Интервью с травматологом Андреем Волной — первым российским врачом, который после начала полномасштабной войны уехал в Украину лечить раненых военнослужащих.
После начала полномасштабной войны из России уехали тысячи высококвалифицированных докторов. Это сложно назвать массовой эмиграцией: уехало не больше 1% от общего числа российских медиков, оценивал проект «Система». Однако страну покинули наиболее активные врачи, лидеры мнений, которым репутация в мировом врачебном сообществе и доходы позволяют обустроиться в новой стране.
Один из них — известный российский травматолог и ортопед Андрей Волна. В первый же день он записал антивоенное обращение на рабочем месте, и ежедневно публиковал посты о российской агрессии в личных соцсетях. Осенью 2022 года Андрей Волна с женой — нейрохирургом Верой Волной, и дочерьми покинул Россию из-за угрозы уголовного преследования.
До отъезда Андрей Волна работал в престижной Ильинской больнице, где сутки пребывания в стационаре стоят 50 тысяч рублей, в реанимации — около 100.
Волна опубликовал 47 научных статей и запатентовал четыре медицинских изобретения. Травматолог регулярно выступал с докладами и проводил тренинги в европейских странах. Его экспертиза была востребована и в Украине, где он более 15 лет преподавал и поддерживал профессиональные связи с коллегами-травматологами.
В 2023 году Волна добился разрешения поехать в Украину в качестве врача-волонтера, чтобы лечить раненых бойцов ВСУ. Это первый и пока единственный публично известный случай, когда врач с российским паспортом смог попасть в Украину после 2022 года. В 2024-м он рассчитывает получить возможность не только приезжать в Украину как волонтер, но и полноценно работать в военном госпитале.
«Важные истории» поговорили с Андреем Волной о том, как на него повлияла работа с покалеченными бойцами ВСУ, хватает ли в Украине ресурсов на лечение раненых и какие у него отношения с коллегами в России.
— Вы российский врач, который приехал работать в Украину. Как у вас это получилось?
— Нужно понимать, что я один из немногих врачей с российским паспортом, а может быть, единственный, кто смог туда попасть [после 24 февраля 2022-го]. Наверное, это произошло потому, что в Украине я не новичок. Я с 2007 года постоянно ездил в Украину по приглашению коллег, мы оперировали вместе. Я читал лекции и индивидуально, и в составе международной группы травматологов-экспертов. Поэтому у меня было приглашение от травматологического сообщества Украины, где написано, сколько мне посчастливилось сделать для травматологии Украины до начала широкомасштабной агрессии.
Сейчас травматология — это же номер один специальность в Украине, потому что война — это травматическая эпидемия, как говорил [основоположник русской военно-полевой хирургии] Николай Пирогов. Это эпидемия, но не инфекционного происхождения, а рукотворного. Я горд и счастлив от того, что какое-то количество травматологов Украины оказались подготовленными к этому страшному событию с моим участием. Наверное, поэтому мне и была предоставлена возможность снова поехать в Украину.
В настоящий момент я нахожусь в Таллине, поскольку Эстония предоставила мне и моей семье международную защиту. Я временно вернулся из Украины, потому что у меня была не такая долгая виза. Поскольку я гражданин России, по украинским законам для посещения страны мне [с 2022 года] необходимо получить визу. В течение многих месяцев я пытался это сделать, и в итоге получил. Когда виза закончилась, я вернулся в Эстонию, чтобы податься на новую.
— Когда вы решили покинуть Россию и переехать работать в Украину?
— После начала войны 2014 года. Весь этот период до 2022-го у меня была эта мысль. Но, как это бывает, всегда откладываешь на потом, особенно когда у тебя дома все нормально: хорошая работа, о которой можно только мечтать, прекрасная зарплата, нормальное жилье, все обустроено. И тут я виноват перед собой, перед своей семьей, что слишком долго откладывал. Ну а когда 24 февраля началась уже широкомасштабная война, стало понятно, что всё, дальше откладывать некуда. Но Украина закрыла границы для россиян. И попасть туда мне удалось только после того, как Эстония предоставила мне международную защиту из-за угрозы политического преследования.
— Как вы узнали об этой угрозе?
