Владимир Путин далеко не самый яркий оратор в мировой политике. Но он умело владеет приемами манипулирования смыслом и нарративами, искусством представлять черное белым, права человека – угрозой для самого человека, а демократию – происками врагов.
В 1990-е годы Россия сделала широкие шаги к институционализации прав человека. В риторику многих политиков того времени были встроены представления об их важности.
В первые годы своего президентства и Владимир Путин во многом повторял демократический дискурс. Но означало ли это, что в начале 2000-х он был демократом, а затем обстоятельства заставили его сменить идеологические воззрения? Или слова о демократии и правах человека изначально были лишь временным фасадом для международного сообщества?
Переходный период
В 2000–2008 годах в риторике Путина права человека, действительно, представлялись исключительно в позитивном свете: это «фактор обеспечения эффективности государства» (Послание-2000), «условие процветания нашей Родины» (там же), «условие выполнения поставленных стратегических задач» (Послание-2002), «условие, без которого невозможно решение актуальных задач государства» (Послание-2003), «определяющий ценностный ориентир», «социальное завоевание» (Послание-2005).
О правах человека Путин говорил как о «критически важных как для развития экономики, так и для общественно-политической жизни России» (там же), а нарушение прав человека рассматривал как фактор, «подрывающий авторитет власти» (Послание-2001).
Но уже тогда можно было заметить, что в понимании Путина условием реализации и гарантом соблюдения прав человека должно быть именно государство, а не общественные или международные структуры, неподконтрольные ему: «Только сильное … и демократическое государство в состоянии защитить гражданские, политические, экономические свободы, способно создать условия для благополучной жизни людей и для процветания нашей Родины».
И хотя первое время он делал оговорки, что «сильное (если кому-то не нравится это слово) – это эффективное государство», и всегда добавлял «сильное и демократическое» (Послание-2000), тем не менее в его понимании «сильного государства» легко прочитывалось желание руководить государством, которого боятся и которое уважают, которое может навязать свою волю другим.
Это вступало в противоречие с основными постулатами концепции прав человека.
Чтобы понять идеологическую позицию политика, важно обращать внимание не только на то, что он произносит, но и на то, что в его речах не появляется. В посланиях Путина за период 2000–2008 годы никогда не упоминались такие термины, как «свободное общество», «свобода собраний», «свобода мысли», «социальная справедливость». Словосочетание «свободная пресса» за эти 9 лет использовалось трижды, «свобода прессы» – ни разу, «свобода религий» – единожды, «равенство перед законом» и «демократическое общество» – по два раза.
Исследователи полагают, что Путин никогда не был по-настоящему привержен демократическим ценностям, в том числе правам человека. Его взгляд на демократию и на права человека был исключительно инструментальным.
Однако сразу отказаться от риторики прав человека было невозможно как в силу существовавших в России в 2000-е годы правозащитных институтов и законодательства, так и в силу того, что Путин тогда еще хотел выглядеть демократическим лидером. На метаморфозу ему требовалось время.
Удачной идеей на переходный период было представить «права человека» и «сильное государство» переплетающимися категориями, невозможными друг без друга (Послание-2000). Права человека в этой конструкции обозначались как одна из основных составляющих «сильного государства», а способность государства их обеспечивать и гарантировать включалась в его величественный образ. Но уже тогда Путин подчеркивал, что права человека не должны становиться помехой построению сильной России, что означало отсутствие контроля как изнутри страны, так и извне.
Консервативный поворот
Идея сильного государства в трактовке Путина созвучна представлениям русских консерваторов конца XIX – начала XX века. Они тесно связывали институт прав личности с построением сильного государства самодержавно-монархической формы. Один из самых влиятельных тогда публицистов Михаил Катков писал: «Всякая свобода и жизнь … человеческая в обществе возможны только при условии единой и бесспорной, над всякой властью господствующей власти. Ее ослабление неизбежно порождает смуту». У него же читаем: «Только по недоразумению думают, что монархия и самодержавие исключают народную свободу, на самом же деле она обеспечивает ее более, чем всякий шаблонный конституционализм».
Тогдашние российские консерваторы были убеждены, что только сильная власть способна обеспечить права и свободы личности и в то же время уберечь её от злоупотреблений своими правами.
Именно к такой концепции прав человека и сильного государства Путин пришел к 2012 году. В качестве поворотного столба при смене курса многие исследователи рассматривают его мюнхенскую речь 2007 года.
Но движение в эту сторону обозначилось уже с 2002 года, когда права человека постепенно начали исчезать из путинской риторики. Если в послании 2000 года «права человека», «права индивида» неоднократно упоминались, то с 2002 года их появление стало единичным (за исключением Послания-2005, в котором Путин обосновывал свою концепцию демократии). А в 2007 году тема прав человека вообще не поднималась в послании.
С 2002 года Путин, обсуждая права человека, никогда не упоминал о каких-либо недостатках в деятельности органов власти. Критику органов власти он позволял себе лишь в первые два года президентства. В последующие годы внимание президента к правам человека в посланиях продолжало стремиться к нулю. А в посланиях 2015, 2017, 2018 и 2021 годов они просто не упоминались.
В течение третьего президентского срока Путина (2012–2018) происходит кристаллизация его концепции «сильного государства». Она предполагает, что не только государство обеспечивает права граждан, но и они должны «уважать и защищать» государство (Послание-2013).
