3 января Россия и Украина провели первый за пять месяцев обмен пленными: в РФ вернулись 248 человек, в Украину — 230. По оценкам украинских властей, в российском плену находятся больше 4000 человек, из них больше 100 — женщины. Условия содержания женщин в целом лучше, чем у мужчин. Но и они подвергаются насилию во время заключения.
Алла Сенченко — стрелок украинской армии. В плен она попала весной 2022 года, вернуться домой смогла только в феврале 2023-го. Она рассказала «Важным историям», почему не хотела сдаваться в плен живой, с какими пытками сталкивалась в российских тюрьмах, как с другими заключенными девушками встречала 2023 год и что помогало ей дождаться возвращения домой.
«Я просила военного, чтобы он меня убил»
До начала полномасштабной войны я была дома в Луцке — у меня в 2021 году закончился контракт, я была в резерве. Когда началась [полномасштабная] война, меня мобилизовали. Сначала я была в территориальной обороне Луцка, а 16 мая нас перевезли на позиции в Красный Лиман (город в Донецкой области. — Прим. ред.).
24 мая нас окружили и взяли в плен. Нас в группе было трое (я и еще двое мужчин-военных). Меня заставили полностью раздеться, чтобы я показала, нет ли у меня каких-то татуировок. Сослуживцев просто застрелили на моих глазах. Это травма на всю жизнь.
Ребята хотели жить, а я была готова умереть, лишь бы не попасть в плен. Я даже просила военного, который меня задерживал, чтобы он меня просто убил. Он мне сказал, что привязал бы меня за ноги к двум боевым машинам и разодрал пополам. Но в этот момент один из военных доложил командиру, что здесь женщина. Они за это уцепились, решили, что раз я женщина, то обязательно снайпер, важный человек, а значит — нужный для обмена.
Меня отвезли на допрос в их полевой штаб недалеко от места, где меня задержали. Внутри было мягкое кресло, меня на него посадили, приставили ко лбу пистолет и начали спрашивать: откуда я, звание, род войск.
Военный, который вел допрос, сказал мне, чтобы я «обслуживала» их. Я ответила, что он мне в сыновья годится — ему было все равно. Я начала говорить, что я очень грязная, мы же в зоне боевых действий. Он сказал, что они готовы дать мне помыться. У меня были месячные, я сказала об этом, — он ответил, что ничего страшного.
Последнее, что я могла сделать — это попросить по-человечески. Я сказала: пожалуйста, не трогайте меня. Это сработало. Командир сказал, что со мной будут работать спецслужбы, проблемы им не нужны.
Меня вывели на улицу, там стояла боевая машина, на ней обычно транспортируют раненых. Мне завязали глаза, руки перетянули строительным жгутом очень туго, из-за этого они сразу онемели. Меня толкнули в машину, я была в очень неудобной позе — колени в одну сторону, голова — в другую. Предупредили: пошевелишься — стреляю.
Привезли в какое-то помещение и держали в комнате. Однажды туда ворвался военный, поставил автомат на колено и прорычал: «Сука, говори правду, кто ты? В противном случае я прострелю тебе колени». Мой голос перешел на шепот, и я повторила все то же самое — кто я и откуда.
Потом снова погрузили в боевую машину, мы ехали, сидя на «двухсотых» (погибших военных. — Прим. ред.). Меня сопровождали двое. Один начал избивать меня, я попросила второго о помощи. Вместо этого он несколько раз ударил меня в челюсть. У него была такая огромная палка, ей чистят дуло танка, он пригрозил, что если не буду вести себя тихо, он меня ей изнасилует.
Мы остановились где-то, меня кинули в землянку. Было темно, но слышно собаку, которая пряталась в этой землянке, военные тщетно пытались ее выгнать на улицу. В итоге собаку оставили, и я связанными руками гладила ее. Это придало мне сил. Они не давали мне уснуть, проводили допрос. Спросили: «Чего ты боишься?» Я молчала. Военный сказал: «Походу, ты ничего не боишься». Из уст врага это прозвучало как комплимент.