— От моих пациентов. Все-таки я был достаточно популярным, если можно так сказать, врачом. У меня были пациенты из разных структур: и те, кто в большом списке Forbes, и те, кто сейчас под санкциями, и те, кто работают в силовых органах. Они говорили, видимо, испытывая некоторое чувство благодарности к своему доктору, что мне нужно уезжать. И даже простое закрытие моих аккаунтов [в соцсетях] не поможет, потому что все уже готово [для возбуждения уголовного дела].
— Чем вы занимались в Украине как врач?
— Мои украинские коллеги получили для меня разрешение быть волонтером в составе хирургической бригады одной из военных клиник в Киеве. В составе этой бригады я лечил раненых украинских военнослужащих.
Скоро я возвращаюсь в Украину снова врачом-добровольцем в военную клинику, где проведу около месяца. Затем в западной части Украины мы, Международная ассоциация травматологов, проводим курсы для травматологов Украины. После этого мне нужно будет вернуться в Таллин, чтобы податься на другой тип визы, который позволял бы мне не только волонтерить, но уже и работать в Украине.
— Военные травмы принципиально отличаются от того, с чем вы привыкли работать?
— Рассуждая о травмах, нужно знать систему оказания медицинской помощи раненым. Она в разных странах и в разных войнах отличается. Допустим, во время войны во Вьетнаме американцы вертолетами сразу своих раненых эвакуировали на корабли, где были развернуты госпитали, и там все получали помощь. В Украине такое невозможно, поскольку и вертолеты будут сбивать, и сесть некуда. Это совершенно другая война.
Здесь есть несколько этапов оказания помощи.
Первый этап — это когда раненые и их товарищи оказывают помощь друг другу на поле боя. Для военнослужащих проводятся отдельные курсы, где учат, что нужно делать в случае ранения.
Дальше раненых с помощью специальных бригад доставляют в эвакуационные пункты, где проходит первичная сортировка. Легкораненые после оказания необходимой помощи возвращаются в строй, но таких очень мало. Остальные направляются специальным транспортом в прифронтовые госпитали.
В прифронтовых госпиталях идет настоящая битва за спасение жизни человека. Здесь важны приоритеты. Первый приоритет — это спасение жизни. Второй приоритет — это спасение конечности. И третий приоритет — спасение функции этой конечности. Именно в этой последовательности все решается.
Дальше раненые направляются в военные госпитали или в мирные отделения, которые трансформированы для оказания помощи военнослужащим. Это могут быть клиники, расположенные недалеко от линии соприкосновения, от поля боя, как в Днепре, например, или могут находиться в Киеве или на западе Украины. В них оказывается основной объем высокотехнологичной квалифицированной медицинской помощи.
Но есть еще и военные госпитали четвертого уровня. Это головные госпитали, куда попадают пациенты, которым необходимо длительное лечение, и где врачи имеют специальные навыки. Я был в госпитале четвертого уровня. В них уже не занимаются спасением жизни, потому что жизни уже спасены, а пытаются вернуть анатомическую целостность конечности, восстановить ее функции. Это длительный процесс.
В госпиталях четвертого уровня 90% пациентов — это пациенты с минно-взрывными ранениями, не с огнестрельными. Здесь пациенты с такими ранениями, когда не отрывает полностью конечность (в таких случаях помощь оказывают на более раннем этапе), а когда вырывает кусок конечности.
Допустим, коленный и голеностопный суставы на месте, и между ними есть мостик из мягких тканей, частично сохранившихся — главное, сохранены нервы и сосуды. А кости посередине нет. И надо решать вопрос, что лучше: заняться замещением этого дефекта или ампутацией. И это уже вопросы экспертного уровня, они решаются в головных госпиталях.
— Вам запомнился какой-то случай за время вашего волонтерства, который вас особенно потряс?
— У меня все-таки большая часть карьеры уже далеко позади. В своей профессиональной жизни я всякое видел и разных людей лечил. Я начинал работать в шахтерском регионе — в Кузбассе, в Кемерово. К нам поступали раненые шахтеры. Были и взрывы в шахтах, и комбинированные повреждения, и тяжелые ранения конечностей, например, когда в транспортер закрутило руку или ногу. Но таких пострадавших было один-два в отделении. А в Киеве все отделение занято пациентами с тяжелейшими дефектами.
