Бунт Пригожина — результат действий президента, который ради сохранения личной власти давно перевел управление страной в серую зону.
В своей статье «Россия на рубеже тысячелетий», опубликованной в далеком декабре 1999 года, Владимир Путин писал: «Россия нуждается в сильной государственной власти и должна иметь ее». Он доказывал, что государственничество органично для российской истории и общества, а восстановление государства является для самого Путина основной задачей. С тех пор «сильная государственная власть», или «вертикаль власти», превратилась в одну из самых устойчивых идеологем путинского правления, а определение «государственник» стало паролем, по которому кремлевская элита узнает своих.
Тем страннее, что на 23-й год путинского правления ключевую роль в развязанной им войне стала играть частная военная компания, численность которой на пике достигала 40–50 тыс. человек — почти треть всей группировки, которая вторглась в Украину 24 февраля 2022 года. Более того, в итоге ЧВК «Вагнер» совершила попытку государственного переворота, крупный областной центр был захвачен мятежными войсками, колонны тяжелой техники выдвинулись на Москву, было сбито несколько вертолетов и самолет Минобороны — погибло не менее 13 человек. Монополия на насилие, через которую со времен немецкого социолога Макса Вебера определяется государство, была зримо оспорена, а пресловутая «вертикаль власти» оказалась хрупкой, как фарфоровая чашка. На этот раз чашка не разбилась, но покрылась трещинами — зрелище Пригожина, отчитывающего замминистра обороны Евкурова, и беспрепятственное движение колонн через российские регионы почти что до самой Москвы запомнились российским элитам; были сделаны выводы. Хрупкость власти — самосбывающееся пророчество.
В своем экстренном обращении 24 июня, которое длилось всего пять минут, Путин успел привести очередной исторический урок, как ему вообще свойственно в последние годы. На этот раз речь зашла о революции 1917 года. Создается впечатление, что для Путина периодические смуты — особенность российской истории, они неизбежны, как смена сезонов, и в вечном противостоянии им как раз и заключается функция российского государства и его лидера. В реальности речь действительно идет об истории — но истории новейшей, последних 23 лет. Продемонстрированная Пригожиным хрупкость российского государства — результат действий самого Путина, который это государство и построил.
ЧВК как способ управления страной
В 2008 году российский политический социолог Вадим Волков опубликовал статью под названием «Госкорпорации: очередной институциональный эксперимент». Его аргументация заключалась в следующем: к середине 2000-х годов растущие цены на энергоносители позволили российскому государству аккумулировать значительные резервы, и вопрос заключался в том, как их потратить. Путин осознавал задачу модернизации российской экономики, однако не доверял ни частному бизнесу, ни — что важно — самому государству. В результате родилось такое институциональное решение, как госкорпорации — по сути, машины по освоению бюджетных денег, защищенные как от рыночной конкуренции, так и от правительственных проверок и контроля. Госкорпорации находились в серой зоне, которая позволяла экспертам и даже членам правительства спорить: как же все-таки охарактеризовать консолидацию активов в их рамках — как ползучую национализацию или как скрытую приватизацию? Сам Волков предложил формулу «персонифицированная госсобственность»: «Государственной эта собственность остается в той мере, в какой ее контролирует глава государства».
В серой зоне, защищенной и от рыночной дисциплины, и от формального вертикального контроля, главным управленческим инструментом являются личные отношения Путина с главами госкорпораций — и крупных госкомпаний, которые в этом смысле не отличаются от госкорпораций. Путинское государство — это коллектив «государственников», скрепленный личным доверием Путина, а не формально-правовыми отношениями. Соответственно, и «государственничество» в путинском изводе — это не приверженность веберовскому идеалу рационального, меритократического корпуса бюрократов, а скорее идеология специфически понимаемых «национальных интересов», для реализации которых все средства хороши и формальности не имеют большого значения. А поскольку «национальные интересы» — понятие предельно размытое, неудивительно, что «государственники» в повседневной управленческой практике успешно подменяют их частными интересами, на своих постах занимаясь личной наживой.
Изредка скепсис Путина в отношении формальных государственных институтов (несмотря на декларируемую приверженность «государственничеству») прорывался публично. Характерна история с компанией «Роснефтегаз», получающей дивиденды «Роснефти» и частично «Газпрома». Эта таинственная компания не только аккумулирует огромные деньги, но и инвестирует их в проекты по всей стране; кто стоит за выбором объектов для инвестиций, населению долгое время не объяснялось. Наконец Путин ответил на прямой вопрос журналистки «Ведомостей» Маргариты Папченковой во время своей пресс-конференции в 2016 году: «Да, есть такой резерв, как деньги “Роснефтегаза”. <…> И некоторые вещи мы финансируем оттуда тогда, когда правительство забывает о том, что есть приоритеты, на которые нужно обращать внимание». По сути, это было равнозначно признанию в том, что «государственник» Путин в собственное государство попросту не верит, предпочитая — на фоне кризисного бюджетного дефицита — иметь второй, параллельный бюджет, находящийся в серой зоне его личных отношений с Игорем Сечиным и, возможно, другими игроками (кто такие «мы» Путин так и не пояснил). Нетрудно заметить, что ЧВК «Вагнер» хорошо вписывается в эту управленческую модель. Если есть параллельный бюджет, почему бы не создать еще и параллельную армию?
