Агрессию против Украины российская власть готовила десятилетиями, накачивая общество милитаризмом. Социологические опросы показывают, что Кремль сумел создать, а точнее, воссоздать культ личности Сталина-победителя. В этой связи вполне своевременно снять с книжной полки четыре тома воспоминаний Никиты Хрущёва – одного из сталинских сподвижников, который был в курсе его основных шагов и замыслов.
По ценности они вполне сопоставимы с воспоминаниями Вячеслава Молотова – последний свыше десятилетия был вторым человеком в советском государстве. Больше никто из числа приближённых вождя не оставил содержательных мемуаров – памятные записки Кагановича пустые и скучные.
Разница между воспоминаниями Хрущёва и Молотова в том, что первый надиктовывал их по собственной инициативе, а второй – по предложению журналиста Феликса Чуева. Возможно, поэтому воспоминания Никиты Сергеевича менее бесчеловечны – он сообщал в них то, что хотел сказать сам, в них больше бытовых деталей и забавных мелочей, яркой лексики.
Эксперты, работающие с устной историей и воспоминаниями, отмечают следующую тенденцию: чем скромнее были должность и звание человека в годы описываемых событий, тем откровеннее повествование и тем критичнее оно к начальству и вообще к той стороне, организации, группе лиц, которую представлял в прошлом информант. Здесь эта закономерность действует – Хрущёв писал о Сталине и его политике более остро, чем Молотов.
Но, конечно, важна и разница во взглядах – Хрущёв провёл десталинизацию, глубине которой воспротивился бывший нарком иностранных дел, из-за чего в 1957 году и потерял свою должность. Так или иначе, если убрать из текстов идеологический словесный мусор, то сталинизм в его воспоминаниях предстаёт поистине чудовищным и глубоко реакционным явлением. Это особенно важно вспомнить сейчас, так как путинская пропаганда как в России, так и на Западе небезуспешно выставляет сталинские преобразования пусть и жестокой, но модернизацией. В действительности же уровень одичания немалой части граждан Страны Советов в 1920–50-е годы заставляет вспомнить о каменном веке. Иосиф Джугашвили в воспоминаниях Хрущёва предстаёт настоящим вождём каннибалов, причём весьма воинственных.
Протосталинизм и ранний сталинизм
Военный коммунизм, ставший чем-то вроде протосталинизма, был создан при самом активном участии Сталина. Непросто точно оценить его влияние в 1917–1921 годах, но ясно, что он находился на самой верхушке аппарата власти – о чём свидетельствует, среди прочего, сборник материалов, изданный РГАСПИ. Например, в первом составе совнаркома Джугашвили по значению исполняемых обязанностей оказывался на втором месте, уступая по влиянию лишь Ленину. На некоторых постановлениях советского правительства подпись Сталина стоит в ряду завизировавших документ, в других случаях под распоряжениями стоят две подписи – его и Ленина, иногда Сталин в отсутствие Ленина выступал его замом, без стеснения ставя его подпись рядом со своей, и иногда вообще лично подписывал то или иное постановление СНК за Ленина – например, о национализации самого крупного предприятия российского ВПК – Путиловского завода. Уже тогда через него проходил и ряд кадровых назначений в СНК. Ряд известных документов большевистского правительства по внутренней и даже внешней политике – например, Декларация прав народов России 2 (15) ноября 1917 г., декреты о “независимости” марионеточной Эстляндской советской республики, “О турецкой Армении” – написаны лично Сталиным. В других случаях он правил декреты и постановления, написанные Лениным.
В эти же годы Сталин методично сколачивал свою партийную группировку и двигался к власти. Если в 1917–1918 годах стиль его переписки с Лениным откровенно заискивающий и подхалимский, то с 1919 года, когда Джугашвили уже обзавёлся собственной группой надёжных сторонников, его корреспонденция с Ильичом становится всё более деловито-сухой.
Так или иначе, к апрелю 1921 года Сталин стал вторым лицом в партийно-государственном аппарате, и именно тогда дефицит и недоедание эпохи военного коммунизма переросли в страшный голод с миллионами жертв. Главной причиной этого бедствия стали три года продразвёрстки: у крестьян забирали весь товарный хлеб (“излишки”), что уничтожало стимул к производству, и селяне, естественно, снижали объёмы производимого продовольствия. Хрущёв вспоминал: “В начале 1922 года я из Красной армии вернулся в Донбасс и по партийной мобилизации выезжал в село, на проведение посевной кампании. Я ездил в марьинские сёла, раньше там жили богато, а в голод после 1921 года люди умирали, были даже случаи людоедства”.
А ведь до властей доходила лишь часть сведений об этом явлении – ясно, что кому-то удавалось утаить то, благодаря чему удалось выжить без хлеба, иных не спасал от голодной смерти и каннибализм, поэтому об этих фактах порой не узнавал вообще никто. Кроме того, Украина, где находился Хрущёв, пострадала от катастрофы начала 1920-х меньше, чем Поволжье.
Получив сообщения из Самарской области об этом явлении, члены Политбюро предложили изолировать каннибалов и лечить их, и лишь Сталин, получив проект постановления о людоедах, решил не тратить средства и усилия на содержание и лечение людей, доведённых большевиками до крайности, и 30 декабря 1921 года предложил признать не только убийство с целью людоедства, но и само людоедство уголовным преступлением, а наркомат юстиции обязать выработать соответствующий проект декрета или циркуляра.
