Французский писатель Егор Гран — сын советских диссидентов Андрея Синявского и Марии Розановой. В 1973 году, через два года после освобождения Андрея Синявского из мордовского лагеря, семья уехала во Францию. Восьмилетний Егор не говорил по-французски. В 1987 году он окончил престижную Центральную школу искусств и мануфактур, но проработал инженером недолго и стал писателем. В 1998 году вышел его первый роман Ipso facto, написанный под псевдонимом Егор Гран (Гран — фамилия жены писателя). С тех пор он опубликовал 19 книг.
В 2011 году Егор Гран стал колумнистом сатирического издания «Шарли Эбдо». В это же время он перестал ездить в Россию.
«Компетентные органы» (Les Services compétents) — первая книга, в которой писатель в беллетристической форме возвращается к истории своей семьи и советскому прошлому, — вышла в 2020 году.
После начала полномасштабного вторжения в Украину Гран выпустил «Z как зомби» (Z comme Zombie) — полный ярости текст о зомбификации нынешней России.
В сентябре 2023 году у Егора Грана вышла книга под названием «Подпольное путешествие с двумя болтливыми женщинами» (Voyage clandestin avec deux femmes bavardes). Это история двух россиянок, которые без купюр рассказывают в твиттере о своей жизни. Первый аккаунт принадлежит воспитательнице детского сада из Нижнего Новгорода по имени Светлана. Она поддерживает войну. Второй аккаунт ведет Елена, контролер в пермском трамвае. Она открыто выступает против войны.
Это интервью было записано по-французски. После 24 февраля 2022 года Егор Гран не дает интервью на русском языке.
– Во французском издательстве Éditions du typhon вышла книга с двумя рассказами вашего отца: «Графоманы» и «Гололедица». Это новый перевод?
– Это старый перевод. Возможно, я мог бы сделать новый, но у меня не было ни времени, ни сил. Это очень хороший перевод — речь идет о текстах, которые были опубликованы во Франции в 1963 году и с тех не переиздавались.
– Это тексты, написанные под псевдонимом Абрам Терц.
– Да, это тексты Абрама Терца, тайно переданные на Запад Элен Пельтье. Она была дочерью военного атташе в посольстве Франции в Москве и помогла издать эти рукописи во Франции. Я думаю, что они были написаны в 1959-1960 годах. Я обожаю эти повести, они одновременно и смешные, и тяжелые, и тревожные.
– Что вы думаете об их переиздании сегодня?
– Я очень горд, что мне удалось воскресить эти полузабытые, но важные тексты. И горд, что написал предисловие к книге своего отца. В этом есть прямая перекличка с повестью «Гололедица», которая начинается с открытого письма, которое автор пишет самому себе в будущем, через несколько веков, поскольку он предполагает, что у него появится возможность путешествовать во времени и что он наткнется на собственную книгу в букинистическом магазине и прочитает это письмо.
– В предисловии вы пишете, что в лагере вашему отцу доверяли абсолютно все: «Он гармонично сосуществовал со всеми, политическими заключенными и уголовниками. Несмотря на его молчаливый облик, от него исходила братская доброжелательность. Казалось, что он воспринимает понятие братства буквально». Я посмотрела несколько интервью Андрея Синявского, в них действительно чувствуется эта невероятная доброжелательность. Ваш отец провел в лагере семь лет…
– Его приговорили к семи годам и досрочно освободили через шесть лет. Чувство братства — это то, что спасло его в лагере. Он очень боялся. Его предупредили о тяжелых условиях, о том, что уголовники очень и очень жестки, что это опасная трясина. Но, в результате, все оказалось не так. Во всяком случае, для него. Его сразу же приняли все эти очень разные люди — политзэки, уголовники, люди очень жестокие и люди с невероятными судьбами — все они стали его друзьями. Люди приходили к нему с самым сокровенным, рассказывая то, чем не решались делиться со следователями или собственными женами. Они говорили: вот, что произошло на самом деле, вот так меня арестовали, вот такое преступление я совершил, так я ограбил этого человека на улице… Они искали у него сочувствия.
– Вам было девять месяцев, когда его арестовали, и семь лет, когда его освободили. За это время вы увидели его один раз, на свидании в лагере, когда вам было три года.
