«Мама, я был в аду». Через что проходят похищенные украинцы на оккупированных территориях

Российские военные продолжают похищать и пытать мирных жителей оккупированных территорий. «Важные истории» рассказывают, как 22-летнего жителя Мелитополя с психическим расстройством несколько месяцев держали в камере, запытали почти до смерти, освободили на несколько часов — и снова забрали.

«‎Мама, ты говорила, что есть ад, вот я был в аду. Я так боялся засыпать. Боялся, что придут и будут меня душить, убивать. А еще я хотел пить сильно, но не давали воду. А больше всего хотел кушать. А еще меня били сильно. Меня побили так, что я четыре дня не мог в туалет сходить. Мама, за что? Мам, может, ты знаешь, в чем мое преступление?»

Так Леонид Попов описал матери три месяца заключения в комендатуре оккупированного Мелитополя. Сын смог позвонить матери из больничной палаты, куда его перевели из камеры в состоянии крайнего истощения. Леониду 22 года, сейчас он весит 40 килограммов при росте почти два метра. Из-за голода, избиений и постоянного стресса у него обострилось психическое расстройство: он плохо понимал, что с ним происходит, и надеялся, что после больницы его отпустят домой. 

Спустя неделю лечения в стационаре Леонида снова забрали военные. Связи с ним нет. Родители не знают, где их сын и что с ним. 

«Важные истории» публикуют рассказ матери Леонида о том, как российские военные издеваются над ее больным шизофренией сыном, врут ей и пытают других гражданских пленных в мелитопольских подвалах. 

 «‎Вы не можете знать, что здесь происходит»‎. Оккупация

Мы с Леней, старшим сыном, несколько лет назад переехали жить в Полтавскую область, а бывший муж, отец моих сыновей, остался в Мелитополе. За два месяца до начала войны Леня уехал к нему в Мелитополь. У нас с ним были конфликты, он говорил: «‎Что ты, мама, держишь меня возле своей юбки. Мне 22-й год, отпусти. Я сам хочу решать, как мне жить».‎ 

За две недели до войны бывший муж попал в аварию, был в больнице с множественными переломами и потерей памяти. Младший сын, он на год младше Лени, тоже к нему выехал. Начались боевые действия, Мелитополь уже был оккупирован. Получается, мои дети в блокаде. Отец их в тяжелом состоянии, они возле него.

За младшего сына я была спокойна, он у меня больше как старший. Он был возле отца, помогал, возил его на перевязки. Такой самостоятельный мальчишка, купил уже свою машину, работал с 15 лет у отца — у него мастерская по ремонту бытовой техники. 

А наш Ленчик — человек дождя. Он рос не таким, как все. Вундеркинд, музыкант. Играл в оркестре, занимался спортивными танцами, играл в шахматы, ездил по всей Украине на соревнования, занимал первые места. Участвовал в олимпиадах по химии, физике, астрономии, обучался в Малой академии наук (учебное заведение, где школьники занимаются научными исследованиями. — Прим. ред.) помимо школы. Ребенок-калькулятор: задаешь ему примеры сложные на умножение или деление, проверяешь на калькуляторе, а он быстро дает ответ. У него феноменальная память: помнит все даты, события за любой день. Все достает, как файлы из головы. 

Но Леня не понимает эмоции людей. Он всегда спрашивал: «‎Мама, ты на меня так смотришь, что это означает?» Когда были обострения, он мог прыгать, скакать, смеяться. Его дети маленькие сильно любят. И в то же время мог что-то такое сказать серьезное, как мудрец. Он очень добрый, всегда всем готов помочь. Но в то же время очень наивный, подпадал под влияние, его легко можно было использовать. 

Я с самого начала умоляла его уехать, были эвакуационные маршруты. И он говорил: «Я здесь нужен, я должен людям помогать. Тут бабушки голодные, я им хлеб даю, я им крупы даю‎»‎. Я высылала деньги бывшему мужу, он Лене их отдавал. А он на те деньги покупал продукты и раздавал бабушкам. Из Мариуполя было много беженцев, говорит: «‎Я не могу, они смотрят на меня голодными глазами. Есть люди, которым некуда прийти переночевать. Когда комендантский час, они идут ко мне»‎.