Утром меня вывели на улицу в туалет, были слышны взрывы. Я с завязанными руками и глазами справляла нужду под открытым небом. Потом меня этапировали в полицейский участок в Сватово (оккупированный город в Луганской области. — Прим. ред.). Осмотр проводила женщина, я разделась и присела трижды по ее приказу, [менструальная] кровь текла по ногам. Проводили допрос двое военных: один допрашивал, другой дернул затвор автомата и положил его на высокий стол на уровне моей головы со словами: «Без глупостей».
Дальше нас привезли на ТПУ (транспортно-пересадочный узел. — Прим. ред.) Во время передачи и приемки меня постоянно били по коленям и голове. Очень тяжело вспоминать тот период. Все, чего они добились — это разожгли [во мне] лютую ненависть ко всему русскому.
«Для избиений надзирателям не нужно было повода»
Через несколько дней меня привезли в тюрьму в Валуйках (Белгородская область. В эту исправительную колонию общего режима № 9 для ранее судимых женщин российские власти отправляли пленных украинских женщин-военнослужащих. — Прим. ред.).
На прогулки там нас гнали как стадо. Нужно было ходить согнутыми — руки за спиной, туловище параллельно земле. Спецназовец вытягивал руку с дубинкой — если кто-то головой дотрагивался до нее, нас наказывали. На нас травили собак, чтобы мы быстрее двигались.
Меня очень часто вызывали на допросы. Они хотели услышать, кого из российских военнопленных я видела, какие видела или совершала издевательства над ними. Если у меня не было ответа, я молчала. Я старалась на конкретные вопросы отвечать только да или нет. Спрашивали про Бандеру. Я говорила: «Я не жила с ним в одно время, что я могу вам про него сказать?» Я даже проходила детектор лжи.
Иногда заставляли что-то на камеру сказать, например, что нас кормят три раза в день. Выбора там нет, я говорила то, что им было нужно. Нас водили на работу — шить комбинезоны. Меня удерживали [сначала] в одиночной камере, потом в общей секции, затем еще полтора месяца я просидела в камере штрафного изолятора.
В сентябре нас перевезли в Малую Локню (Курская область. Судя по всему, речь идет о женской исправительной колонии общего режима № 11. — Прим. ред.). Там сразу стало понятно, что нас «любят как родных». Нас раздели догола, было что-то вроде медосмотра — сотрудницы колонии засовывали пальцы нам во все дыры. Они даже перчатки не каждый раз меняли, просто по очереди пихали в нас пальцы в грязных перчатках. А в это время мужики из спецназа стояли и смотрели.
Там нас били часто — иногда ногами, иногда руками. Для этого надзирателям даже не нужно было повода, просто так кому-то захотелось. Мы всегда стояли спиной к надзирателям и ничего не видели, только ощущали. Там надзирательницы были очень жестокие, просто исчадия ада. Они устраивали нам [пленным украинкам] ежедневные физические нагрузки как олимпийским чемпионам. Приседания 300 раз, в планке очень долго стояли, бесконечные отжимания — это все чередовалось. Такие зарядки у нас были три раза в день, после каждой тряслись руки и ноги. При таких физических тренировках нас кормили маленькими порциями, как для детей.
Одна из надзирательниц — мы звали ее Синьор Помидор за цвет лица — заставляла нас за день выучить несколько советских стихов и песен. Она все время на нас орала. В декабре мы были в камере после душа, там окна такие старые, с побитыми стеклами. Она нас, еще мокрых, поставила в планку в одних халатах и открыла дверь, чтобы сквозняк был. Было нереально холодно, зуб на зуб не попадал. Я тогда простудилась, не знаю, как мы умудрились не заработать себе воспаление.
В течение дня нельзя было садиться вообще. Если надзирателям казалось, что кто-то садится, то выводили всю камеру и били. Я все думала, до какой же степени человек может быть жесток. Я же до войны [в 2014 году] русских людей не могла воспринимать как врагов, я же родилась в Советском Союзе, у меня родственники в России. А тут человек может бить тебя электрошоком просто потому, что ему захотелось.