– Мы поехали к нему с моей матерью. Лагерь находился в Мордовии, в Потьме. Это было долгое путешествие, поезд ехал медленно, нужно было делать множество пересадок — у меня остались от этого пути очень тяжелые воспоминания. Но я был крошечным. Я помню комнату, где нет ни сантиметра тени. Помещение, освещенное сверхмощной, ослепляющей лампой, свисающей с потолка. Это был дом свиданий — небольшой домик, где заключенным предоставлялось право максимум два раза в год увидеться с семьей. Право на свидание не означало отмену обязательных работ. Семья приезжала и селилась в доме (обычно это была только жена заключенного), где стояла самая простая мебель, кровать, стол, привинченный к полу. А муж возвращался вечером с работы, чтобы увидеть жену. Лагерные охранники наблюдали за ними в щели и замочные скважины, чтобы посмотреть на жену. Это было и мрачно, и прекрасно одновременно.
– Вы помните, каким вы увидели там отца?
– Я увидел незнакомца, который взял меня на руки, приподнял, поцеловал, а потом меня отправили в другое место, чтобы я им не мешал.
– Отправили в другое место?
– Моя мать приехала с подругой, которая забрала меня, чтобы оставить их одних. Я видел его в течение десяти минут.
– Тогда длительные свидания тоже давали на три дня?
– Все зависело от воли начальника лагеря, поведения заключенного, это было способом давления и шантажа. Правда, с моей матерью шантаж бы вряд прошел, да и подобие правового государства тогда существовало в отличие от сегодняшнего дня. Невозможно было, например, избить заключенного, или нужно было сделать так, чтобы вообще никто об этом не узнал. Сегодня с политзаключенными или другими зэками в этих чудовищных местах [российских колониях и СИЗО] можно делать все что угодно. В эпоху СССР дела обстояли лучше — во всяком случае в брежневскую, хрущевскую эпоху. Не в сталинскую, конечно.
– Ваш отец никогда не подвергался пыткам в лагере?
– Нет. На него пытались оказывать психологическое давление, но с ним у них это не проходило. Больше всего моему отцу хотелось, чтобы его оставили в покое. Самым важным для него было иметь возможность писать письма моей матери. Длинные-длинные письма в 25, 50 или 100 страниц. Он имел право на два письма в месяц, но количество страниц не было ограничено. Как только он отправлял одно письмо, то тотчас принимался за следующее. Каждое письмо он писал в течение двух недель, и ему нужно было столько всего ей рассказать. Поэтому он соглашался на работы, которые никто другой делать не хотел. Это были тяжелые, часто ночные работы, например, по загрузке и разгрузке поездов, по сортировке. Поэтому парадоксальным образом «легкие работы» оказывались для него самыми сложными. Например, ему было психологически тяжело два дня работать в мастерской по сборке мебели, хотя это была дневная работа, где он сидел и завинчивал гайки. Он вообще не был приспособлен к ручному труду, у него ничего не получалось, ему не удавалось выполнять норму: если он не мог собрать, допустим, десять стульев в день, его лишали и без того крошечного заработка, на который можно было купить, например, пачку сигарет или что-то еще. Он страшно уставал от такой работы и делал все возможное, чтобы его переводили на ночные работы. Лагерное начальство не понимало, в чем дело. Им казалось, что они давят на него, отправляя работать в ночь, а для него это было освобождением.
– Но физически лагерь его сломал.
– Да, физически он был изнурен. Когда он вернулся из лагеря, я увидел старика. У него не было доброй половины зубов, он вернулся с чудовищным сколиозом из-за того, что ему пришлось таскать тяжести. Но психологически он был на подъеме. Он светился изнутри. Не только потому, что он был на свободе, но и потому что лагерь дал ему мощный позитивный заряд.
– Как вы себе это объясняете? Я несколько раз перечитывала фразу Синявского о том, что лагерные годы были лучшими в его жизни, искала ей объяснения и так и не смогла понять.
– Каждый реагирует по-своему. Он реагировал так. Конечно, это не распространяется на других людей, но он, будучи человеком невероятно доброжелательным и эмпатичным, вынес из лагеря уникальный человеческий опыт. Я, разумеется, не говорю о тяжелом физическом труде, но о человеческих отношениях с другими заключенными, неважно интеллигентами или нет. С интеллигентами все складывалось как нельзя лучше, потому что он встречал людей отовсюду — египтолога, исламоведа, кого там только не было. И он задавал им миллиард вопросов о египетской философии, о сказках, обо всем. Он разговаривал, записывал, все это обогащало его. Он находил искру в каждом — в уголовниках в том числе.