Есть, конечно, случаи, которые очень ранят психологически, несмотря на весь опыт. Вот молодой пациент, 23 года. Упал на мину, ему оторвало обе кисти, лишился глаза. Один пальчик остался на одной кисти сломанный, два на другой. Это очень тяжело. Он же в туалет сходить не может без помощи. И ты думаешь, ну вот что это такое? Зачем это все? У этих людей вся жизнь была впереди… Он учился в университете, он бы его закончил. Нормальная жизнь. С ним жена — 19 лет девочке, помогает ему, бегает с ним. А я понимаю, что ей всю жизнь придется бегать. И еще неизвестно, как его психика отреагирует, когда он уйдет с госпитального этапа и поймет, что это невосстановимые утраты. И как другой глаз себя поведет, потому что бывает синергичная слепота при потере одного глаза. Это страшные вещи, которые остаются в памяти навсегда.
Или другой парень. Тоже 20 с чем-то лет. У него огнестрельное ранение, ему разворотило бедро, по сути. Это было в июне этого года. Во время боя он оказался в серой зоне, которая переходит из рук в руки, где идет линия боевого соприкосновения. В этой зоне в лесопосадке он пролежал семь дней, теряя сознание от кровопотери и от боли этой жуткой.
Рассказывает, что видел, как сначала мимо шли русские, и думал, что его застрелят. Но, видимо, решили, что он мертвый, или не заметили. Потом увидел украинцев, пытался кричать, а крика нет, сил нет, и его не замечают. Только на восьмой день его заметили и выволокли оттуда. Мы его лечили. И сейчас у него хорошие шансы на восстановление. Но все это очень дорого.
— Хватает ли в Украине ресурсов на лечение, реабилитацию раненых?
— Ни одна система здравоохранения, даже в самой богатой стране, не справится с такой нагрузкой. Раненых тысячи, это сумасшедшие деньги.
Например, для замещения больших костных дефектов необходим специальный инструментарий. Допустим, не хватает 15 см кости, ее надо вырастить. На голени это с помощью аппарата Илизарова выращивается. Но это один миллиметр в сутки, и то при хорошем течении — а бывает, спицы воспаляются, и 15 см вы будете растить полтора года.
Есть более современные способы. Их приходится применять на бедре, на плече — там, где аппарат Илизарова не очень хорошо работает, потому что это страдание для пациента. Тогда новую кость растят из собственной кости пациента, которую берут из здорового участка и измельчают. Для этого нужно специальное оборудование. Только расходная часть стоит 2000 евро (примерно 200 тысяч рублей. — Прим. ред.) на одну операцию. И еще 2000 евро стоит часть, которую можно использовать на 8–10 операций.
Еще есть заменители кости, которые применяются в комбинации с собственной костью. То есть собственная кость пациента в виде крошки смешивается с заменителем, устанавливается в дефект и выращивается недостающий участок кости. Но для этого нужны не простые заменители, а очень дорогие с антибактериальным эффектом. Никакая система здравоохранения сама по себе с этим не справится. Поэтому, конечно, помощь поступает от коллег из разных стран — и по линии добровольческих организаций, и американские коллеги много делают, и датчане, и другие.
Мы сейчас [с активистами из России] занимаемся сбором пожертвований на аппараты для выращивания костей (проект «Спасти конечность раненому!» – Прим. ред.). Первый транш уже ушел в Украину. И ты понимаешь, что, с одной стороны, 4000 евро (примерно 400 тысяч рублей. — Прим. ред.), которые ушли, — это большая сумма. С другой стороны, это всего один раненый, одна нога.
Есть вещи, на которые жертвуют более охотно. На то, что люди понимают — это жгуты, повязки, машины для эвакуации, железо для фиксации переломов и реабилитации. Слава богу, это закрывается волонтерами. Машина скорой помощи — это тоже понятно. Вот она стоит, ее покрасили, чтобы не обстреливали, крест нарисовали. Она прослужит несколько недель, в зависимости от частоты выездов на поле боя. Вот реабилитационный центр, там раненые занимаются, это понятно, и на это жертвуют. А когда дело касается высокотехнологичных, узкоспециализированных вещей, эта работа не столь яркая, не показательная, поэтому приходится объяснять и просить донаты на это.
— Чувствуется ли у коллег в Украине усталость, выгорание, которые накопились за два года полномасштабной войны?
— Выгорание распространяется на людей разных профессий, вне зависимости от того, есть война или нет. Поэтому я не исключаю, что такие вещи происходят. Но есть исследование, которое психологи провели в одной из клиник Тернополя. Они изучали выгорание у врачей, которые занимаются мирными людьми, мирными заболеваниями и травмами, и у врачей, которые лечат только тяжело травмированных военных. И результат на первый взгляд парадоксален: процент выгорающих среди врачей, которые лечат мирных людей, намного выше, чем среди тех, кто лечит военных.
