Когда я читаю в современных медиа о непростой судьбе курдов — десятки миллионов людей, живущих в разных странах и не имеющих собственного государства, — то с горечью думаю о том, что еще столетие назад украинцы были точно в такой же трагической ситуации. Многомиллионный народ был разделен между империями, и каждая из них отводила ему роль в соответствии с собственными политическими целями. Но, разумеется, ни одна из этих империй и не думала об украинской государственности.
Мне по собственному этническому происхождению хорошо понятно, что такое народ без государства. Парадокс как раз в том, что в годы моего детства и юности мой народ уже имел государство — созданное после тысячелетия изгнания. А у украинского народа его все еще не было. Потому что считать украинским государством УССР, эту настоящую “обманку”, было совершенно невыносимо.
Современники уже хорошо понимают, что такое фейковое государство, созданное оккупантом. Понимают, потому что увидели пример “народных республик” Донбасса, увидели всех этих захарченко, пушилиных, пасичников, подвалы и пытки, беззаконие и издевательства… И поняли, чем фейковое государство отличается от настоящего. Но когда ты годами живешь в фейковом государстве, то начинаешь дышать отравленным воздухом так, словно он чистый. Так и жизнь в РСФСР казалась настоящей для тех, кто никогда не жил в независимой стране.
Я хорошо запомнил формулировку в одной из брошюр, выпущенной в первые годы после восстановления независимости Латвии. “В 1940-1991 годах государственность Латвии осуществлялась в форме Латвийской ССР”. Теперь, конечно, никто уже не скажет — ни в Риге, ни в Киеве. Это была никакая не государственность, и она никак не свершалась. Это была оккупация, обычная оккупация, к тому же нагло имитирующая государственные институты. И так же это касается РСФСР.
Да, независимое Украинское государство после Первой мировой войны существовало не так долго, как Латвия, Литва и Эстония. Оно не успело развить свои государственные институты даже в той мере, в какой это смогли сделать Грузия, Армения и Азербайджан. Оно родилось и умерло в тумане войны. Ему пришлось сражаться за свое существование буквально с первых дней после провозглашения. На него буквально нападали со всех сторон и смертельные враги становились союзниками, когда нужно было уничтожать Украину. Но все равно это государство существовало. Оно боролось, оно смогло создать собственные правительственные структуры и вооруженные силы, принимало смелые решения, опередившие свое время на десятилетия. Например, решение о еврейской национальной автономии в УНР было первым подобным решением среди всех европейских государств и продемонстрировало уникальный и творческий пример толерантности. Впоследствии все это было растоптано, разрушено, подменено кровавой декорацией РСФСР. И я жил среди людей, привыкших воспринимать эту декорацию как реальность.
К тому же даже тем украинцам, которые оказались вне “социалистического эксперимента”, вне сталинских репрессий, коллективизации, оглушения, Голодомора и других “достижений” нового большевистского порядка, тоже было непросто. В соседних с Советской Украиной странах украинцы жили с естественным ярлыком неблагонадежного населения хотя бы потому, что руководители этих стран воспринимали УССР как ловушку для поглощения их территорий. Нельзя утверждать, что это было неверной оценкой действительности. Сталин присоединил регионы довоенной Польши к Украинской и Белорусской советским республикам именно потому, что хотел вместе со своим союзником Адольфом Гитлером раздавить Польшу, а вовсе не потому, что думал об украинских или белорусских национальных и государственных интересах. Мало кто помнит, что в довоенную УССР входила еще и Молдавская АССР, большинство населения которой составляли вовсе не этнические румыны, а этнические украинцы. Но именно эта автономия была использована в качестве ловушки, чтобы отторгнуть территории Румынии и создать Молдавскую ССР — разумеется, отнюдь не ради защиты интересов придуманного в Москве отдельного “молдавского этноса”, а только чтобы оккупировать территории соседнего государства (еще одной ловушки при распределении Буковины, была Советская Украина). И никак не об украинских интересах думал Сталин, когда забрал у Чехословакии будущую Закарпатскую область Украины. Просто вождю потребовался еще один важный стратегический плацдарм, с помощью которого СССР мог контролировать Чехословакию, Венгрию, Румынию, Польшу и в нужный момент применять силу.
В результате украинцы, которые должны были стать гражданами в странах, на землях которых они проживали испокон веков, становились символом неблагонадежности. У них не было своего государства, а то вымышленное “государство”, которое большевики создали по ту сторону фактической границы России, воспринимали как врага и экзистенциальную опасность. И опасность происходила от того, кто воспринимал это вымышленное “государство” как реальность. Еще большей была угроза от того, кто желал посвятить жизнь борьбе с оккупантом. Ибо он самим фактом своего существования обострял отношения с Москвой. Да и если бы вдруг добился успеха — кто знает, чего тогда ждать от такого борца? Не захотел бы он видеть будущую освобожденную Украину в других границах?
Каким должно было быть национальное движение у такого народа? Это могло быть только движение отчаяния. Впервые я это очень ясно осознал летом 1989 года, когда с косовским литературоведом и будущим первым президентом Республики Косово Ибрагимом Руговой мы наматывали круги на городском стадионе Приштины — тогда еще столицы одного из двух автономных краев социалистической Сербии. Ругова уже тогда была иконой движения косоваров. Типичный европейский интеллектуал в неизменном шарфике и с грустным взглядом за профессорскими очками, он рассказывал мне о своей мечте — объединить Косово и Албанию. А я все допытывался у него: как же Косово, вполне современный — более современный, чем тогдашние советские республики — регион с югославской “почти западной” цивилизацией, новым газетно-журнальным издательством, бурной политической жизнью и людьми, часть которых находилась половину жизни в Швейцарии и Германии, объединяющейся с Албанией, этим бастионом сталинизма, страной, живущей в советских 1930-х? Ругова говорил мне о том, что изменения в Албании тоже неизбежны. И он был прав.
