Российскую угрозу обычно связывают с личностью Путина, о которой речь шла в первой части этой книги. Путин и ряд лиц из его окружения действительно являются важнейшей движущей силой российской агрессии. Но секрет его длительного пребывания у власти и отсутствия значимых оппозиционных движений и настроений в том, что стратегические амбиции и фобии Путина совпадают с инстинктами российского правящего класса и массового сознания, а его политика реализует притязания российской правящей элиты и общества: исторический реванш и восстановление мощной евразийской империи.
От Примакова до Крыма
В первые два-три года после распада СССР предполагалось, что Россия должна стать союзником Запада, ослабить роль военного командования в жизни страны, сформировать вдоль границ «пояс стабильности и добрососедства», то есть уважать независимость и территориальную целостность возникших на руинах СССР независимых государств.
Эта линия, которую назвали по имени ее автора, первого российского министра иностранных дел Андрея Козырева, столкнулась с сопротивлением армейского генералитета и директората военно-промышленного комплекса, руководства госбезопасности, большей части региональных элит и академических кругов. Окончательно она была похоронена в 1996 году, когда главой МИДа стал директор Службы внешней разведки академик Евгений Примаков. «Мы все в руководстве СВР, — писал он, — хорошо представляли себе, что с окончанием холодной войны понятие “противник” не исчезнет <…> Руководители ряда западных стран действуют с целью не допустить особой роли России в стабилизации обстановки в бывших республиках СССР, сорвать развитие тенденций на их сближение с Российской Федерацией».
Важнейшими внешнеполитическими задачами России Примаков провозгласил противодействие расширению НАТО, сохранение режима Слободана Милошевича в бывшей Югославии и превращение государств СНГ в стратегическое предполье, где будут размещены российские войска для действий «на дальних рубежах». Ни одной из этих целей достичь не удалось. Но Примаков смог трансформировать фобии, амбиции и ожидания российской элиты в стратегические концепции. Нынешний российский министр иностранных дел Сергей Лавров прав: Примаков действительно «автор ключевых положений внешнеполитической доктрины современной России».
Внешний мир был объявлен средоточием опасностей, причем главной угрозой безопасности России было определено установление «однополярного мира». Вашингтон был обвинен в подрыве международного влияния России, вытеснении ее из традиционных зон влияния и сфер интересов. Это типичное для российского политического мышления объяснение собственной экспансии заботой о противодействии внешней угрозе. «Постоянно воюя и распространяясь во все стороны, она [Россия], тем не менее, считала, что ей непрерывно угрожают», — писал Генри Киссинджер.
В 1990-е и первой половине 2000-х годов ставка делалась на манипулирование противоречиями между более сильными субъектами мировой политики. Собственно, в этом заключался смысл придуманной Примаковым концепции «многополярности». Единство Запада в годы холодной войны, утверждал он, было результатом противостояния с СССР. Но, как только советская угроза исчезла, противоречия между США, Европой и Японией подрывают их былое военно-политическое и экономическое единство, а Китай превращается в сверхдержаву, конкурирующую с Японией и США. Москва должна стимулировать противоречия между этими центрами силы и, играя на них, добиваться своих целей. Однако эта концепция оказалась мертворожденной. Остался в силе японо-американский военный союз. В 1990-е годы НАТО сохранилось и расширилось, а после 2014-го и особенно 2022 года Североатлантический альянс превратился в средоточие военно-политической мощи Запада, противостоящей российской экспансии.
В России нередко утверждают, что, придя к власти, Путин искренне хотел дружить с Западом, вступить в НАТО, поддержал развертывание в Центральной Азии американских баз, необходимых для операции в Афганистане. Но вопреки требованиям Москвы США вышли из договора по ПРО, в НАТО были приняты государства Центрально-Восточной европы, в том числе, что особенно раздражает Кремль, государства Балтии. И, соответственно, Путин не мог не реагировать на враждебное поведение Запада. Эту версию иногда повторяют на Западе: если бы государства Балтии не были приняты в НАТО, то сегодня Россия была бы союзником Североатлантического альянса и мировая политика развивалась бы по совершенно иной траектории.