– Он чувствовал себя полезным?
– Он не ставил себе задачу облегчить чужие страдания, но он был полезным в практическом смысле. В лагере сидели люди, едва умеющие читать и писать. Они обращались к нему, чтобы он писал за них просьбы о помиловании, об УДО. Обычно это ни к чему не приводило, но люди были рады, что он им помогает. Думаю, что общение между заключенными было первостепенным, обеспечивало им выживание. Люди делились друг с другом мечтами о свободе, женщинах, книгах, о том, что они сделают в первый день на воле — это надежда, без которой невозможно обойтись. Мой отец был, как губка, он впитывал все, что говорили другие. Все ему были интересны. Кроме того, он был человеком верующим, православным. В лагерном опыте для он видел мистическую составляющую — он оказался в центре вселенной, в центре божественного творения.
– Что происходило в это время с вашей матерью?
– Моя мать — это совершенно другая история. Стальная женщина, которая ничего не боится. Болезненный экстраверт. Пламенная женщина, которая переходила дороги, не обращая внимания на машины. Я говорил ей: «Мама, осторожно, осторожно». Она отвечала: «Мне плевать, это они должны быть осторожны». Она не осознавала опасности. Их дуэт с отцом прекрасно функционировал, потому что она сделала очень много для того, чтобы дестабилизировать КГБ, для досрочного освобождения отца.
Это было делом ее жизни. Она постоянно выводила их из себя. Ее борьба не была диссидентской борьбой в классическом смысле. Она не боролась за политические идеи, за отмену коммунизма в Советском Союзе. Она получала личное, почти садистское удовольствие, издевалась над системой в своих личных целях. Она наслаждалась, устраивая допросы КГБшникам, и вела себя так беспечно, что следователю КГБ приходилось пить транквилизаторы, предназначенные для допрашиваемых. В каждом кабинете следователя — обычно это был подполковник КГБ — стоял небольшой шкафчик с лекарствами для тех, кто плачет на допросах. Моя мать в таких лекарствах не нуждалась. С абсолютным спокойствием она заваливала следователя дестабилизирующими вопросами.
– Например?
– Например, спокойно, улыбаясь, но тоном, требующим ответа: «Сколько вам лет?». Или: «В вашем возрасте вы уже умеете стрелять из пистолета? Потому что мне говорили, что для того, чтобы попасть в КГБ, нужно уметь стрелять». Вопросы, на первый взгляд, кажущиеся глупыми и оторванными от реальности, но заставляющие следователя включиться в ее игру и забыть про собственный допрос.
Досрочное освобождение моего отца стало предметом настоящих и чрезвычайно сложных переговоров. Эти переговоры начались с признания, сделанного моей матерью во время одной из встреч с КГБ. Ее регулярно туда вызывали. Она заявила им: «У меня есть для вас хорошая новость. Мой муж написал в лагере книгу, и эта книга уже на Западе». Следователь закричал: «Что?». Ему это казалось невозможным. Она ему отвечала: «Да, да, да. Это правда». Следователь не мог понять, как это возможно. Во-первых, как он это сделал? Во-вторых, как рукописи попали на Запад? В-третьих, какое наказание его ждет, потому что он это пропустил? КГБ не заметил, что Синявский, сидя в лагере, написал книгу, которая была подпольным образом переправлена на Запад. Для следователя это означало, что книга рассказывает о лагерном опыте — притеснениях, тяжелых условиях, работах. «Ой-ой-ой, — думал он. — И мы это допустили. Кого же теперь накажут? Понизят в должности? Или уволят?».
На самом деле, в тех самых длинных, 50-страничных письмах, которые отец отправлял матери, он писал книгу о Пушкине, а вовсе не о лагере, но мать этого КГБшнику не сказала. И эта книга («Прогулки с Пушкиным») уже действительно была переправлена на Запад, хотя в ней не было серьезного политического подтекста.
– И лагерный цензор эти письма пропускал?