Впрочем, американская помощь продовольствием и начало НЭПа вскоре ликвидировали каннибализм как явление.
Что же касается эффективности тогдашнего большевистского управления, то Хрущёв предельно откровенен – в начале 1920-х партократы на селе лишь отвлекали еле живых земледельцев от тяжёлого труда: “Вся наша работа заключалась в том, что мы собирали крестьян и призывали их сеять хорошо и вовремя, а ещё лучше – провести сверхранний сев. То, что мы говорили, сами очень плохо понимали. Речь моя была довольно примитивной, как и речи других товарищей. Я ведь никогда по-настоящему не занимался сельским хозяйством…”, как и многие другие рабочие-коммунисты, учившие землеробов пахать и сеять. Но главным, конечно, оставался сбор красного оброка – продналога: “Мои функции заключались не в обеспечении производства сельскохозяйственных продуктов, а в выколачивании этих продуктов из крестьянских дворов”.
Впоследствии приобретённые навыки местный партсовактив ударно применил в годы коллективизации, хотя до этого Сталин дал народу отъесться (чтобы было из кого выжимать семь потов) и накопить небольшие запасы (чтобы было что вымогать или грабить): “Продуктов в 1925 г. у нас было сколько угодно и по дешёвке. (…) Сельское хозяйство поднималось прямо на глазах. Это было просто чудо. В селе Марьинка в начале весенней кампании 1922 года я проводил собрания и видел, в каком состоянии находились тогда крестьяне. Они буквально шатались от ветра, не приходили, а приползали на собрания. Когда же я приехал туда секретарём укома, их было трудно узнать. Просто чудо, как поднялись люди”.
Однако далеко не все были довольны НЭПом: “…Случалось много забастовок. Установили новые расценки, ликвидировали вроде бы уравниловку, а в результате большесемейные практически ничего не получали (в отличие от распределения на едоков, существовавшего при “военном коммунизме”. – А. Г.). Трудное было время, особенно для многодетных. Был такой случай: забастовали рабочие Трёхгорной мануфактуры, пошёл туда Михаил Иванович Калинин. Они его сами требовали, кричали: “Калиныча!” Я сам знаю, как это бывало. Когда я после гражданской войны вернулся на рудники, на которых раньше работал, то тоже ходил с Абакумовым на шахту, где забастовали шахтеры. Они разделали нас “под орех”, несмотря на то, что знали как облупленных и Абакумова, и меня. Ведь мы с ним работали еще до революции на той же шахте. (…)
…Не унимаются: “Как же, Михаил, семьи-то у нас неравные. Одно дело холостому, другое – семейным. Вот у меня сколько ртов, а работник я один!” Да, в то время это был очень острый вопрос. Я с ним тоже сталкивался, особенно часто в 1922 г., когда вернулся из Красной Армии.
Калинин ответил: “Да ведь это дело твоё, и дети твои: ты их настругал, ты и корми!”
При этом само коммунистическое начальство порой не упускало случая насладиться жизнью: “При нэпе появилось и много соблазнов. Нэп оказывал разлагающее влияние на партийных и хозяйственных работников. Соприкасаясь с нэпманами (мелкими предпринимателями. – А. Г.), некоторые руководители опускались, несмотря на то, что тогда были большие строгости”.
Люди гибнут за металл
Но худшее было впереди – в 1929 году вождь устроил “великий перелом”, которым руководил в том числе и через печать: “Хотя местный актив с азартом, грубо говоря, со звериным азартом проводил коллективизацию, но он всё же находился под бичом „Правды“. Если взять „Правду“ за тот период, то она пестрела изо дня в день цифрами (у кого в районе какой процент крестьян уже объединён в колхозы), подхлёстывавшими местные партийные организации”.
В последствиях объединения крестьян в колхозы и изъятия хлеба Никита Сергеевич убедился воочию, когда в 1930-м был направлен в Поволжье как глава парторганизации столичной Промышленной академии, чтобы обрадовать селян вестью о скором поступлении новой техники: “Мы, шефствуя над колхозом имени Сталина в Самарской области, собирали отчисления на покупку этим колхозом сельскохозяйственного инвентаря. (…) Приехали мы туда и встретили буквально голод. Люди от недоедания передвигались, как осенние мухи. Помню общее собрание колхозников, мы выступали всё время с переводчиком, потому что колхоз оказался по составу населения чувашским, и они все в один голос просили нас, чтобы мы им дали хлеба, а машины произвели на них мало впечатления: люди буквально голодали, я такое впервые увидел (противоречие с воспоминанием о Донбассе 1922 г. – А. Г.). Нас поместили к какой-то вдовушке. Она настолько была бедна, что у неё и хлеба не было. Что мы с собой в дорогу взяли, только этим и жили, да ещё делились с этой вдовушкой”.
И это были не перегибы на местах: “…В стране наступило полуголодное, а в некоторых местах буквально голодное существование. Продуктов не было. Даже Москву мы не могли обеспечить”.
1931 год стал ещё более голодным, а затем произошло одно из самых страшных событий в истории человечества: “…Просачивались в Москву сведения, что на Украине царит голод. (….) …Как рассказал мне потом товарищ Микоян… „Приехал однажды товарищ Демченко в Москву, зашёл ко мне: “Анастас Иванович, знает ли Сталин, знает ли Политбюро, какое сложилось сейчас положение на Украине?” (Демченко был тогда секретарём Киевского обкома…) Пришли в Киев вагоны, а когда раскрыли их, то оказалось, что вагоны загруженные человеческими трупами. Поезд шёл из Харькова в Киев через Полтаву, и вот на промежутке от Полтавы до Киева кто-то погрузил трупы, они прибыли в Киев. “Положение очень тяжёлое, – говорит Демченко, – а Сталин об этом, наверное, не знает. Я хотел бы, чтобы вы, узнав об этом, довели до сведения товарища Сталина”. Понятно, что Сталин всё знал: Демченко пробыл на партийной и советской работе до Большого террора, когда был арестован и расстрелян.