Я по себе это тоже чувствую. Несмотря на всю тяжесть физическую и психологическую, ты чувствуешь себя на своем месте, востребованным, нужным. Тут не до выгорания.
Я заметил, что, когда приезжал в Украину, мне хотелось вселить какой-то оптимизм в своих коллег и пациентов. Но на самом деле все получается наоборот. Там настолько люди сильные, что скорее оптимизмом я от них заряжался, а не они от меня.
— Много ли врачей уезжают из России, по вашим наблюдениям?
— Уехало много врачей — лидеров мнений в своей области. Но в целом, конечно, нет. Чтобы уехать и продержаться хотя бы первое время, нужно иметь определенную репутацию и запас денег. Нужно подтверждать диплом в новой стране. Полно проблем. Врачебная эмиграция — это очень тяжело.
И я ни в коем случае не хочу сказать, что мои коллеги, кто остается в России, на темной стороне. У меня одна просьба — чтобы они не поддерживали войну. Сохраняйте себя до изменений, молчите. Но поддержки и возгласов о том, как «мы, несмотря на санкции, несмотря на трудности с лекарствами, сделали это, мы вылечили еще больше, еще качественнее, нам по фигу» — вот этого не надо. Я наблюдаю сейчас такие трансформации в своем окружении. На кафедре, где я работал, некоторые профессора открыто поддерживают войну. А когда профессура так себя ведет, то и молодым это передается.
Врачи, которые сейчас вошли в «команду Путина» на «выборах» в 2024 году — Денис Проценко, Леонид Бокерия, Бадма Башанкаев, Андрей Гречко и другие, — это разочарование года. Сейчас уже все понятно, идет кровавая война. Если ты входишь в эту команду, ты поддерживаешь войну. Врач, который поддерживает войну, — это когнитивный диссонанс. Они же образованные, развитые люди.
И если ты поддерживаешь войну, ты должен или себе вбить в голову, что якобы кровавый Запад только спит и видит, чтобы захватить нас, или что там Путин еще говорит… Или надо быть просто подлецом конченым, чтобы ради своей карьеры вот это делать. Причем административной карьеры, не врачебной.
— Как коллеги в России отнеслись к вашему решению работать в Украине?
— Насколько мне известно, отрицательно. На кафедре, где я какое-то время работал, напрямую писали в чатах для всей профессуры, что я предатель родины. Много было слов в мой адрес. На самом деле я сторонник той мысли, что это не я уехал из России, а это Россия от меня уехала. Это не я предал Россию, а это Россия предала моих предков, стреляя в Украину.
Часть моих коллег, единомышленников, кто тоже много взаимодействовали с коллегами из Украины, уже в эмиграции. А те, что не уехали, вообще боятся разговаривать, особенно со мной, поэтому я не знаю [об их отношении]. С теми, кто уехал, моими друзьями и коллегами, мы поддерживаем связь.
Многие из них готовы приехать в Украину и помогать как волонтеры. Но не у всех, как у меня, статус беженца, а без него с российским паспортом это невозможно. По крайней мере, я пока не знаю ни одного примера.
— Как вас изменил этот опыт жизни и работы в Украине?
— Я был и в Киеве, и в Буче, и в Ирпене. Мы проводили курсы по повреждениям на поле боя в Умани тогда, когда россияне ее обстреливали. Был в Одессе и видел все те разрушения, застал там воздушную тревогу. Я могу сказать, что стал гораздо радикальнее. Я сразу же не переносил эту войну, я был агрессивно против войны. Но когда ты видишь, что это такое, когда ты слышишь воздушную тревогу, взрывы, когда ты видишь этих искалеченных молодых ребят… Когда ты видишь доктора-нейрохирурга замечательного, который прекрасно справляется со своими функциями, но он еще и охотник, снайпер, и раз в несколько месяцев он уезжает на войну, чтобы воевать с оружием в руках… Ты понимаешь, как твоя страна изуродовала жизнь этих людей. Становишься радикальнее. Мне делают замечания, что я слишком радикален. Но я теперь больше понимаю чувства украинцев. И от этого не становлюсь добрее к тем, кто поддерживает эту войну.
Источник: Рина Николаева, «Важные истории».