Леня вел дневник с самого начала [войны]. Он описывал все-все события, что происходили. Он мне читал по телефону некоторые записи, еще когда он был в Мелитополе на свободе. Я говорила: «Сыночек, пожалуйста, ты его где-то прячь, а лучше вообще не нужно ничего писать». А он говорит: «Я хочу, чтобы все это сохранилось, потому что вы не можете знать, что здесь происходит». В первые дни войны он писал про страшную панику, что люди разбивали продуктовые магазины, сходили с ума. Что преобладал инстинкт выживания. Что было слышно, как стреляют, что он видел застреленного человека, видел кровь.  

«‎Я впервые начал молиться». Первые похищения 

‎В мае 2022 года в Мелитополе пропала украинская мобильная связь. Младший сын в комендантский час вышел ловить связь и попал в комендатуру. Он мне потом рассказывал, что всех, кто пытался поймать связь, человек 30, кинули в очень тесную камеру. Там стояло одно ведро, куда все ходили в туалет. Оно шаталось и разливалось от такой толпы людей.

С ними в камере был один человек, то ли пьяный, то ли что с ним было. Он постоянно кричал, возмущался. Военные сказали: «‎Закройте ему рот. Если его не закроете, мы вас всех, как котят, перестреляем»‎. И тогда эта толпа испуганных задержанных начала избивать человека. А когда он начал кричать, они просто его начали душить, только чтобы он не кричал. И человек умер. Я сына спросила: «‎А что ты в это время делал?»‎ Он сказал, что отвернулся к стеночке, колупал стену пальцем и впервые начал молиться богу.

Это было 21 мая 2022 года. А 28 мая Леня, старший сын, хотел купить шаурму, с ним стояло еще много молодежи. К ним подошли военные, всех покидали [в машину] и отвезли в комендатуру. Леня говорил, что там его пытали током. Он говорит: «‎Я так кричал: “Пожалуйста, помогите, прекратите”». Они что-то у него выпытывали, он ничего не мог понять. Потом его отпустили, но забрали паспорт. Получается, с разницей в неделю забрали сначала старшего, потом младшего (после этого младший сын Анны решил уехать из Мелитополя. Во время фильтрации в Чонгаре его избивали и угрожали вывезти в степь и застрелить. Ему удалось выехать, сейчас он в Европе. — Прим. ред.).  

 «‎Леня уже был не в сети»‎. Второе похищение

Леня ни в какую не хотел ехать. Он говорил: «‎‎Нет, мама, я не могу. Я же папу не брошу. В такой момент, когда в моем городе такое происходит… Только трусы бросают свой родной город и уезжают‎».

Весной 2023 года я увидела объявление, что будет бесплатная эвакуация из Мелитополя с поддержкой западных волонтеров. У Лени не было паспорта [не вернули после похищения]. Тогда уже начали делать российские, и я предлагала сыну сделать российский паспорт. Он сказал: «‎Никогда»‎. После того как его током мучили, сказал, что нет, и всё. 

Я подготовила все документы. Восстановила свидетельство о рождении, справки о болезни. Договорилась, что его перевезут в Польшу в безопасное место, а из Польши я его заберу. Он к тому моменту был согласен уехать.

Волонтеры должны были его забрать 26 апреля. А 24 апреля ему позвонил папа, попросил зайти к нему. Леня сказал, что он на улице Пушкина, это в пяти минутах ходьбы. Прошло пятнадцать минут, двадцать. Бывший муж еще раз позвонил, Леня уже был не в сети. 

Я попросила бывшего мужа съездить [в дом покойной бабушки, где Леонид жил во время оккупации]: может, никто не видел, как он пришел, может, он загулял (хотя это на него не похоже), может, он спит или ему плохо. Муж выбил дверь, сына не было.