Приведём также отрывок из типичного документа тех лет, хранящегося в архиве ФСБ, – спецсообщение секретно-политического отдела ОГПУ для главы лубянского ведомства Вячеслава Менжинского “О продовольственных затруднениях по ряду колхозов Нижне-Волжского края и Центральной Чернозёмной области” 1 апреля 1933 г.: “Вязовский р-н. 21/II с.г. в дер. Голодяевке, колхозница – середнячка С***, на почве продзатруднений зарезала своего ребёнка 3-х лет, с целью употребления в пищу. (…)
Зельманский Кантон [АССР немцев Поволжья]. В селе Зельма, в доме бывш[его] пекаря “Артели инвалидов” Ц***, умершего в 31 году, был обнаружен труп его жены. При осмотре квартиры в ведре обнаружено было засоленное человеческое мясо. Расследованием установлено, что в течение года Ц*** занималась нищенством, имела ребёнка 3-х лет, который исчез за 10 дней до её смерти. Обнаруженное мясо в ведре является частями трупа её ребёнка, причём голова, ноги и руки отсутствовали. (…)
В основном испытывают продзатруднения многоедацкие семьи колхозников при 1–2 трудоспособных, в том числе, работавшие добросовестно и выработавшие от 300 и более трудодней…”
Людоедство наблюдалось не только среди крестьян юга России, Украины и кочевников Казахстана. Французский исследователь Николя Верт опубликовал книгу “Остров каннибалов“, название которой прозрачно намекает на весь Советский Союз, хотя и описывает непосредственно разыгравшуюся на Оби трагедию – весьма возможно, что Хрущёв о ней просто не знал. В мае – августе 1933 года в ходе кампании по отлову в городах “социально вредных и деклассированных элементов” свыше шести тысяч человек было свезено на необитаемый остров Назино, где оставлено без еды, жилья и рабочих инструментов. Происходило как трупоедство, так и людоедство, причём в последнем случае преступники одних убивали и съедали, других оставляли живыми, отрезая и съедая части тела – например, икры. В конечном итоге погибло или было убито, в том числе съедено, около трети этих спецпереселенцев.
А ведь каннибализм отмечался и в ГУЛАГе, где сотни тысяч людей умирали от истощения.
Недоедание, по словам Хрущёва, задело даже столицу: “Кажется, шёл 1932 год. В Москве была голодуха, и я как второй секретарь горкома партии затрачивал много усилий на изыскание возможности прокормить рабочий класс. (…) …Занялись шампиньонами – строили погреба, закладывали траншеи. (…) …Случалось много неприятных казусов. Не всегда хозяйства окупались, были и убыточные, и не все директора поддерживали их. Гуляло в обиходе прозвание этих грибниц гробницами”.
Основные продукты питания и ряд товаров были изъяты из торговли: “Карточки были разные – для работающих и для неработающих. Для работающих – тоже разные, и это тоже один из рычагов, который двигал людей на всяческие ухищрения и даже злоупотребления. (…) Ведь тогда шла острая борьба за хлеб, за продукты питания, за выполнение первой пятилетки. Надо было обеспечить в первую очередь питанием тех, кто сам способствовал успеху пятилетки”.
Успеху пятилетки способствовали в первую очередь вчерашние крестьяне, бежавшие от смерти в города, где шло усиление эксплуатации победившего пролетариата: “…Случались на предприятиях „волынки“ или даже забастовки. Это объяснялось очень тяжёлым материальным положением рабочих. Мы много строили. Строительных рабочих вербовали в деревнях и селили в бараках. …В немыслимых условиях: грязь, клопы, тараканы, всякая иная нечисть, а, главное, плохое питание и плохое обеспечение производственной одеждой. Да и вообще нужную одежду трудно было тогда приобрести. (…)
…Недовольство порождали и пересмотры коллективных договоров, связанные с изменением норм выработки и расценок. (…) К примеру, существовала где-то какая-то норма; а потом, после Нового года, вдруг она становится на 10–15% выше при тех же или даже меньших расценках. (…)
В сводках по городу приводилось довольно много нелестных отзывов о партии и оскорбительных выражений в адрес её вождей. (…) …Жили впроголодь, зато работали с остервенением”.
Бедой стал не только недостаток еды, но и дисбалансы в питании, когда не хватало витаминов и клетчатки: “…Сталинский подход к мужикам, к деревне и привёл к наступлению голода. Нельзя было достать ни картошки, ни овощей. А рабочие помнили старые царские времена, когда картошка и капуста (особенно для меня, рабочего Донбасса) были самыми дешёвыми и доступными. (…) В государственных магазинах их не было. Крестьяне же не могли привозить собственные продукты, потому что ликвидировали частную торговлю. Рабочих и служащих… обрекли на жалкое существование. (…) Сельское хозяйство пришло в упадок, и мы остались без хлеба, остались без сахара. …При встрече со знакомыми я узнал, что на Украине армейские части выгоняются на прополку сахарной свёклы”.