Но даже среди этих людей был какой-то просвет человечности. Был один надзиратель-дагестанец, он спрашивал про семьи, просто по-человечески говорил с нами. Однажды он просунул нам через «кормушку» (так Алла называет отверстие в двери тюремной камеры, через которое им давали еду. — Прим. ред.) шоколадку. А мы сладкого вообще не видели. Ты этот кусочек маленький понемножечку пробуешь, смакуешь — это было как оргазм. Наверное, у него были потом большие неприятности из-за этого.
«Я вспоминала, какие красивые платья шила, рисовала их на тумбочке мылом»
Я пыталась найти что-то, чтобы сохранить свою психику. [До войны] я много путешествовала, и у меня были прекрасные моменты в жизни. Я закрывала глаза и возвращалась туда. Я могла гулять по Парижу целый день и видеть все очень четко: картины в Лувре, площадь перед музеем, улочки, огни. Могла оказаться в Хургаде — красивый закат, шум прибоя и дельфины, которые выпрыгивают из моря. Я даже физически чувствовала тот горячий и влажный воздух. Мысли о доме сделали бы мне только хуже, а такие «прогулки» помогали не думать, где я и в каких условиях нахожусь.
У меня были очень красивые черненькие ажурные трусики, я их пронесла через весь плен. Я всегда их надевала несмотря на то, в каком месте нахожусь и как я выгляжу. Да, я кожа да кости, ну и что? Это был мой символ протеста той реальности. Не зря же говорят, что женщина чувствует себя увереннее, когда у нее дорогое красивое белье.
Я умею шить и кроить, поэтому вспоминала, какие красивые платья я шила. Рисовала их на тумбочке мылом, потом быстро стирала, чтобы надзиратели не увидели. Я девочкам показывала, какие делала платья дизайнерские, например короткое черное платье и сарафан мятно-белый с открытой спиной и вырезами под грудью. Я даже придумала дизайн платья в плену, но по возвращении так и не смогла его вспомнить.
ФОТО: АРХИВ АЛЛЫ СЕНЧЕНКО
«У нас было одно желание на всех — чтобы мы проснулись дома»
В декабре часть девочек увезли на обмен, а оставшихся — в СИЗО в Курске (СИЗО-1 УФСИН России по Курской области. — Прим. ред.).
Если раньше у нас были хоть какие-то личные вещи — одежда, средства гигиены — то в этой колонии у нас все забрали. На мне были только мои кружевные трусы — это всё, что у меня осталось. У нас на всех была пачка прокладок, они и ее забрали, при этом ничего взамен не дали — приходилось рвать простыни. Там надзиратели жили так, как будто нас вообще нет, они не обращали на нас внимания. Но это было даже хорошо: хотя бы не били.
Нас просто ужасно кормили. Я даже не знаю, можно ли это назвать пищей. Весь день нам, по сути, давали одно блюдо, например какой-то суп с капустой, а потом картошку из этого супа. Мы были все время голодными, иногда я ночью просыпалась от голода.
После того как часть девочек обменяли, нас осталось шестеро. У нас появилась надежда, что и нас до Нового года обменяют, может, такой акт милосердия русские сделают. До этого мы как-то держались, а тут праздник, терпения уже никакого не было. Мы каждый день засыпали и обсуждали, что вот мы проснемся завтра и нас заберут домой. Но ничего не происходило.
В глубине души надеялись, что нам на Новый год что-то вкусное дадут, хотя бы дольку мандарина. Нам никогда не давали свежих фруктов и овощей. Недалеко от нас был кабинет надзирателей, к ним пришли с соседних постов, они веселились. Оттуда очень пахло этими самыми мандаринами, а у нас даже есть нечего.
У нас были пластмассовые кружки и какая-то жидкость вроде несладкого чая — на ужин это было для нас чем-то вроде новогоднего бокала шампанского. У нас было одно желание на всех: чтобы мы проснулись дома и чтобы все близкие были живы. Мы ничего не знали о родных, нам говорили, что Украины уже нет. Мы очень плакали с девочками в ту новогоднюю ночь от накатившего отчаяния. Мы старались друг друга подбадривать, говорить какие-то приятные слова. Вспоминали дом, новогоднюю ночь, когда все сидят вместе за столом, на котором вкусная еда, а вокруг уютная атмосфера.