– Конечно, каждое письмо прочитывалось цензором. Но, во-первых, эти письма были очень длинными. Цензор в мордовском лагере вряд ли бы литературоведом и после десяти страниц уже уставал, внимание его притуплялось. Кроме того, мой отец писал так: «Знаешь, Маша, у меня появилась такая идея насчет Пушкина» и дальше углублялся в свои рассуждения о Пушкине на много страниц. Цензор все это пропускал, и письма приходили моей матери.
Обращаясь к следователю КГБ, моя мать говорила: «Мы оба с вами оказались в неприятном положении. Понимаю, что сейчас полетят головы. Мне бы очень этого не хотелось, это будет плохо для всех. Вы обозлитесь на моего мужа. Я понимаю, конечно, что он сделал глупость. Но как же мы будем с вами из этой ситуации выпутываться? Мы теперь с вами союзники. Давайте сделаем шаг навстречу друг другу. Вы же знаете, что у моего мужа совершенно безупречное поведение в лагере. Да, он написал текст, но он не устраивает голодовок, не протестует, разгружает мешки с углем. Поэтому предлагаю вам следующее: освободить его досрочно. Уверяю вас, это только облегчит вам жизнь. Более того, это заставит замолчать всех тех людей на Западе, которые не перестают вопить о том, что вы притесняете бедного писателя. Я же, со своей стороны, сделаю все что в моих силах, чтобы отложить публикацию».
Ее аргументы, как это ни удивительно, принесли свои плоды. Конечно, на это ушло больше десяти минут. Тип из КГБ, который чувствовал себя обманутым, сначала говорил так: «Мы проведем у вас обыск и вас арестуем, а вашему мужу продлим срок. Добавим ему три года». На что моя мать с улыбкой отвечала: «Давайте. Но я вам обещаю, что, если мы будем играть с вами в эту игру, мы все от этого только потеряем. Я не хочу ни трех лет для мужа, ни суда для себя, но знайте, что в годовщину суда над Синявским и Даниэлем, книга моего мужа выйдет во всех западных издательствах и наделает много-много шума». Все это она произносила нежным, приторным голосом. Поэтому в КГБ чесали голову и соглашались с ее аргументами. Но это был КГБ, не имеющий ничего общего с нынешней ФСБ.
– Сегодня подобное кажется невозможным.
– Да, ФСБ совершенно наплевать, потому что весь мир в курсе, до какой степени Россия — преступное государство. Можно больше не делать вид. Все, за исключением нескольких еще оставшихся любителей Путина, всё поняли. Даже мои друзья, которые были настроены нейтрально или вообще не обращали внимания на Россию, начинают говорить мне: «О-ля-ля, Путин — это худшее, что случилось за последние полвека». Российские военные преступления на виду. Репутации России уже ничего не поможет.
В советское время, в отличие от сегодняшней ситуации, существовал очень серьезный аргумент — братские коммунистические партии. Французская и итальянская компартии были чрезвычайно сильны. В КГБ и Политбюро были озабочены тем, чтобы эта soft power на Западе приносила плоды. Так или иначе, многие местные интеллектуалы были благожелательно настроены по отношению к СССР, и в этом они, как мне кажется, виноваты. Поэтому в такой замечательной стране со светлым будущим и счастливыми пролетариями новость о притеснении в тюрьме писателя — писателя, который писал художественные тексты и никогда не призывал к свержению коммунистического строя — была бы неуместной.
– По этическим вопросам сегодня наблюдается равнодушие.
– Да, есть равнодушие, и есть потворство. Для меня это загадка, которую предстоит разгадать: почему вот уже век, я подчеркиваю век, Запад потворствует СССР и России во всех ее чудовищных проявлениях? Есть несколько объяснений. Российская «мягкая сила» в значительной степени проявляется через знаменитую «великую русскую культуру». Меня этот термин ужасает, потому что я не знаю, что такое «великая русская культура».
Для меня «великая русская культура» — это ГУЛАГ, лагеря смерти на Колыме. «Великая русская культура» — это ФСИН, люди, которые сидят в пыточных условиях. «Великая русская культура» — это не знать с точностью до пяти миллионов, сколько людей погибло во время Второй мировой войны.
Во Франции, как вы знаете, в каждой деревне есть памятник погибшим в 1914–1918 и в 1939–1945 годах, на котором выгравировано каждое имя. Мы знаем всех по имени. В России не хватает имен миллионов. Это и есть «великая русская культура», а вовсе не Достоевский, Гоголь и Пушкин. Все они великие писатели, являющиеся частью мировой литературы.