Хрущёв даже утверждал, что при царе пролетарий жил богаче, чем номенклатурщик в 1930-е, учитывая стоимость еды и промтоваров: “Я не нуждался в сравнении, хотя знал, что был обеспечен лучше в дореволюционное время, работая простым слесарем: зарабатывал 45 рублей… Когда я вёл партработу в Москве, то и половины этого не имел, хотя занимал довольно высокое место в общественно-политической сфере. Другие люди были обеспечены ещё хуже, чем я”.
Но государственных средств хватало на создание самого большого в мире пассажирского самолёта “Максим Горький”: “Он поднимал в воздух свыше пятидесяти человек. К несчастью, он разбился… [18 мая 1935 г.] в результате ухарского поведения лётчика. (…) Мы тогда рассчитывали, что каждый пассажирский самолёт можно будет использовать как бомбардировщик или как военный транспорт”.
Единичные технологические рекорды соседствовали с массовыми технологиями более простыми, чем те, что употреблялись в Древнем Египте при сооружении пирамид: “…Тогда мы пользовались “козой”, это такое приспособление: оно набрасывалось на плечи, а на доску, которая располагалась на спине, клали стройматериал. Получалась тяжёлая ноша. Человек, согнувшись и держа за ручки “козу”, брёл по сходням, как на корабле, с этажа на этаж, транспортируя кирпич, известковый или цементный раствор. Таковы были наши подъёмные средства”.
В разраставшейся столице стало не хватать воды, для чего было решено создать водохранилище – Истринское: “По тому времени это считалось индустриальным строительством, а велось грабарями. Приходили туда, главным образом, белорусские крестьяне с лошадьми, лопатами-грабарками и грабарской тележкой в виде корзины, оплетённой лозою. Она наполнялась землёй. Вот и всё приспособление для перемещения грунта. (…) Потом приступили к строительству канала Москва – Волга, грандиозному по тому времени. Использовались в основном те же примитивные средства, а строителями были главным образом заключённые”.
Не должна также вводить в заблуждение фраза “мы много строили” – возводились вовсе не дома для народа, ибо даже жители столицы ютились в бараках, а в лучшем случае – в коммуналках, о чём московским властям сообщала в том числе и член ЦК Надежда Крупская: “Общим недостатком были плохие жилищные условия. (…) Каким-то сплошным кошмаром был этот квартирный вопрос. Мы проводили индустриализацию, строили новые заводы и фабрики, но при этом, как правило, совершенно не учитывалось увеличение численности рабочих в Москве. Жилья строилось минимальное количество. Сколько-то домов, которые возводились, не восполняли даже амортизационных разрушений. (…) …Построили новый дом и предоставляем людям квартиры. Правда, они тотчас переполнялись жильцами, так как жилья строилось мало. (…) Люди жили в примитивных условиях. (…) …Рабочие [московской] Трёхгорной мануфактуры жили в казармах и общежитиях. Спальные места были в два-три яруса”.
Построенные в стиле неоклассицизма добротные “сталинские дома”, “сталинки” “улучшенной планировки”, где в одну квартиру заселялась одна семья, создавались только для начальства и составляли ничтожно малый процент жилого фонда. А в 1937–38 годах большинство их жильцов сменилось.
По поводу причин Большого террора объяснения Хрущёва весьма путаные и невнятные, он, скорее, его не истолковывал, а описывал, причём неточно, ведь основную массу жертв в действительности представляли собой беспартийные обыватели: “Уничтожались члены партии, и в первую голову верхушка партии, люди, которые закладывали основы пролетарской, ленинской партии”. Добавим – чтобы их место заняли выдвиженцы Сталина, преданные лично ему – как Никита Сергеевич, который упомянул лишь об одной из “национальных” операций НКВД: “…Лучшие люди, которые заслуженно выдвинулись во время революции и после неё, заняли командное положение в партии, армии, государстве и хозяйстве, были истреблены, в первую очередь – поляки.
Они расплачивались за неумную политику главы польского государства Пилсудского, врага советской власти. Когда в 1936, 1937, 1938 годах развернулась настоящая погоня за ведьмами, поляку трудно было где-то удержаться, а о выдвижении на руководящие посты не могло быть и речи. Все поляки были взяты в СССР под подозрение. (…)
…Своё недоверие к руководителям буржуазно-помещичьей Польши Сталин направлял против любого поляка. (…) …Представители компартии Польши в Коминтерне все были арестованы и уничтожены, а решением Исполкома Коминтерна её вообще распустили”. Большинство жертв Большого террора составили как раз представители национальных меньшинств СССР – тех диаспор, государства или места компактного проживания которых находились за границей, особенно в недружественных СССР странах.