Реальность, однако, иная. Действительно, оказавшись в Кремле, Путин попытался снизить напряженность в отношениях с Западом — в то время у России не было ресурсов для новой конфронтации с ним. Война в Чечне поглощала практически все боеспособные части армии. Мировые цены на нефть и газ в 2000–2002 годах были лишь чуть выше, чем в 1990-е. В Москве с тревогой говорили о дефолте в 2003 году, когда наступит пик выплат по внешним займам. Таким образом, без ослабления противоборства с Западом президентство Путина вошло бы в историю как «президентство катастрофы».
Но в 2003 году нефтяные цены пошли вверх. В России развернулась жесткая антиамериканская кампания в связи операцией США в Ираке. Государственная дума отложила ратификацию незадолго до этого подписанного с США договора о сокращении стратегических наступательных потенциалов. В начале 2007 года в Мюнхене Путин произнес программную речь, заявив, что экономическая и военная мощь США не соответствует их претензиям на «глобальное лидерство», а Россия всегда «пользовалась привилегией проводить независимую внешнюю политику» и не собирается «изменять этой традиции». Быстро выяснилось, что «независимая политика» означает политику, независимую от норм права и необходимости соблюдать соглашения, подписанные Россией.
Мюнхенская речь отражала закрепившиеся в российском истеблишменте представления об усилении России и углубляющемся кризисе Запада. В утвержденной Путиным в декабре 2016 года концепции внешней политики России говорилось, например, что «сокращаются возможности исторического Запада доминировать в мировой экономике и политике». В итоге, как полагали в Москве, открывается возможность взятия «исторического реванша»: установления военно-политического контроля над территорией бывшего СССР и Восточно-Центральной Европой, а также разрушения НАТО, которое следовало поставить перед дилеммой — капитуляция или ядерная война. По логике Кремля, евроатлантическая цивилизация вступила в период упадка, не в состоянии справиться с нарастающим кризисом, не способна силой сопротивляться растущему влиянию России. И даже если западные элиты смогут в будущем стабилизировать ситуацию, полагают в Кремле, необходимо воспользоваться их сегодняшней слабостью и обеспечить максимально благоприятные позиции для будущего противостояния.
Реакция на вторжение российских войск в Грузию в 2008 году и аннексию Крыма в 2014 году подкрепляли уверенность Москвы в ослаблении Запада. И в том, и в другом случае США и Европа были поставлены перед выбором: либо новая холодная война, либо непротивление агрессивным действиям Кремля. Реакция Запада была двойственной. В августе 2008 года в Черное море вошли боевые корабли государств – членов НАТО, в том числе американские эсминцы с крылатыми ракетами. Это остановило рвущиеся к Тбилиси российские войска. Однако уже к концу года о вторжении в Грузию постарались забыть. Из доклада комиссии Европейского союза, известного как «доклад Тальявини», невозможно понять, кто виноват в развязывании войны. Похожим образом развивались события после аннексии Крыма. С одной стороны, западные государства ввели экономические санкции против России, с другой — поставили своей целью урегулирование русско-украинской конфронтации на основе Минских соглашений. Это фактически легитимизировало российскую оккупацию Крыма и превращало так называемые народные республики Донбасса в мощный инструмент российского влияния в Украине.
Народ к агрессии готов
Реваншистский и милитаристский характер стратегического мышления российского истеблишмента и агрессивность внешней политики России обусловлены особенностями российского менталитета. По данным «Левада-центра», публикующего достаточно достоверные (по крайней мере, наиболее достоверные из всех известных) данные об отношении российского населения к войне в Украине, ее стабильно одобряют около 70 процентов опрашиваемых, не одобряют — примерно 20 процентов, остальные не могут сформулировать своего к ней отношения. Эти данные, естественно, были многими взяты под сомнение: в жестко авторитарном, переходящем в тоталитарный режиме люди опасаются высказывать свое реальное отношение к актуальным политическим проблемам, опасаясь репрессий.