 «‎Вы не переживайте, его могли задержать военные»‎. Поиски Леонида

Бывший муж с сожительницей ходили в полицию и в комендатуру. В комендатуре им сказали, что они уже месяца два никого не задерживали. Как оказалось, это неправда, задерживали много людей. В полиции заявление не приняли. Говорят: «‎Вы не переживайте. Его могли задержать военные, мы никак на них не влияем. Они посмотрят его телефон и все. Если ничего там нет страшного, его отпустят».

‎Я боялась, что из-за похищения у Лени обострится заболевание. Такое уже было. В 2017 году он стал неузнаваемым. Начал ходить с закрытыми глазами, перестал ощущать запахи и вкусы, у него не было сил учиться в медколледже. В Запорожье психиатр сказал, что его обязательно нужно госпитализировать. Ему поставили диагноз «недифференцированная шизофрения». Он пробыл в больнице три месяца, его лечили нейролептиками.

Я когда оттуда его забрала, заново учила и зубы чистить, и ложку держать. Он меня после этого обвинял, что был в аду в больнице. Говорил: «Ты не знаешь, как это — чувствовать в себе нейролептики, когда тебя всего выворачивает изнутри».

В 2019 году мы с Леней переехали в Полтавскую область. Психиатр из Полтавы подтвердила, что болезнь есть, но сказала, что лечение было неправильное и что ему не нужно было ложиться в больницу. Она подобрала курс нейролептиков нового поколения, и после него у Лени наступила стойкая ремиссия. Обострений больше не было, он вернулся в нормальную жизнь. 

Леня всегда стеснялся своей болезни, стремился быть как все. Он даже копировал своего друга, который рэп читал, научился читать Моргенштерна и Оксимирона.

Когда он пропал, я с ума сходила: живой ли вообще, что происходит? Боялась, что из-за стресса он опять начнет терять память, терять чувство реальности. Меня врач предупреждал, что возможен регресс, что его развитие может уйти на уровень 10-летнего ребенка. 

Я поняла, что, если так сидеть, я ничего не узнаю вообще. Дала информацию в социальных сетях и везде где только можно. Со мной связались украинские журналисты, я дала интервью, вышел репортаж. Но я скрыла момент, что Леня психически болен. Подумала, если он узнает, что мама про него такое говорила на всю страну, я его доверие потеряю полностью. 

Я не знаю, видят ли они [российские военные на оккупированных территориях] эти репортажи или это совпадение, но после выхода передачи папе Лени позвонил какой-то человек. Он представился военным полицейским и предложил встретиться по поводу сына. Сказал, что занимается поисками Леонида, расспросил, чем занимается папа, сильно про меня спрашивал: «‎Где мама, кем работает, где она живет, знаете ли адрес‎» (телефон и имя следователя есть в распоряжении редакции. — Прим. ред.).

Этот мужчина дал телефон другого военного полицейского для связи, который представился Львом. Я ему звонила, он сказал: «‎Успокойтесь, мы его будем искать. Как только найдем, вам сообщим. Вы должны быть спокойны, все в порядке с вашим ребенком». Я поверила. Лев еще говорил, что я не должна предавать похищение огласке, чтобы Леню быстрее отпустили. 

‎«‎Мама, я скучаю, я услышал твое сообщение и расплакался». Как Анна нашла сына

В июне папе Лени позвонил какой-то парень и сказал, что его держали в комендатуре в подвале вместе с нашим сыном. И Леня дал этому парню телефон папы, чтобы тот позвонил отцу и попросил его спасти. Парень сказал, что наш сын в очень тяжелом состоянии. Он лежит, не поднимается, очень истощен и постоянно шепчет: «‎Кушать хочу»‎. Рассказывал, что только раз в двое-трое суток дают воду пить. Еду дают не каждый день и в очень маленьких количествах. Говорил, что ее невозможно есть, что собак лучше кормят. И что там бьют.

Тот парень сказал, что если Леню оттуда не вытащить, то сын погибнет. Он спросил, нет ли у него проблем с психическим здоровьем. Говорит: «‎Видно, что с ним что-то не то».‎ Наверное, из-за стресса болезнь начала опять развиваться.