Молотов оправдывал репрессии тем, что это было упреждающее уничтожение или изоляция потенциальных противников режима – тех, кто в ходе войны мог проявить нелояльность в той или иной форме: “1937 год был необходим. (…) Мы обязаны 37-му году тем, что у нас во время войны не было пятой колонны. (…) А если бы Тухачевские и Якиры с Рыковыми и Зиновьевыми во время войны начали оппозицию, пошла бы такая острая борьба, были бы колоссальные жертвы. (…) …Сталин перестраховывал дело – не жалеть никого, но обеспечить надёжное положение во время войны и после войны… (…) …Пускай лишняя голова слетит, но не будет колебаний во время войны…”
Так или иначе, Хрущёв признавал своё участие в этой мясорубке, в том числе в столице: “Сталин тогда выдвинул идею, что секретари обкомов партии должны ходить в тюрьмы и проверять правильность действий чекистских органов. (…) …Реденс был тогда начальником управления ОГПУ Московской области. (…) …С Реденсом ходили мы и проверяли тюрьмы. Это была ужасная картина. Помню, зашёл я в женское отделение одной тюрьмы. Жарища, дело было летом, камера переполнена…” Хотя Никита Сергеевич вспоминал мольбы из-за решётки со стороны лично хорошо знакомых ему заключённых, в его мемуарах нет сведений о том, что он пытался их защищать перед тем, о ком на следующей странице он пишет предельно понятно: “Краткость выражений и чёткость формулирования задач подкупали меня, и я всё больше проникался уважением к Сталину, признавая за ним особые качества руководителя”. Ведь по результатам “Великой чистки” Хрущёв вошёл в Политбюро, а также стал главой советской Украины – вместо расстрелянных предшественников.
Из мемуаров Хрущёва можно сделать вывод, что в то же самое время вождь основное внимание уделял подготовке большой войны: “Что же делалось в нашей стране по повышению боеспособности Красной армии, улучшению вооружения, оснащению войск техникой? Конкретно я почти ничего не знал, и мне неизвестно, что знали другие члены Политбюро, ибо всё это брал на себя лично Сталин. В Сталина мы верили, считали, что он в таких вопросах разбирается, к тому же заслушивает военных, специалистов, инженеров, учёных организаторов Красной армии”.
Причём в 1930-е годы Сталин отнюдь не боялся грядущего кровопролития: “…Считал, что война принесёт нам победу и, следовательно, расширение территории, где будут установлены новые, социалистические порядки, будет развеваться победоносное революционное марксистско-ленинское знамя”.
Вторая мировая
При заключении пакта с Гитлером вождь находился в очень хорошем настроении, шутил и радовался, что перехитрил фюрера: “Он полагал, что начнется война между Германией, с одной стороны, Францией и Англией – с другой. Возможно, Америка тоже будет втянута в войну. Мы же будем иметь возможность сохранить нейтралитет и, следовательно, сохранить свои силы. А потом будет видно. Говоря „будет видно“, я имею в виду, что Сталин вовсе не предполагал, что мы останемся нейтральными до истечения этой войны: на каком-то этапе всё равно включимся в неё”.
Когда? Хрущёв вспоминал конец 1940 года, после напряжённых переговоров СССР и Германии: “Я услышал тогда в руководстве разговор, который мне не понравился. Видимо, у Сталина возникла потребность спросить о чем-то Молотова. Из вопросов Сталина и ответов Молотова можно было сделать вывод, что поездка Молотова ещё больше укрепила понимание неизбежности войны. Видимо, война должна была разразиться в ближайшем будущем. На лице Сталина и в его поведении чувствовалось волнение… (…)
После поездки Молотова в Берлин не было никакого сомнения в том, что будет война”. Сам Вячеслав Михайлович впоследствии оценивал результат своего визита в Рейх как провал: “…Гитлеру ничего не оставалось делать, кроме как напасть на нас, хоть и не кончена война с Англией…”
Никита Сергеевич умолчал о том, что Сталин в 1920–30-е годы спаивал народ ради получения “спиртовых” сверхприбылей для ВПК, но зато вспомнил соответствующие нравы рубежа 1930–40-х при дворе красного деспота – вероятно, так вождь проверял искренность собеседников: “На его лице было больше задумчивости, он больше сам стал пить и спаивать других. (…) Обеды у него продолжались иногда до рассвета, а иной раз они просто парализовали работу правительства и партийных руководителей, потому что, уйдя оттуда, просидев ночь “под парами”, накачанный вином человек уже не мог работать. (…) Всех буквально воротило, до рвоты доходило, но Сталин был в этом вопросе неумолим.
Берия тут вертелся с шутками-прибаутками. Эти шутки-прибаутки сдабривали вечер и питие у Сталина. Берия и сам напивался…”
На этих пиршествах обсуждалось грядущее столкновение с Германией, Хрущёв вспоминал роковые дни 1941 года в Киеве: “Обстановка у нас была очень нервная, предвоенная. Стояло жаркое лето; парило, как парит перед грозой. (…) Вдруг мне в 10 или 11 часов вечера позвонили из штаба К[иевского] о[собого] в[оенного] о[круга], чтобы я приехал в ЦК, так как есть документ, полученный из Москвы. (…) В нём говорилось о том, что надо ожидать начала войны буквально днями, а может быть, и часами. Сейчас точно не помню содержания этого документа (удивительный провал в памяти, учитывая ремарку о днях, оставшихся до войны. – А. Г.), помню только одно – тревожность его содержания и предупреждение. Тогда считалось: все, что нужно сделать, чтобы подготовить войска, уже сделано. Вплоть до того, что командующий выехал с оперативным отделом [под командованием И. Баграмяна] на командный пункт. Следовательно, мы к войне готовы. (…)
Командующий [М. Кирпонос] был в Тернополе, штаб тоже находился там. Войска были на месте…”
Но 22 июня события пошли не по плану: “…Было уже светло, когда вдруг из штаба КОВО сообщили, что немецкие самолеты приближаются к Киеву. В скором времени они были уже над Киевом и сбросили бомбы на городской аэродром. Бомбы попали в ангар, начался пожар. (…) Боевой авиации на аэродроме не имелось, она вся была подтянута к границе, рассредоточена и замаскирована”.