Социологам можно верить или не верить. Но нельзя не верить фактам. Антивоенные выступления в начале войны были слабы и сегодня свелись к минимуму. Осенью прошлого года из страны бежало от мобилизации несколько сотен тысяч человек. Это незначительная, максимум — 10 процентов, доля тех, кого могут призвать в армию. Оставшиеся в большинстве своем, получив повестку, послушно идут на призывные пункты. Недовольство мобилизованных вызвано не протестом против агрессивной войны, но головотяпством властей, плохим обеспечением, запозданием с выплатой денег и тому подобным.
Бросается также в глаза, что результаты опросов «Левада-центра» коррелируют с выводами многочисленных исследований, проведенных до начала русско-украинской войны. Так, анализируя реакцию россиян на агрессию Кремля против Грузии, социологи зафиксировали странную ситуацию: с одной стороны, летом 2008 года около двух третей респондентов полностью или частично не доверяли российским средствам массовой информации, с другой — практически мгновенно после начала вторжения российских войск в Грузию официальную картину происходящего, транслированную по телевизионным каналам, приняли от 70 до 80 процентов взрослых жителей России. Личный рейтинг Путина подскочил осенью 2008 года до рекордных 88 процентов.
Таким же образом развивались события сразу после аннексии Крыма. Рейтинг путина быстро пошел вверх, поднявшись примерно на двадцать процентных пунктов. Самый высокий показатель — 88 процентов — был в октябре 2014 года после наступления российских войск на украинские города Мариуполь и Иловайск. Массовое сознание пришло в истерически возбужденное состояние, породив одиозный лозунг «Крым наш!», в котором, как в капле воды, отразились глубоко укорененные общественные настроения. Как писал известный российский психолог и психотерапевт Андрей Гронский: «С весны – лета 2014 года на публичной авансцене мы наблюдаем уже другого человека — человека, одержимого нелепыми сверхценными идеями, эмоционально возбудимого и агрессивного. <…> Человека 90-х я бы назвал антисоциальным, человека 00-х гедонистическим, а человека 14–15 годов психотическим (конечно, не в строгом клиническом значении этого слова). Возникает вопрос, как в целом разумный и миролюбивый человек в одночасье мог превратиться в злобного параноика».
Социологам и психологам еще предстоит объяснить эту особенность российского социума. Агрессивная политика Москвы, говорят специалисты, в полной мере соответствует не только осознанным, но и неосознанным установкам и ожиданиям как минимум трех четвертей населения. Ведущий аналитики «Левада-центра» Борис Дубин писал: «Хочу подчеркнуть: речь идет вовсе не о “навязывании” массам или пресловутом “манипулировании” массовым сознанием, его “зомбировании” средствами массой информации и экспертами-политологами, а о смысловом позволении, если угодно — благословении, и дополнительном символическом подкреплении тех настроений и стереотипов, которые в массе уже есть, но в несконденсированном, смутном, неартикулированном виде». Иными словами, пропаганда высвободила, легитимизовала, придала более или менее законченную устойчивую словесную форму агрессивному, милитаристскому и реваншистскому умонастроению и эмоциональному состоянию массового сознания и закрепила изначально существовавшие в нем политические стереотипы. Это ставит под сомнение представление о том, что смена пропагандистской стратегии, скажем, в случае замены Путина и его клики на вершине российской власти, приведет к смене базовых, глубоко укорененных в сознании среднего россиянина имперских и реваншистских установок. По крайней мере, у части российского населения изменение пропагандистских тезисов может вызвать отторжение. И, наконец, становится понятным один из факторов зашкаливающей популярности Путина: содержание и стиль его мышления, декларируемые ценности, геополитические взгляды, даже юмор, не без оснований считающийся образцом дурного вкуса, совпадают с образом мыслей 80–85 процентов россиян, которые стабильно одобряют и поддерживают его деятельность.