Их держали в комендатуре в здании бывшей ДАИ [госавтоинспекции] на улице Ивана Алексеева. Отец Лени пошел туда, к нему вышел сторож и сказал, что тут никого не держат. Там всем говорят, что никого нет, а на самом деле держат много людей (у «‎Важных историй» есть подтверждения, что ‎в этом месте держали и других похищенных. — Прим. ред.). 

Я сразу же написала военному Льву: «‎Помогите! У сына болезнь обостряется, ему нельзя голодать».‎ Лев написал, что был в комендатуре, что с Леней все хорошо, что он улыбался и даже шутил. Сказал, что сможет передавать передачи раз в неделю. Папа сразу передал. Этот военный помог телефонный разговор организовать. Леня под присмотром поговорил с папой. 

Лев рассказал, что Леню задержали якобы за фотографии военной техники. 

Он мне выслал фото Лени и голосовое сообщение: «‎Мама, я скучаю, я услышал твое сообщение и расплакался. Вот, у меня эмоции появились». У него же были проблемы с эмоциями. Я как увидела фото сына, услышала голос, рвусь ехать. Но военный мне написал: «‎Не стоит. Его не отпустят, вы его не увидите, нет смысла».

«Меня били так, что я четыре дня не мог в туалет сходить‎»‎. Истощение и перевод в больницу

24 июля позвонил папа Леонида и говорит: «‎Сейчас Леня с тобой будет разговаривать». Я безумно рада была — сыночек, мой роднулечка. А у него голос такой слабенький. Говорит: «‎Мама, я в больнице». И связь прервалась. 

Папа Лени мне потом рассказал, что военные привезли его в больницу в гастроэнтерологическое отделение истощенного. Весил 40 килограммов при росте 1 метр 95 сантиметров. Папа снял мне видео и переслал. Лене 22 года, а у него сейчас развитие ребенка. Он ничего не понимает. Он просто повторяет: «‎Я кушать хочу».‎ Радуется кексам, ест и ест… ‎ У него брали кровь, а он боится страшно крови, уколов боится. Он плачет: «Мама, так страшно, боюсь что вся кровь вытечет‎»‎. Ну, как ребенок. 

Он попал в гастроотделение к врачам, которые не выехали [после начала оккупации]. Врач-гастроэнтеролог знает меня, знает мою маму покойную, нашу семью. Я знала, что он попал в хорошие руки, что ему помогут восстановиться. Леня начал подниматься, ходить, хотел есть постоянно, ему в больнице по две порции давали.

После капельницы ему стало легче, он начал разговаривать. Но он успел рассказать только очень малую часть того, что с ним было. Сказал: «‎Мама, ты говорила, что есть ад, вот я был в аду. Меня били и военные, и сокамерники». Он сидел в камере с зэками из Симферополя и Севастополя. Говорил, что вначале его допрашивали, били постоянно военные, заставляли его подписывать какие-то бумаги: он не помнит, что в них было. Еды почти не давали. Воду — раз в два-три дня. 

Я пишу военному [Льву]: «‎Сын истощенный! А вы говорили, что все нормально». Он спросил, может, у сына диагноз какой-то. А я ведь с самого начала писала, что он болен, что ему нельзя переживать стресс. Мне военный опять сказал, чтобы я не беспокоилась.

Говорит: «‎Я вашего сына подкармливал. Я ему и сосиски приносил, и гречку, свой паек отдавал. Я его перевел в хорошую камеру». Я не знаю, правда ли это. В тот раз он мне соврал, что сын веселый, сытый и с ним все хорошо. А я в отчаянии верила каждой весточке. Только сейчас начинаю понимать, что он мне врал. 

Я Лене говорила, что мир не без добрых людей, что вот военный Лев, он же и передачи передавал, и твою фотографию выслал. А он говорит: «Ну, он меня тоже вначале бил на допросах. Ну да ладно».  

Леня говорит: «Я так боялся засыпать. Боялся, что придут и будут меня опять душить, убивать. А еще я хотел пить сильно, не давали воду. А больше всего хотел кушать. А еще меня били сильно. Меня побили так, что я четыре дня не мог в туалет сходить. Мама, за что? Мам, может, ты знаешь, в чем мое преступление?»