Мы фантазировали про еду, рассказывали, какие у кого коронные блюда. Я рассказывала про свой фирменный кекс и вспоминала, как на прошлое Рождество пекла с племянниками имбирное печенье. Мы фигурки разные вылепили и каждого члена семьи еще сделали. Я готовила их первый раз, и они у нас расплылись в духовке. Мы очень смеялись, что они получились просто гигантские, печенье в виде гриба стало размером с противень! Но зато вкусные. Это воспоминание тогда дало мне очень много тепла.
После Нового года мы надеялись, что нас обменяют на Рождество. Мы молились, пели тихо колядки. Но обмена так и не произошло. Сначала каждая погрузилась в себя и свои мысли. Потом некоторые начали рыдать и обвинять всех и вся, кричать, что нас бросила страна. Я такой мысли даже не допускала. Я верила, что моя страна меня не оставит, а значит, надо ждать. Это же должно когда-нибудь кончиться.
«Ты получил подарок, который очень ждал, но не веришь»
В начале февраля в камеру зашел вертухай (надзиратель. — Прим. ред.) и сказал: «Сенченко, с вещами на выход» (Алла была единственной женщиной, которая вернулась домой в рамках того этапа обмена. Многие из ее сокамерниц до сих пор остаются в российском плену. — Прим. ред.). Я не понимала, что происходит, думала, что меня куда-то переводят опять. Еще подумала: а что из вещей я должна брать, у меня же ничего нет, кроме моих трусов.
Людей с разных камер собрали в подвальном помещении. Надзиратели сделали перекличку, сказали: одно движение и мы стреляем на поражение. Подумала, что, наверное, дела пришили и повезут на суд. Нас вывели, надели мешок на голову, завязали руки и глаза скотчем, посадили в автозак.
Когда машина остановилась, по звукам стало понятно, что мы в аэропорту. Мы прождали очень долго. Я была в одной жилетке, а на улице было где-то –20. Меня трясло, зуб на зуб не попадал, так мне было холодно. Когда нас в самолет посадили, я все равно думала, что в итоге нас запрут где-то снова.
С первого раза нас не удалось обменять. [Поэтому нас] привезли куда-то в палаточный лагерь ждать. Даже накануне обмена русские не упускали возможности поиздеваться. У меня были кроссовки на два размера меньше, в палатку заходил военный и звал меня к себе, так я ходила в этих кроссовках туда-сюда раз по 7–8 раз в день. Ноги опухли, пальцы скрючились — в итоге я начала хромать.
Обменять нас смогли только на третий раз. Когда я увидела своих, у меня был ком в горле, трудно было дышать. Было ощущение как у дикого зверя, которого выпустили — вроде бы готов бежать, но нет сил, и он замер. Ты получил подарок, который очень ждал, но не веришь, что это реальность.
«Ты физически находишься здесь, но ментально еще не вернулся»
Я прохожу реабилитацию. Я не вернулась в нормальное состояние до сих пор, у меня эмоции как были подавлены, так и остались, бывают срывы. Мое состояние теперь как зигзаг на мониторе, когда у тебя сердцебиение проверяют. Бывает эйфория, но часто не радует ничего. Я мечтала о кофе, я его попробовала, но кайфа никакого не ощутила. Все безлико, эта горечь пережитого навсегда со мной.
Ты физически находишься здесь, но ментально еще не вернулся. Я теперь совсем другой человек, я с собой знакомлюсь заново. Это даже не возрождение, это перерождение. Я всегда была очень общительной, а теперь я люблю одиночество. Щенка завела, много времени провожу с ним. У меня всегда тревожное состояние, когда мне надо куда-то ехать. Мне кажется, что я вообще ничего не делаю, я рисую и читаю книги. Мне хочется все время уйти в другую реальность.
До плена я даже не знала, что у меня внутри такой стержень, так что теперь хочу пожелать себе никогда больше в себе не сомневаться.
И, конечно, мое главное желание, как и у миллионов людей: чтобы наконец-то наступил мир, чтобы люди не умирали, чтобы не было столько горя. Мы уже победили.
Источник: Катя Александер, «Важные истории».