Тот факт, что милитаристская пропаганда охотно воспринимается российским обществом, за исключением сравнительно небольшой его части, означает, что это общество сознательно или подсознательно разделяет те самые оценки, взгляды и стереотипы, которые ему внушают прокремлевские СМИ. Факты, противоречащие сформированному видению происходящего либо просто игнорируются, либо интерпретируются в желаемом направлении. Это хорошо известное явление, называемое «паралогическим типом мышления», свойственно российскому массовому сознанию. Последнее формировалось на протяжении столетий. Но особенно важными были советские годы, когда тотальная индоктринация подкреплялась столь же тотальным террором. В сознании homo soveticus прочно утвердилось представление о том, что избежать ГУЛага и даже сохранить жизнь можно, не только декларируя свою верность вождям, но и приняв навязываемый ими образ мыслей, поверив тому, что власти внушают своим подданным. Психологи могут объяснить это не только элементарным страхом, но и стремлением избежать когнитивного диссонанса, ощущения глубокого эмоционального дискомфорта, вызванного столкновением в сознании конфликтующих представлений, идей, верований, ценностей или эмоциональных реакций, с одной стороны, навязываемых властью, а с другой — отражающих личную, альтернативную официальной картину мира.
Многочисленные исследователи пытались разобраться в причинах и истоках милитаризации массового сознания, широкого распространения в нем ксенофобии и этнической ненависти, мифологизированных концепций, оправдывающих и возвеличивающих войну, поисков внешнего врага. Во многих работах отмечались дефицит критически-аналитического мышления и, соответственно, приверженность индоктринируемой точке зрения, инфантильная зависимость от власти и провластных СМИ, отторжение логических аргументов и фактов. Известно немало теорий, описывающих и объясняющих эти явления. Они не противоречат друг другу и в совокупности складываются в целостную картину.
Российский философ Игорь Клямкин ищет истоки милитаризированной культуры русского общества в типе государственности, сложившейся в результате длительного пребывания Московского княжества в составе Золотой орды. Московское государство выстраивалось по модели «большой армии». «Государственность и, соответственно, культура послемонгольской Московии изначально складывались как государственность и культура милитаристского типа, — пишет Клямкин. — <…> Речь идет о милитаризации не только в смысле расходования большей части ресурсов на военные цели, но и о способе организации государства, равно как и его взаимоотношениях с населением». Милитаризация, распространяющаяся и на мирное время, размывала «в сознании людей границы между войной и миром. И, соответственно, не могла не сказываться на утверждавшемся в Московии типе культуры».
В российском научном сообществе далеко не все с этим согласны. Но сам по себе исходный тезис о России как государстве милитаристского типа сомнений не вызывает. Вся система властных отношений строилась не на основе правовых норм, которым должны были подчинятся как властители, так и их подданные, но по армейскому типу, предполагающему беспрекословное подчинение нижележащих уровней бюрократической иерархии вышележащим. Такая организация общественных отношений наилучшим образом отвечала задачам перманентной территориальной экспансии сначала Московского царства, а затем — Российской империи, которая осуществлялась преимущественно военной силой. Одновременно формировался менталитет «послушного подданного», привыкшего к подчинению, беспрекословно выполняющего не только приказы и распоряжения вышестоящих, но и легко усваивающего навязываемые сверху идеологические и политические доктрины и взгляды.
Согласно другой концепции, милитаризация российского массового сознания явилась следствием «отрицательной селекции», которая способствовала накоплению в российском общественном сознании милитаристских взглядов, установок и настроений, достигшему в наши дни опасного уровня. Изменения, испытанные населением России, писал выдающийся русский социолог Питирим Сорокин, «типичны для всех крупных войн и революций. Последние всегда были орудием отрицательной селекции». В частности, в больших количествах гибли «более волевые, одаренные, морально и умственно развитые». В меньшей мере пострадали лица морально дефективные. Во время «революции условия как раз благоприятствовали их выживанию. В условиях зверской борьбы, лжи, обмана, беспринципности и морального цинизма они чувствовали себя великолепно; занимали выгодные посты, зверствовали, мошенничали, меняли по мере надобности свои позиции и жили сытно и весело».
