Владимир Путин, его приближенные и пропагандисты считают “коллективный Запад” истинным и главным врагом России. Именно против него, а не против Украины, чей “неонацистский режим” является, по их представлениям, лишь западной марионеткой, ведет Россия свою “специальную военную операцию”. То, что “коллективный Запад” с единой политической волей и интересами – по сути, фантом, никого в Кремле, МИД РФ и на российских государственных телеканалах не смущает. Хотя достаточно пробежаться по лентам информационных агентств, чтобы понять, что между Вашингтоном и Парижем, Берлином и Будапештом, Варшавой и Киевом противоречий нынче куда больше, чем, скажем, между Москвой и Пекином.
Однако идеологические конструкции вроде “коллективного Запада” создаются не для того, чтобы отражать реальность, а для того, чтобы ее искажать. В таком извращенном виде псевдореальность легко преподносить публике, вызывая нужный психологический эффект: страх, лояльность, мобилизованность. В истории было и есть предостаточно запугивающих формул – “тевтонские/славянские варвары” (зеркальные пропагандистские формулировки России и Германии в годы Первой мировой), “желтая опасность”, “жидобольшевизм”, “масонский заговор”, “мировое правительство” и проч. Люди, истово верящие в существование этих феноменов, исчислялись и исчисляются многими миллионами.
Именно российская агрессия против Украины является сейчас главным пунктом, разделяющим тех, кого в Кремле причисляют к “коллективному Западу”. Что делать дальше, наращивать ли помощь Киеву или наоборот, всячески подталкивать его к примирению с Москвой? Но на каких условиях? По этому поводу недавно поругались даже друзья и братья-не-разлей-вода – чехи и словаки. Чешское правительство активно помогает Украине, а вот премьер Словакии Роберт Фицо выступил в день второй годовщины российского вторжения с зажигательной речью, в которой фактически повторил основные положения кремлевской пропаганды.
Два крайних полюса западных представлений о перспективах российско-украинской войны олицетворяют в последние месяцы президент Франции Эммануэль Макрон и папа римский Франциск. Макрон, два года назад часами по телефону уговаривавший Путина образумиться, нынче выступает в роли главного друга Украины и заявляет, что победы России в войне нельзя допустить ни в коем случае. Франциск, напротив, убеждает в мудрости ведения переговоров с агрессором, которые, по его мнению, в любом случае более приемлемы, чем затяжная война. Человеку, даже поверхностно знакомому с европейской историей, так и мерещатся за спиной Макрона призраки Людовика XIV, Наполеона, Клемансо и прочих лидеров былой великодержавной и воинственной Франции. А за белыми одеждами нынешнего папы – тени его предшественников Бенедикта XV и Пия XII, в годы мировых войн безуспешно пытавшихся примирить воюющие стороны. (Пия впоследствии, однако, упрекали в германофильстве и нежелании однозначно осудить Холокост).
В действительности исторический анализ здесь уместен, но несколько иной. Запад – какой есть, чаще не “коллективный”, а разобщенный, – в самом деле обладает некоторыми общими исторически обусловленными “представлениями о прекрасном”. Они в разных обстоятельствах так или иначе отражаются на политике западных стран. Первое из них связано с тем, что какой бы секулярной ни была нынешняя Европа (к Америке это относится в куда меньшей степени), корни у нее все равно христианские. А даже не будучи богословом, можно сказать, что христианское вероучение посвящено прежде всего трем понятиям: добру, злу и милосердию.
На вопрос о том, как поступать со злом, христианская Европа и ее церкви давали в разные времена неодинаковые ответы. Было христианство воинствующее и воинственное, отождествлявшее со злом любого иноверца или еретика. Оно организовывало крестовые походы и огнем и мечом приводило аборигенов по всему свету, от Литвы до Перу, к единой “истинной вере”. О папе Юлии II говорили, что он лично и чуть ли не с мечом в руках водил в бой свои войска. Вряд ли он нашел бы общий язык с миролюбивым папой Франциском.
Но было и другое христианство, делавшее упор на мирное, но однозначное противостояние злу. Именно об этом сказал своим соотечественникам Иоанн Павел II во время визита на родину, в тогда еще коммунистическую Польшу, в 1979 году. Для этого ему потребовались всего два слова: “Не бойтесь!”. Не знаю, помнил ли об этих словах Алексей Навальный, когда обращался к россиянам: “Я не боюсь, и вы не бойтесь”. Сходство в любом случае объяснимо, ведь речь об одном и том же: о неподчинении злу, нежелании играть по его правилам. В той или иной форме, очень часто не без ошибок и крови, эта мысль намертво впечаталась в историю Европы.
Но есть и другая мысль, иной подход, обусловленный западной предприимчивостью. Уинстон Черчилль в споре с одним политиком-социалистом однажды заметил: “Капитализм прочнее социализма, потому что он основан на очень простой вещи – соблюдении контракта”. Иными словами – на сделке как важной части человеческих взаимоотношений. Сделки, конечно, заключают не только на Западе, но характерно, что именно там возникли и теория общественного договора, и либеральное представление о государстве-подрядчике, предоставляющем свои услуги гражданам-заказчикам.
Идея сделки была и остается существенной частью западной политики. Сделки, само собой, бывают и грязными, один из самых известных примеров – Мюнхенское соглашение 1938 года. Но сколь бы справедливо ни упрекали историки тогдашних незадачливых лидеров Британии и Франции в трусости и потакании нацистскому агрессору, главный просчет Невилла Чемберлена и Эдуарда Даладье был типично западным, деловым: они стремились к сделке с Гитлером, не понимая, что он является недоговороспособным партнером. Демократии основаны на сделках и компромиссах, парламентская политика соткана из них. Диктатура – это всегда победа одной личности, идеи, силы, направления за счет других. Это игра с нулевой суммой. Последнее не значит, что диктаторы не способны заключать сделки: в конце концов, антигитлеровская коалиция западных демократий со Сталиным была одной большой сделкой, условия которой в течение четырех лет худо-бедно соблюдали все стороны. Но для диктатора сделка не ограничена формальным сроком или конкретными обязательствами – она действует лишь до тех пор, пока выгодна ему.
Нынешние дилеммы западных стран, связанные с войной в Украине, – плод столкновения двух описанных выше исторических, политических и психологических традиций: убежденности в необходимости борьбы со злом и стремления к сделкам. С одной стороны, Путин натворил достаточно бед для того, чтобы “дорогие западные партнеры” считали его воплощением зла, или, менее пафосно, игроком, не признающим никаких правил, кроме выдуманных им самим. С таким партнером невозможно играть, можно лишь выгнать его из-за игорного стола – но проблема в том, что, уже будучи выгнанным, он грозит поджечь всё казино. Поэтому соблазн сделки остается велик, тем более что за десятилетия благополучной мирной жизни многие западные страны, прежде всего европейские, просто отучились от иной политики, кроме компромиссной.
При этом достаточно послушать самого Путина, чтобы понять, что к чему. В недавнем интервью он открыто заявил, что считает нынешнюю войну для России “вопросом жизни и смерти”. Так себе позиция для подписания любого контракта – кроме лицензии на убийство, которую он себе выписал сам.
Источник: Ярослав Шимов, «Радио Свобода».