Он говорит: «‎Мама, я не хочу в камеру попадать, я там чуть не умер с голоду… Там жесткий концлагерь. Спасибо папе, что передачи стал передавать. Он меня этим спас».‎ 

Мужчина, который лежал с Леней в больнице, рассказал, что как-то вышел покурить, и Леня за ним, говорит: «‎Дайте телефон, папе позвонить». А военный, который за Леней следит, говорит: «‎Ты что?! Ты знаешь, за что он арестован? Он технику фотографировал, за это от 15 лет до пожизненного дают».‎ ‎ ‎ 

Тот же мужчина рассказывал, что однажды Лене показалось, что к больнице приехал папа. Он спустился на первый этаж, а военный начал бить его прикладом, чтобы он шел обратно, а Леня улыбался…

Правозащитники мне сказали, что даже в России не могут судить просто за фотографии. 

Что говорят правозащитники

Юрист правозащитной организации Every Human Being‎ Алексей Ладухин, который помогает Леониду, рассказал «Важным историям», что у Леонида нет ни статуса подозреваемого, ни какого-то другого официального статуса. «Не было ни постановления следователя о возбуждении уголовного дела, ни постановления суда об избрании Леониду меры пресечения, — говорит юрист. — Несмотря на то, что избрать меру пресечения в условиях военного положения должны в течение 30 дней с момента задержания, Леонида уже больше трех месяцев лишают свободы без каких-либо оснований». 

Со слов сотрудников военной комендатуры, его обвиняют по статье 276 УК РФ «Шпионаж» — за то, что он якобы фотографировал военную технику в центре города. Но сами по себе фотографии не могут быть преступлением, объясняет правозащитник: «Даже если следствию удастся собрать материалы о том, что телефон принадлежит ему и фотографии сделал он, этого недостаточно. Следствию необходимо не просто доказать, что телефон принадлежит подозреваемому и фотографии сделаны подозреваемым, но и доказать, что он имел задание от иностранной разведки или имел цель передать эти фотографии, чтобы нанести ущерб безопасности РФ».

«Я же больше туда никогда не попаду?» Освобождение и новый плен

Второго августа в обед папе Лени позвонили из местного Следственного комитета и сказали, что отпускают сына за отсутствием состава преступления. Отец его забрал из больницы, они доехали до дома. Но они даже не успели зайти во двор, как на «Ниве» с затемненными стеклами подъехали военные — Лев с напарником. Лев сказал, что помочь ничем не может, дело не закрыто, на него давят сверху. Он протянул Лене мешок, чтобы он сам добровольно надел его себе на голову. Замотали скотчем и увезли. После этого Лев уже неделю не отвечает на звонки отца Лени и на мои сообщения.

Отец перезвонил в Следственный комитет. Ему ответили, что сожалеют, но ничем помочь не могут, потому что они не имеют влияния на военную комендатуру. Посоветовали обратиться в международные организации. С тех пор я ничего не знаю о Лене. 

Последний раз мы говорили с сыном буквально за час до того, как его увезли военные. Он был такой радостный, что вот-вот будет на свободе после этого ада. Он говорил: «Мама, я же больше туда никогда не попаду?» Я говорила, что «нет, сыночек, я за тобой приеду». Он просил меня подождать, потому что хотел попрощаться с друзьями и с его девушкой. Он с ней в Мелитополе начал встречаться. Рассказывал мне: «‎Мама, я первый раз поцеловался, я влюбился». Я ему говорила, что мы уедем в Германию к младшему сыну, туда, где нет войны. Будем там ходить по музеям, в церковь. 

Он успел рассказать, что в комендатуре держат очень много людей, таких же гражданских, многих — еще с начала войны. Их ищут родственники, но не знают, что они там. Некоторые уже не дожили [до сегодняшнего дня], а родственники и об этом не знают. 

XXI век на дворе, наши дедушки и бабушки пережили фашизм в 1941-м. Теперь он возвратился, только в другом государстве. Раньше Гитлер истреблял психически больных людей. 

Источник: Полина Ужвак, «Важные истории».