Меня ужасает мысль, что существует какая-то отдельная культура, золотой колокол с короной на вершине. А внутри этого колокола — великая русская литература. Это неправда. Я не знаю, как бороться с этим клише.
Перед нашим интервью вы заметили, что до недавнего времени (потому что раньше я вообще не писал о России), журналисты все равно расспрашивали о моих русских корнях, хотя в моих книгах не было ни слова о России.
– Вы, например, написали роман о человеке, которого зовут Кевин, и он от этого очень страдает (La Revanche de Kevin — «Реванш Кевина»). Это — исключительно французский феномен, непонятный ни русским, ни американцам.
– Вот хороший пример. Или другие мои тексты, которые ничего общего с Россией не имеют, но всякий раз, когда журналисты узнавали, что я родился в Москве, они сравнивали меня с Гоголем. Фредерик Бегбедер назвал меня «французским Гоголем». Ну что за идиотизм? Я отказываюсь от этого тупого ярлыка. Я восхищаюсь Николаем Гоголем. Это один из моих любимых писателей. Так же, как я восхищаюсь другими писателями, французскими, американскими, какими угодно. Но зачем навешивать на меня этот ярлык, когда в моих текстах нет ничего от Гоголя? Это укоренившийся здесь рефлекс собаки Павлова. Наша интеллигенция прониклась идеей, что существует великая русская литература.
Если бы у меня была вторая жизнь, я бы постарался распутать этот клубок — понять, благодаря каким сознательным или бессознательным процессам, манипуляциям и фантазиям это стало возможно. Пока же мы наблюдаем, что во имя этой великой русской культуры мы можем закрыть глаза на то, что творит эта преступная банда.
– Вы больше не хотите публично говорить по-русски?
– У меня нет никаких проблем с тем, чтобы говорить по-русски. Но наше интервью будет где-то опубликовано, его прочтут люди в России или иммигранты, и единственное, что я хочу сказать им по-русски — это «Слава Украине». Больше мне сказать им нечего. Я могу сочувствовать моим друзьям, которых арестовали, или которым, мягко говоря, досаждают, или которые находятся в отчаянии. Но что я могу сказать российской общественности? Российской общественности мне сказать нечего, просто потому, что я считаю их соучастниками.
Как интеллигенцию, так и интеллектуалов, как москвичей, так и провинциалов, я считаю их ответственными за то, что произошло. И я вижу, что они отказываются принять эту ответственность. То же самое касается и уехавших из России. Некоторые говорят, например, фразу, которую я все время слышу: «Это Путин виноват, это не мы. Это не я». Меня это ужасает.
Ты несешь определенную долю ответственности за те действия, которые совершаются от твоего имени, под твоим флагом, на твои налоги — особенно, если ты интеллигент. Если ты живешь в России, то военные преступления совершаются на твои налоги.
Некоторые украинцы сейчас очень яростно выступают против русского языка. Для меня это абсолютно понятно. Даже я считаю сегодня русский язык империалистическим.
– У вас есть выбор. В силу вашей двойной культуры вы можете выбирать, говорить вам на русском или на французском. У большинства выходцев из России такого выбора нет.
– Разумеется, я говорю только за себя. И я не говорю, что нужно перестать говорить по-русски. Русский язык — прекрасный, богатый, на нем были написаны литературные шедевры. Но на нем были написаны и приказы Сталина, и вся отрава, и гниль, которую мы наблюдаем.
– Вы говорили по-русски с вашими детьми?
– Конечно. Я продолжаю говорить по-русски с моими детьми. Я говорю с ними и по-французски. Мои дети хорошо владеют русским, одна из моих дочерей даже блестяще. Она интересуется и хорошими книгами, и хорошими фильмами. Я не понимаю, почему я должен лишать себя культуры страны под предлогом, что эта страна приносит всем горе.
– Когда-то Солженицын назвал вашего отца «печально известным ненавистником России Синявским». Вы не боитесь, что вас теперь тоже назовут «русофобом»?
– Самые большие русофобы — это сами россияне. Сегодня они приносят в жертву сотни тысяч жизней своих же соотечественников, во имя идеи величия России. Разве это не русофобия? И мне бы хотелось, чтобы все те, кто скажет, что я русофоб, представят мне список — с точностью хотя бы до ста тысяч — людей, которые погибли во время второй мировой войны, в лагерях или тех, кто погибает или еще погибнет в Украине? Они на это не способны, потому что они совершенно не интересуются своими соотечественниками. Для них это всего лишь мечта о величии, а не жизни людей. Их русофилия преступна.