А на четвертом сроке, в послании 2023 года, Путин выразил этот принцип четче, цитируя Столыпина: «В деле защиты России мы все должны … согласовать свои усилия, свои обязанности и свои права для поддержания одного исторического высшего права – права России быть сильной».
Очарованные властью
Путин провозглашает сильное государство неотъемлемой российской традицией, а силу государства определяет не через его эффективность и демократичность (как в 2000 году), а через суверенность и самостоятельность (эта мысль проводится в посланиях 2012, 2013, 2015, 2019–2023 годов). Он видит слабость государства как его подверженность влиянию извне: «Можно ли достойно развиваться на зыбкой почве слабого государства и управляемой извне безвольной власти, потерявшей доверие своих граждан?»
Совпадение путинской риторики с российским консерватизмом можно заметить и здесь: консерваторы рассматривали любое взаимодействие Российской империи с другими государствами, кроме доминирования, как угрозу (в том числе свободам и правам человека). «Государство вооружено, но не против свободы, которая только в ограде его и возможна; оно вооружено против других государств, как вне, так и внутри его. Власть по природе своей не может терпеть государство в государстве… Собирая и сосредотачивая власть, государство тем самым создает свободное общество», – писал Катков.
Права человека вытекают из его обязанностей, и вообще люди получают права лишь для того, чтобы выполнять обязанности перед государством, писал Лев Тихомиров (сначала народоволец, а затем теоретик-консерватор). Прямо Путин такую мысль не высказывал. Но ему эта идея очень близка, судя по обновленной школьной программе, по которой дети будут изучать, в чем состоит долг гражданина перед Родиной, насколько важны для судьбы Родины честь, доблесть и военные подвиги, что такое героизм самопожертвования и как совершать подвиги в мирное время.
Абсолютизирование государственного суверенитета превратило для Путина права человека в их либеральном прочтении в опасный, амбивалентный институт. Путин продолжал повторять, что права человека – «базовый приоритет», они «не должны пересматриваться», «незыблемы», но одновременно, в его представлении, они разрушают традиции, «стирают границу между добром и злом» и, главное, дают пространство и каналы для манипуляций и деструктивного влияния со стороны конкурентов – западных стран. А значит, ослабляют государство.
Поэтому права человека не могут быть абсолютной ценностью, они нуждаются в контроле и могут быть реализованы лишь в пределах границ, очерченных принципом неприкосновенности государственного суверенитета. Поскольку государство же – главный гарант и защитник прав человека, оно должно быть исключено из числа субъектов, которые могут нарушать права человека. Наоборот, любое действие государства должно рассматриваться как направленное на благо общества.
Этот ход мысли превращает правозащитную деятельность в «политическую», а любую критику власти – в предательство. В рамках такой идеологии вполне закономерным выглядит принятие законов об иноагентах, криминализации ЛГБТ, публичных митингов и шествий, цензура и многое другое.
Аргументация, используемая Путиным для обоснования таких ограничений, очень созвучна аргументам Каткова и Тихомирова в пользу цензуры печати. Ограничения митингов и шествий, свободы слова и др. объяснялись тогда необходимостью защиты населения. Подобным же образом Катков оправдывал цензуру печати: «Может ли правительство оставлять уличное слово без контроля и отдавать малых, слабых и темных людей во власть всякому речистому шарлатану?»
Путин и сам прямо позиционировал себя как консерватора, ссылаясь на Бердяева, «который тоже был консерватором» «и говорил, что консерватизм – это не то, что мешает идти вверх и вперед, а то, что мешает идти назад и вниз, к хаосу».
Слияние царя и народа
Консерваторы XIX века, как и Путин сейчас, считали, что устойчивость общества обеспечивается сохранением традиций, духовно-нравственных ценностей православия, сильной (монархической) властью, имперскостью и патерналистским отношением власти к подданным. Они отрицали политические и гражданские свободы, усматривая истоки прав личности в ее духовно-нравственной сфере. Путин тоже говорит о взаимоотношениях личности и государства исключительно в морально-нравственных категориях, тем самым совершенно избавляя себя от юридических ограничений.
«Противоположность между нами и Западом состоит в том, что там все основано на договорных отношениях, а у нас на вере», на вере в царя, писал Катков в 1881 году. Консерваторы-славянофилы утверждали, что в России такое «слияние царя с народом» и «их взаимная принадлежность друг другу», что не нужны никакие законодательные нормы или институты, защищающие права человека. Царь по природе своей предугадывает, что надо народу, и ошибки тут быть не может.
Верховная власть не должна ограничиваться юридически, писал Чичерин, иначе она уже не верховная. Она должна ограничиваться только собственным «нравственным сознанием». Разделение власти на три ветви и Катков, и Чичерин считали подобием анархии, при которой невозможно твердое государственное управление.
И Путин, и все представители высшей власти воспринимают отношения народа и власти в современной России похожим образом: чего хочет Путин, того хочет и народ. Это наглядно отражается в формулировке «народ попросил».
В последние годы российские политики активно использовали ее для обоснования самых резонансных государственных решений: изменения конституции, «обнуления» путинских сроков и даже неповышения нижней границы призывного возраста при повышении верхней. Эта аргументация очень удобна: она не предполагает никаких демократических процедур для выяснения народной просьбы. Власть как бы слышит волю народа, угадывая ее прямо из воздуха, в полном соответствии с концепцией полного слияние царя и народа.
Источник: Виктор Постнов, The Moscow Times.
