада: они разделяли тот же взгляд на Украину как безнадежно скорумпированное, дисфункциональное государство с глубоко разделенным, почти расколотым обществом». Отношение Запада и России к Украине отличалось политически, но не эпистемологически. И это дополнительно показывает глубину проникновения русского “имперского знания” в западные общества, уровень усвоения и нормализации его токсичных мифов и ментальных клише, и наглядно показывает механизмы распространения в мире российских пропагандистских дискурсов и фейковых аргументов.
Источник: Николай Рябчук, Zbruc