Войну Хрущёв провёл в основном на фронте и вспоминал об избиении командирами самого высокого уровня своих подчинённых – офицеров и солдат, пьянстве маршалов и генералов, разврате (ППЖ), воровстве и мародёрстве солдат, хронической лживости генералов об успехах и достижениях, неоправданных потерях собственных войск, убийствах пленных немцев и румын, некомпетентности командования, обстреле Киева Красной армией, а также самоубийствах высокопоставленных людей в форме.
Всё это было прямым следствием сталинского стиля руководства, причём людоедская система порождала каннибализм даже за линией фронта, то есть в тылу противника. Следует упомянуть случаи каннибализма среди советских пленных в нацистских лагерях: не снимая основной и прямой вины с руководства Рейха за варварское отношение к славянским и иным “недочеловекам” в военной форме, отметим, что в 1939–1945 гг. СССР почти не сотрудничал по этому вопросу с международным Красным Крестом, да и вообще не предпринимал каких-либо шагов на дипломатическом уровне, чтобы снизить смертность среди тех, кто погибал за колючей проволокой вследствие в первую очередь просчётов Сталина, его маршалов и генералов.
Вероятно, не знал Хрущёв и о каннибализме среди партизан – в Крыму и под Одессой. В последнем случае отряд под командованием кадрового сотрудника НКВД Александра Солдатенко, оставленный в катакомбах, после того, как были израсходованы запасы продовольствия, съел еврейскую группу выживания, которая прибилась к отряду в надежде спастись. Затем оставшиеся партизаны, не желая повторить судьбу погибших, убили и частично съели командира и его сожительницу, и, дождавшись, когда спадёт дым, которым румыны пытались их выкурить из-под земли, вышли на поверхность и были схвачены. При исчерпании возможности к сопротивлению командир подразделения вооружённых сил нормальной страны по уставу обязан был выбросить белый флаг, а в СССР действовало правило “у нас военнопленных нет – у нас есть предатели”, что и приводило к подобным эксцессам. Тем более что Одесса находилась под оккупацией не немцев, а румын, относившихся к пленным менее жестоко.
Несмотря на высокую смертность на фронте и в тылу, скученность проживания возросла даже в столице: “Много старых зданий пришло в ветхость, даже дома кирпичной кладки, построенные уже после революции. Перекрытия из невыдержанной, непросушенной древесины почти все были поражены грибком. Во время …войны Москва плохо отапливалась, и сырость ещё больше разрушила жильё. На него возник невероятный голод”.
Никита Сергеевич ничего не писал и о страшном голоде, охватившем СССР в годы схватки с Рейхом, что частично отображено в известной повести Анатолия Алексина “В тылу как в тылу”, в которой у ее героя на Урале от истощения умирает мать. Наиболее известен каннибализм в блокадном Ленинграде, но он встречался и в других регионах. Азербайджанский исследователь Джамиль Гасанлы нашёл в ГАРФе документ о том, что торговля человечиной шла в голодавшей Центральной Азии: 17 апреля НКГБ сообщал Сталину, Молотову и Маленкову “о задержании 10 апреля 1945 г. в Андижанской области Узбекской ССР 12-летнего Д. А. Абдукаримова и 13 апреля 1945 г. в г. Самарканде К. Никанорова при продаже человеческого мяса”.
В том апреле победного года Хрущёв встретился с Тито и его приближённым Милованом Джиласом, который вспоминал о приёме с теплотой: “Никто из советских руководителей не ездил в колхозы, а если случайно ездил, так только ради пирушек и парада. Хрущев же ездил с нами в колхоз и, твердо веря в правильность колхозной системы, чокался с колхозниками громадными стаканами водки. Но одновременно он осмотрел парники, заглянул в свинарник и начал обсуждать практические вопросы”.
И сам Хрущёв свидетельствовал, что он расхваливал Тито преимущества колхозного строя, который мечтал распространить на всю планету: “…Мы тогда всё мерили на свой аршин и считали, что на каком-то этапе произойдёт объединение всех стран в мировой Союз советских республик”.
От мировой войны к концу света
После победы над Германией и Японией вождь не собирался останавливаться на достигнутом, о чём Хрущёв вспоминал вполне определённо: “Чем руководствовался Сталин в немецком вопросе? (…) Мы предполагали, что там свершится социальная революция, будет ликвидировано капиталистическое господство, возникнет пролетарское государство, которое будет руководствоваться марксистско-ленинским учением, установится диктатура пролетариата. Это было нашей мечтой. (…) Такое же положение, по нашему мнению, складывалось во Франции и Италии. И там, как мы надеялись, вскоре победят коммунисты”.
Одновременно предпринимались шаги для торжества коммунизма в Азии: “В результате разгрома Японии её Квантунская армия, сложив оружие, оставила нам огромное количество трофеев. Значительная их часть, особенно боевая техника, была передана китайским коммунистам. У нас имелась договоренность насчет этого оружия с союзниками в том смысле, что мы не имели права передавать его ни одной из воюющих в Китае группировок. Поэтому его надо было передать Мао так, чтобы не создалось впечатления, что мы нарушили обязательство. И вот мы его куда-то завозили, люди Мао якобы „похищали“ его и вооружали свою армию”.
Из собственной разорённой страны вождь наладил экспорт продовольствия в Германию и Польшу, причины чего Хрущёв объяснил весьма отчётливо: “Сталин имел в виду создать будущих союзников. Он уже обряжался в тогу военачальника возможных будущих походов.
А пока что назревал голод”.