Большой террор и Вторая мировая война нанесли страшный удар по общественной нравственности и морали в бывшем СССР. Чтобы выжить, многие люди не просто молчали, не рискуя выдать неосторожным словом критическое отношение к советской действительности, а сознательно или подсознательно заставляли себя поверить в большевистскую пропаганду, чтобы избежать раздвоения мышления. В итоге огромное количество людей свыклось с коммунистическими догмами, некоторые глубоко в них поверили. А догмы эти, как писал один из самых глубоких знатоков советского большевизма Александр Яковлев, «жестко и неукоснительно диктуют политику насилия как “повивальной бабки истории”». Коммунизм в России умер еще до распада СССР, но свойственная ему логика мышления, представления о насилии как главном или даже единственном политическом инструменте остались и, во многом благодаря кремлевской пропаганде, перенесены во внешнеполитическую сферу.
Укорененность милитаристских установок в российском обществе связана также с распространением в нем садомазохистского типа личности. «Для авторитарного характера существуют, так сказать, два пола: сильные и бессильные, — писал Эрих Фромм. — Сила автоматически вызывает его любовь и готовность подчиниться независимо от того, кто ее проявил. Сила привлекает его не ради тех ценностей, которые за нею стоят, а сама по себе, потому что она — сила. И так же, как сила автоматически вызывает его “любовь”, бессильные люди или организации автоматически вызывают его презрение. При одном лишь виде слабого человека он испытывает желание напасть, подавить, унизить. <…> Авторитарная личность ощущает тем большую ярость, чем беспомощнее ее жертва». Иными словами, человек, наиболее приспособленный к существованию в авторитарном или тоталитарном обществе, находит своеобразное удовольствие в подчинении вышестоящим и одновременно изживает вызванное этим подчинением чувство собственной неполноценности, подчиняя себе и унижая людей более слабых или стоящих на низших ступенях социальной лестницы. Этот механизм во многом объясняет происхождение агрессивности современного российского общества в отношении, например, Украины и украинцев. Открытая враждебность по отношению к в прошлом «братскому народу», стремление унизить его, отобрав Крым или Донбасс, вполне может быть порождением глубоко спрятанного, но мощного чувства собственной униженности, дискриминированности в своей стране.
Другой механизм, тесно сопряженный с авторитарным, садомазохистским характером массового сознания, основан на стремлении компенсировать собственную слабость и униженность путем ассоциации с мощным государством, проводящим жесткую агрессивную политику в отношении своих соседей. Александр Асмолов, один из крупнейших российских психологов, пишет: «Это не мазохизм и даже не садизм, это другой механизм. Как только та или иная культура в качестве стратегии развития избирает мобилизационный сценарий, а не сценарий инновационного развития, она актуализирует патриотизм как влюбленность не в общество, а в государство. И она полностью мобилизует все агрессивно-патриотические ксенофобские механизмы. Как только страна избрала кризис как путь развития, как только мы стали великой страной перманентного кризиса, главное, что мы делаем — мы защищаем нашу безопасность <…> Тем самым агрессия у нас существует на политическом уровне как инструмент поддержания кризиса и оправдания жестких вертикальных форм власти».
Главный вывод видится далеко не оптимистичным. агрессивная внешняя политика путинской России, обретшая свой законченный вид в 2014 году, порождена не только взглядами и геополитическими представлениями самого Путина, части высших кругов бюрократии, интересами военного командования, хозяев военно-промышленного комплекса и руководителей служб безопасности. Агрессивность России на мировой арене имеет глубокие корни в российском обществе, отражает ожидания, фобии и другие ментальные и эмоциональные характеристики российского массового сознания.
«Аннексия Крыма дала такой мощный эффект торжества и самоудовлетворения, чувства демонстрации силы, что устранило или отодвинуло в сторону все претензии к власти, — писал директор «Левада-центра» Лев Гудков. — Присоединение Крыма и политика в отношении Украины, война на Донбассе, противостояние и демонстрация силы в отношении Запада резко повысили уважение россиян к самим себе. Я бы сказал, вдвое увеличили. А претензии к власти и представления о власти как о коррумпированной и эгоистичной не столько изменились, сколько взяты в скобки». Это обстоятельство делает Россию и ее внешнюю политику действительно опасной.
Источник: Юрий Федоров, «Важные истории»
