За пятьсот дней войны пошатнулись многие основы мироздания; в том числе подвергалась переосмыслению роль оппозиции (под этим словом подразумевается активное меньшинство в России, которое не приемлет тоталитарных практик и служит единственным соединительным мостиком с гуманистическими универсальными ценностями). Оппозиция в тоталитарном обществе начинается с разговоров – в салонах, гостиных, на кухнях; в идеале эти разговоры должны привести к качественному переходу, изменению общества в целом. Подобный взгляд основан на прогрессистской утопии (человек со временем способен становиться лучше, а не хуже). Война обрушила эту утопию, хотя во многих постсоветских странах преобразование общества проходило именно по такой схеме и увенчалось успехом. У нас же оппозиция не стала опытом, но превратилась в изгоя; причем достается ей сегодня со всех сторон, и от врагов, и от потенциальных союзников.
Стоит зафиксировать: в качестве политической силы либерально-прогрессистского сообщества в России больше не существует. Его новейший исторический опыт продлился примерно 35 лет, с 1985 до 2022 года. В августе 1991-го это сообщество неожиданно оказалось победителем (не будем забывать, что в сущности горстка людей в столице и больших городах решила судьбу тоталитарного советского проекта), но потом последовательно сдавало свои позиции. В 2011–2012 годах оппозиции выпал ещё один исторический шанс; но тогда успеха достичь не удалось, и всё покатилось по наклонной, пока не обернулось кошмаром не только для нас самих, но и для соседей. Собственно, сейчас оппозиция отброшена обратно “на кухни”, российские или съёмные заграничные, где опять остается только “разговоры разговаривать”. Отличие в том, что, условно, в 1970-е у этих разговоров была потенциальная “рамка будущего”, а теперь её нет или вариант хорошего будущего кажется ещё более утопичным.
При этом “разговоров” фактически стало на порядок больше и качественно они расширились: благодаря новым средствам коммуникации этот разговор можно вести на относительно большие аудитории. Однако новые возможности коммуникации – вот парадокс! – почти никак не влияют на общественное мнение внутри России. По сути коммуникация работает только на сохранение, удержание лояльной аудитории (об этом говорят цифры просмотров, они принципиально не растут). Есть ли в таком случае смысл во всех этих разговорах?
Эти разговоры происходят не “для чего”, а “почему”. Главная их функция сегодня – терапевтическая. За два десятилетия путинский режим с помощью репрессивных законов и новых методов слежки научился буквально “ловить на слове” любого человека. Кремль соединил советские тоталитарные практики и древние магические представления, приравняв слово и жест к поступку – и, соответственно, к проступку и преступлению. Целью этих репрессивных практик является затруднить коммуникации и сделать свободный обмен мнениями невозможным. По сути это новая попытка законопатить сознание, заставить речь спотыкаться на каждом слове, приучить общество жить с оглядкой, в ожидании окрика или тычка. Поэтому разговоры остаются одним из немногих способов спасти себя как личность, сохранить свободную русскую речь и мысль. Сегодняшняя избыточность и сверхконцентрация на разговорах, кажущиеся со стороны пустым непродуктивным занятием, есть попытка избавиться от страха говорить вслух, не потерять способность называть вещи своими именами. Смысл этих разговоров по крайней мере в том, чтобы хотя бы для небольшой части общества сохранить внутреннюю свободу.
Многословие психологически объяснимо также и тем, что ни у кого из говорящих нет фундаментальной моральной правоты: она разрушена, отменена варварской войной. Всякий пишущий или говорящий по-русски не может отныне “отвечать только за самого себя”; любые слова звучат теперь одновременно и от лица всех тех, кто “сделал это”, как выразилась поэт Мария Степанова. С такой “треснувшей экзистенцией”, похоже, придётся жить минимум нескольким поколениям. Ярость в отстаивании правоты в несущественных вопросах – это бессознательная попытка восстановить пошатнувшееся моральное основание, найти опору в языке. В чём же ещё? Но попытки эти по понятным причинам обречены.
Русская оппозиция за последние полтора года подвергалась серьёзной критике. Суть этих упреков можно сформулировать так: ни поведение, ни речь русской оппозиции не являются в большинстве своем политичными. Большая часть “разговоров” по инерции носит следы самолюбования, что смотрится неуместно. А желание русской интеллигенции “укрыться” в тени больших нарративов (культуры, например) означает все ту же попытку спрятаться от голоса собственной совести.
Что такое “говорить и мыслить политически?” Вспомню хотя бы максиму, озвученную Михаилом Ходорковским в первые месяцы войны (“Не важно, что ты делал до 24 февраля, – важно, что ты делаешь и как ты ведешь себя сегодня”). Эта полемическая, безусловно, формула создает, однако, пространство для временного этического фундамента и открывает возможность формирования широкой антитоталитарной коалиции. Но эта формула проигнорирована либеральным сообществом и не стала поводом для обсуждения. Хотя большинство споров оппозиции сводятся по сути именно к поиску новых моральных точек опоры посреди выжженного ценностного поля.
В сегодняшних спорах оппозиции прочитывается одна закономерность, а именно двухтактная структура их развития: яростное, переходящее на личности обсуждение, увязающее в мелочах, в несущественном, а затем столь же иррациональный отказ от спора по причине “усталости”. Например, так происходило при обсуждении “феномена Екатерины Марголис”. Самая распространённая реакция на её взгляды проявляется в двух формах: отталкивания, аннигиляции, показного игнорирования (“Кто она вообще такая?”) – или так называемой усталости (“Надоело её обсуждать, сколько можно?”). Всё это бессознательные попытки защититься от проблемы, которую Марголис символизирует, а именно – подорванные моральные основания общества.
“Усталость” от важнейшей нерешённой проблемы есть вещь фундаментальная и симптоматичная. В начале 2000-х российское общество точно так же “устало” от обсуждения тоталитаризма, сталинизма. “Сколько можно говорить о Сталине, о репрессиях – надо двигаться дальше”. Это не решение, а вытеснение нерешенной проблемы в бессознательное, как учит психоанализ. Без решения моральной проблемы (покаяния, приятия коллективной политической ответственности) – и это, видимо, закон русского посттоталитарного транзита, написанный теперь большой кровью, – общество не может двигаться дальше. Без буквального осуждения тоталитарных практик и покаяния за преступления большевизма невозможно было перейти к новому обществу в 1990-е. Без решения этической проблемы – признания ответственности и необходимости покаяния перед Украиной – невозможно говорить о будущем сегодня. От игнорирования или вытеснения проблема не решится сама собой, но опять будет бесконечно гнить внутри общественного организма, принимая все более кошмарные внешние формы.
Источник: Андрей Архангельский, «Радио Свобода».