В этот раз Хрущёв, вероятно, вспоминая события 1932–1933 годов, и, кроме того, находясь уже на самой верхушке власти, попытался предотвратить смерть сотен тысяч людей и составил записку на имя Сталина: “Мы хотели, чтобы нам дали карточки с централизованным обеспечением не только городского, а и сельского населения каким-то количеством продуктов и кое-где просто организовали бы питание голодающих”.
Но вождь ведал, что творил: “Сталин прислал мне грубейшую, оскорбительную телеграмму, где говорилось, что я сомнительный человек: пишу записки, в которых доказываю, что Украина не может выполнить госзаготовок, и прошу огромное количество карточек для прокормления людей. (…) …Голод стал неизбежным и вскоре начался”.
Вождю показалось мало письменной критики, и он устроил выволочку первому секретарю ЦК КП(б)У ещё и при личной встрече: “Получил разнос, какой только был возможен. Я был ко всему готов, даже к тому, чтобы попасть в графу врагов народа. Тогда это делалось за один миг…”
Хрущёв уцелел, но не смог спасти жителей Украины в 1946 году: “Мы ничего из Центра не получили. Пошел голод. Стали поступать сигналы, что люди умирают. Кое-где началось людоедство. Мне доложили, например, что нашли голову и ступни человеческих ног под мостом у Василькова (городка под Киевом). То есть труп пошёл в пищу. Потом такие случаи участились.
Кириченко (он был тогда первым секретарем Одесского обкома партии) рассказывал, что, когда он приехал в какой-то колхоз проверить, как проводят люди зиму, ему сказали, чтобы он зашел к такой-то колхознице. Он зашёл: “Ужасную я застал картину. Видел, как эта женщина на столе разрезала труп своего ребенка, не то мальчика, не то девочки, и приговаривала: “Вот уже Манечку съели, а теперь Ванечку засолим. Этого хватит на какое-то время”. Эта женщина помешалась от голода и зарезала своих детей. (…)
…Украина сдала добросовестно хлеб, всё, что могла, но план всё-таки не выполнила. У колхозов и колхозников остались пустые закрома. (…)
Когда наступила весна и надо было проводить посевную, у нас никаких семян не было”.
Вновь корчилась в муках Великая степь – от Алтая до Дуная: “Сталин послал в Молдавию Косыгина, он тогда был министром торговли и занимался вопросами карточек. Косыгин вернулся, доложил, что там люди голодают и страдают дистрофией. Сталин возмутился и тоже на него накричал, а потом до самой смерти, встречаясь с ним, в шутку говорил: “Вот мой брат-дистрофик”. Косыгин тогда был очень худым”.
Такой юмор в очередной раз показывал отношение вождя к своим подданным – в тот момент абсолютное большинство граждан СССР проживало в сёлах: “…Сталин приучил нас смотреть на крестьян без уважения, как на быдло, не ценя крестьян и их труд. Он знал только одно средство работы с деревней – нажим, выколачивание сельскохозяйственных продуктов. Цены на них устанавливались ниже их себестоимости”.
При этом пиры в Кремле и в дворцах, скромно называемых дачами, продолжались: “…Ты не только не хочешь пить, а тебя просто воротит, тебя же накачивают, наливают тебе нарочно. (…) …Такое времяпрепровождение было убийственным и для работы, и просто физически. Люди буквально спивались, и чем больше спивался человек, тем больше получал удовольствия Сталин”.
Но и когда люди в деревнях, станицах и аулах прекратили умирать от голода, то прозябали впроголодь: “У нас продукты и товары выдавались по карточкам, и далеко не всё можно было приобрести. Были кошмарные условия жизни…”
В сёлах домашний скот, личные сады и огороды облагались драконовскими податями: “Сталин придумал закон, по которому каждое фруктовое дерево на приусадебном участке облагалось налогом. Я рассказывал Сталину, как, посетив свою деревню, заехал к двоюродной сестре в село Дубовицы. Она сказала, что осенью вырубит свои яблони. Перед ее окном стояли очень хорошие яблони. “Замечательные деревья”, – пожалел я. “Да, – ответила она, – но я плачу высокий налог, а мальчишки все равно срывают яблоки. Осенью всё срублю”. Сталин носился с идеей обязать каждого колхозника посадить какое-то количество фруктовых деревьев. А тут даже плодоносящие деревья собираются вырубать. Он на меня очень зло посмотрел, но ничего не ответил. Конечно, и налог не отменил. (…) …Владельцы приусадебных участков поставляли государству молоко, яйца, мясо и прочее”.
Нищета налогоплательщиков не смущала вождя, который в очередной раз решил рискнуть жизнями своих подданных и в 1948 году начал блокаду Берлина: “Отношения между бывшими союзниками накалялись. Сталин не исключал того, что противостояние может вылиться в военный конфликт. Советская армия была приведена в боевое состояние. В любую секунду, получив приказ „Огонь!“, зенитная артиллерия вокруг Москвы была готова к отпору воздушного противника”.
Однако западные страны были нацелены на деэскалацию, холодная война не переросла в горячую, и Джугашвили продолжил сколачивать блок сателлитов, и переговоры со своими наместниками в “народных демократиях” зачастую вёл в неформальной обстановке: “Присутствовала и жена Готвальда. Беседы носили характер как случайный, так и целенаправленно политический. Сталин не мог удержаться от того, чтобы не споить людей, которые вместе с ним обедают. Спаивал он и Готвальда, но тот и сам имел склонность к вину. Тут Сталину не требовалось больших трудов. Наоборот, надо было удерживать Готвальда, беречь его здоровье. Его жена, очень крупная внешне женщина, знала эту слабость мужа, да и сама любила выпить. Поэтому часто, когда Сталин наливал, она, считая рюмку лишней для её мужа, заявляла: “Разрешите, товарищ Сталин, я выпью за него и за себя”. Тут начинались в этой связи шутки-прибаутки, но это не освобождало Готвальда от следующего “захода”, и он часто напивался больше, чем следовало бы”.