Но тогда, на стадионе, я размышлял: какая страшная несправедливость! В собственной стране ты нежелательный элемент. Пусть даже вы, “нежелательные элементы”, составляете абсолютное большинство в регионе своего проживания, разговариваете между собой на родном языке, смотрите свое телевидение, издаете свои газеты и читаете свои книги. Но для большинства стран вы символ неблагонадежности. К тому же свое государство у вас есть, но оно — сплошная тьма. Если даже представить, что это государство приходит к вам — а это, конечно же, было вечной мечтой коммунистического диктатора Албании Энвера Ходжи, — тогда вас ждет именно тьма, тюрьмы, лагеря, разгром всего, что вам дорого и важно. Приблизительно как появление Сталина в западных областях Украины.
Довоенная ситуация украинцев этих регионов на самом деле была еще хуже, чем у албанцев Косово. Потому что Албания была страшным, террористическим — но Албанским государством. И чтобы стать самой собой, ей нужно было избавиться от диктата коммунистов. А Советская Украина была страшной террористической, но неукраинской державой. И чтобы стать самой собой, ей нужно было избавиться не только от коммунистов, но и окупантов, которые этой фейковой республикой подменили настоящую Украину. Ей нужно было избавиться от россиян.
Поэтому украинское национальное движение всегда было движением неотвратимости и безнадежности одновременно. На территориях других стран оно не могло опираться на поддержку собственного государства, потому что его просто не было. На территории самой Украины оно должно было быть прежде всего антигосударственным, бороться с оккупацией, которая пыталась выдавать себя за настоящее национальное государство. Тем, кто хотел жить в счастливой иллюзии, что УССР — это настоящая Украина, раньше или позже приходилось прощаться с этим заблуждением. И хорошо, когда такое прощание заканчивалось инфарктом, а не лагерем и расстрелом. Тем, кто не имел иллюзий, было сложнее — они стали изгнанниками в своей стране, на своей земле. Был инфаркт Владимира Сосюры. И был лагерь и смерть Василия Стуса.
А когда это изгнание закончилось, когда появилась настоящая Украина, оказалось, что большинству ее населения все еще хочется дышать отравленным воздухом прошлого. Что большинство украинцев просто не верят — именно на уровне веры, а не понимания — что соседняя Россия никогда не хотела их государственности. Что для россиян Украинская ССР была такой же выдумкой, как другие советские республики – “чтобы хохлы не выделялись” и продолжали гнуть спины. Украинское национальное движение в собственной стране осталось тем же движением маргиналов, что и в имперские времена. Даже сегодня, в дни этой страшной войны, для многих украинцев слово “националист” является оскорбительным ярлыком.
В течение десятилетий я пытался понять, почему для многих моих соотечественников именно украинское национальное движение выглядит таким преступным и ненужным, тогда как национальным движениям других народов никто не отказывает в легитимности. И хотя никто никогда не мог объяснить мне своей антипатии — повторения пропагандистских лозунгов объяснением не считаю, — я всегда знал, о чем идет речь. Националист в сознании этих людей — это не тот, кто за Украину. Это тот, кто против России. А быть против России – не только преступление, это глупость. Потому что Россия по определению богатая, сильная и современная. Россия – “городское государство”, Украина – “сельская страна”. Россия — это Москва, а что может быть лучше Москвы? И тот, кто говорит, что Украина лучше, конечно же, националист. А еще не в своем уме. Дурак.
Чтобы весь этот мрак развеялся, нужна была эта страшная война. Необходимо было, чтобы Россия продемонстрировала все свое богатство, силу и, конечно же, современность. Чтобы ракеты били по жилым кварталам и чтобы миллионы людей покинули свои дома. Чтобы считавший уничтожение Батурина по приказу российского императора Петра I “националистической пропагандой” или просто не самым существенным событием древнего прошлого, увидел, как тени палачей Батурина вошли в его дом и схватили его за горло своими цепкими костлявыми руками. И хотя он обращался к ним на их — и его —родном русском языке, они сжимали ему глотку до тех пор, пока он не задохнулся и не посинел. Потому что им было важно совсем не то, на каком языке он разговаривал с ними, а то, на каком языке могут начать разговаривать его еще не родившиеся дети, если он останется в живых. Украинец всегда неблагонадежен для оккупанта. Неблагонадежный даже тогда, когда пытается стать “своим”. Именно поэтому Россия сладострастно уничтожает те украинские города, которые она так стремилась “освободить”.
Для многих, кто никогда не понимал, за что мы боремся, становится понятной неотвратимость борьбы. Становится понятным ее смысл — борьба за выживание государства, народа и каждого человека на этой земле. Но это уже не отчаяние, как в прошлом веке. Это движение настроенных на победу. И поражений больше не будет.
Но когда эта победа действительно наступит, когда мы поймем, что Украинское государство больше не сможет уничтожить напыщенная Россия, а наши соседи будут воспринимать украинцев как друзей и союзников, а не как часть имперской угрозы, вспомним тех, кто боролся без надежды на победу. Боролся просто потому, что не мог уступить злу. Сражался за национальную честь, без которой просто нет настоящих побед. Память об этом движении отчаяния и самопожертвования теперь станет вечной частью нашего государственного и национального кода. Частью нашего прошлого. И частью нашего будущего.
Источник: Виталий Портников, «Локальная история»