– С моей стороны это была скорее ироничная ремарка по поводу подобных обвинений, которые существовали еще в советские годы. Ваш отец, отвечая на эти обвинения Солженицына, сказал: «Я в большой и теплой компании».
– Даже французы называли меня русофобом. Например, Фредерик Бегбедер после моей книги «Z как зомби». Но я не принимаю обвинения в русофобии от русского фашизма. Представителям русского фашизма не стоит рассказывать мне о своей русофилии. Это они — главные русофобы.
– Ваша книга «Z как зомби» — это политическое эссе, в котором вы рассказываете французскому читателю, о том, что такое Россия сегодня, после начала войны. Вы чувствуете, что это ваша ответственность?
– Да, это моя ответственность. Я начал вести твиттер 25 февраля 2022 года. Раньше мне это было совершенно не интересно. Но, начиная с 25 февраля, у меня появилось, что сказать. Годами я повторял друзьям, что нужно быть внимательными, что нельзя потворствовать, что российский империализм опасен. Но, кажется, никто меня не слушал. Во всяком случае, я вижу, что множество людей вокруг меня так до сих пор и не поняли. Моя ответственность заключается в том, чтобы мои соотечественники на Западе (а я не чувствую себя русским, я чувствую себя западным человеком до мозга костей) осознали, что нельзя верить в то, что говорит Россия. С первых дней войны мы слышали, что нужно вести переговоры с Путиным, что нельзя унижать Россию. Я в ужасе от этих слов, потому что именно они привели к войне. Каждое из них лишь укрепляет Путина и ослабляет нас, ведет нас к собственной гибели. Просто потому, что цель «Путинии» заключается в том, чтобы уничтожить Запад. Уничтожить в варварском смысле этого слова.
– Это то, что Россия делает в Украине.
– То, что Россия сделала в Чечне, в Сирии и продолжает каждый день делать в Украине.
– Возможно ли, по-вашему, возвращение человечности?
– Для это нужна одна вещь. Нужно, чтобы россияне заинтересовались своим настоящим. Сегодняшним днем. Ни в коем случае ни прошлым и ни будущим.
– Это интересный взгляд, потому что сегодня многие говорят о том, что ключ к будущему кроется в прошлом.
– Ни в коем случае. Сегодня в России есть движение в сторону прошлого — фейкового и сфальсифицированного, оправдывающего происходящее. Нет, нужно всего лишь заинтересоваться настоящим. Что происходит сегодня? Начался новый день: что делают мои дети? Что делают мои родители? Что делает мой сосед? Что делает тип напротив? Смотри, открылся новый магазин: что это? Это позволяет присмотреться к другим, увидеть других — это залог эмпатии. Вместо того, чтобы жить в чувстве величия, которое как раз берет свое начало в несуществующем прошлом, или вместо того, чтобы жить в иллюзии, как жил СССР в течение 70 лет: завтра птицы будут петь, и неважно, что сейчас я живу в нищете, неважно, что миллионы погибли, это было ради благого дела.
Колоссальная разница между сегодняшней западной и российской ментальностью заключается в том, что западная цивилизация черпает силу в настоящем. Люди маленькими шажками улучшают свое настоящее: дверь не закрывается, я ее починю. Пожилая женщина не может перейти дорогу, я ей помогу. В России все наоборот: дверь не закрывается, зато у нас есть Петр Великий. Действительно, по сравнению с Петром Великим незакрывающаяся дверь — это сущая ерунда. Однако в реальности это — ключевой момент.
Конечно, знать правду о сталинских преступлениях очень важно, но до нее еще далеко. Потому что, что в ответ на слова о сталинских преступлениях, вам скажут, что это неправда, или преувеличение, или «так и надо»: «Сталин был преступником, зато великим преступником» или «30 миллионов погибших, какой человек!». Все это происходит от того, что люди не интересуется облупившейся краской на двери собственного туалета. Когда они начнут интересоваться тем, как выглядит дверь в их туалет, жизнь в стране существенно улучшится.
Источник: Анна Строганова, RFI