На этом фоне глянем, как жили граждане Страны Советов в городах, где в 1946–1947 годах не было массовой смертности от голода: “Очень много строилось бараков. Рабочие-строители, пришедшие из деревни, размещались в барачных общежитиях с нарами и с приложением к ним в виде бытовых неудобств, которые донимали тружеников после изнурительного рабочего дня”.
Ведь государственный бюджет уходил вовсе не на производство бытовой техники и средств потребления: “После войны все средства были направлены на восстановление и дальнейшее развитие промышленности, чтобы нарастить экономический потенциал и обеспечить потребности вооружённых сил. (…) Первейшие потребности человека – питание, жильё, одежда, культурные запросы – слабо удовлетворялись”. Хрущёв вспоминал, что до большевистского переворота рабочие жили лучше, чем через 30 лет после него: “Мы не могли молодожёнов удовлетворить не только отдельной квартирой, а и местами в общежитии. (…) И граждане говорили: “Что вы нам обещаете загробную счастливую жизнь? Дайте нам хоть немного земного счастья”.
Но вместо земного счастья вождь готовил планете геенну огненную, причём подходил к делу крайне ответственно: “Ещё при Сталине не раз видел снимки результатов испытаний ядерного оружия и все ужасы, которые они приносят. Конечно, поражали животных – собак, овец, которых располагали в траншеях на различных расстояниях от места взрыва. Страшная картина! Больно было смотреть на этих животных”. Соответствующий документальный фильм был с гордостью показан делегации КНР, которую после этого втравили в локальную войну с США в конце 1950 года.
Траты на последний и решительный бой шли не только внутри страны, в конце 1940-х – начале 1950-х удовлетворялись потребности дочерних режимов в Центральной и Восточной Европе: “Другим странам мы оказывали помощь в порядке предоставления льготных кредитов, а Албании шла помощь на другой основе, главным образом путём дарственных. Албанскую армию мы вообще целиком взяли на своё содержание: давали ей обмундирование, питание, боеприпасы, вооружение, и всё это бесплатно”.и
Смертоносный металл потоком шёл и в Азию, особенно после развязанной вождём агрессии Северной Кореи против Южной: “Артём Микоян и Михаил Гуревич создали реактивный МИГ-15. Он использовался как наш лучший послевоенный истребитель и в корейской войне показал на первых порах своё превосходство над истребителями американских марок…”, но главное – легко сбивал основное средство доставки ядерной бомбы – летающие суперкрепости Б-29, ведь у тогдашних истребителей США дальность полёта не позволяла достать с баз НАТО не только военные заводы Сибири и Урала, но даже Москву.
При этом для схватки в поднебесье разрабатывалось не только оборонительное оружие: “…Сталин потребовал от Туполева… построить бомбардировщик, отвечавший задаче бомбёжки территории США… (…)
Сталин… принял решение о создании подземного завода для производства атомных бомб. (…) Строительство велось в Сибири, под Красноярском. (…)
Строительством этого завода занимался Ванников по линии Министерства среднего машиностроения. Так называлось министерство, которое занималось атомными бомбами”.
Неудивительно, что такие шаги вызвали симметричное противодействие Запада: “…Стали вновь обостряться отношения СССР с капиталистическими странами, мы уже не исключали возможности военного конфликта. (…) В международной обстановке не было намёка на просвет…”
Бой предстояло дать не только на суше и в воздухе: “Сталин решил строить крейсера, эсминцы и какое-то количество подводных лодок. По тем нашим возможностям он наметил широкую программу. (…) …Судостроительная промышленность фактически прекратила выпускать гражданские суда и была переведена Сталиным на форсированное строительство военных кораблей”.
В начале 1950-х “нагрузка на советский народ от примата военного производства была неимоверной. (…) …Страна была доведена до предела… (…) Хлеба не хватало, масла просто не было”.
Над СССР вновь замаячил призрак голода и “случаев” людоедства, особенно в ходе пятой пятилетки, расширенные задачи которой были утверждены на ХIX, поистине апокалиптическом съезде партии в октябре 1952 года: “То была самая плохая из всех пятилеток, которые когда-либо у нас принимались (притом, что первая привела к голодомору 1932–1933 гг., а четвертая – к голоду 1946–1947 гг. – А. Г.). (…) …Ни в какие ворота эта пятилетка не лезла”.
В то время, когда люди, по словам Хрущёва, жили в “нечеловечеловеческих условиях”, “…под Москвой расставили зенитные 100-миллиметровые орудия [КС-19]. Это зенитные орудия… (…) Очень хорошее орудие… (…) Вот ими окружали, опоясывали Москву. Дежурство артиллерийскими расчетами велось круглосуточно с приготовленными у орудий снарядами. Полная боевая готовность. (…) И армию мы содержали огромную, в пять с лишним миллионов человек”.
Но сталинизм ушёл вместе со Сталиным: людоедство и ядерная война остались лишь в снах его соратников.
Источник: Александр Гогун, «Радио Свобода».