Представители серой зоны уже участвовали в мятежах — пусть и не вооруженных — против официальной исполнительной власти — правительства РФ. Например, главы госкомпаний (РЖД, «Роснефти», «Газпрома») отказались публиковать свои зарплаты, несмотря на требование Дмитрия Медведева, тогда премьер-министра. В итоге в 2015 году правительству пришлось пересмотреть свое постановление — по сути, юридически оформить собственное бессилие перед могущественными друзьями Путина. Известны бесконечные бодания Минфина с госкомпаниями по поводу доли доходов, перечисляемой в бюджет. Столкновение с акторами из серой зоны может закончиться для правительства плачевно. Так, попытка не допустить поглощения «Роснефтью» активов «Башнефти» стоила министру экономического развития Алексею Улюкаеву свободы — при том что его позиция полностью соответствовала озвученной ранее Путиным установке на недопущение дальнейшего роста госсобственности. Арест Улюкаева, который Сечин осуществил с помощью прикомандированных к «Роснефти» сотрудников ФСБ, по сути, означал приватизацию элементов силового аппарата политическим игроком, использовавшим этот ресурс для атаки на федерального министра (т. е. непосредственно на государство) в своих личных целях и интересах. Конечно, до силового противостояния не дошло — все-таки Улюкаев был министром экономического развития, а не обороны, но типологически эта ситуация схожа с бунтом Пригожина.
Вертикаль против государства
Зачем Путин создал серую зону и позволил ее практикам, таким как приватизация прибылей и обобществление издержек, охватить весь госаппарат? Один из ответов заключается в том, что такая система функциональна. Как указывает политолог Владимир Гельман, коррупция — это один из способов решения агентской проблемы (в общем виде — проблемы обеспечения того, чтобы подчиненные выполняли приказы начальства). Возможность личной наживы создает стимул, чтобы действовать в интересах принципала (начальника). Таким образом, в целом «система РФ», как ее называл покойный Глеб Павловский, является управляемой, она позволяет Путину достигать поставленных целей — но лишь в известных пределах. Издержки можно измерить деньгами (разворованными и потерянными для государства), качеством управленцев (крайне низким из-за доминирования принципа «не важно, что ты знаешь, важно — кого»), неспособностью проводить последовательный государственный курс (который неизбежно размывается под влиянием различных частных интересов, которым сам же Путин дал волю) и наконец трещинами в самом фундаменте государственного строя (что и продемонстрировал мятеж игрока серой зоны Евгения Пригожина).
Путин создал именно такое государство потому, что его главная задача — поддержание режима личной власти. В конце концов, агентская проблема решается с куда меньшими издержками с помощью такого механизма, как демократическая подотчетность, которая обеспечивает контроль населения над представителями власти на всех уровнях. В условиях авторитаризма этот механизм по определению недоступен, а значит, остается лишь вертикальный мониторинг с помощью формальных показателей (которые, как признает сам Путин, выполняются лишь на бумаге) — и коррупция, которая служит смазкой для проржавевшей государственной машины. Более того, попытки административно-силового «наведения порядка» в рамках диктатуры опасны тем, что подрывают сами основы личной власти Путина, ведь она опирается на лояльность его высокопоставленных соратников. Эта лояльность отнюдь не безусловна и попытки заменить проворовавшихся друзей компетентными управленцами вполне могут привести к тому, что друзья заменят самого Путина. Отсюда пресловутая путинская стабильность кадров и нежелание тасовать колоду влиятельных лиц.
Парадокс заключается в том, что укрепление политического режима (т. е. режима личной власти Путина) приводит к ослаблению государства, а меры по укреплению государства могут привести к ослаблению и даже коллапсу политического режима. Эта динамика была схвачена политическим исследователем Нилом Робинсоном, который предложил различать «государственное строительство» (state-building) и «строительство политического режима» (regime-building). До определенных пределов диктатор заинтересован в укреплении государства: так, восстановление функциональности силовых ведомств позволяет ему эффективнее бороться с политическими оппонентами. Кроме того, дееспособное государство повышает легитимность власти в глазах населения — ни одна диктатура не может опираться исключительно на штыки. Тем не менее в укреплении государства диктатор быстро достигает потолка — масштабная борьба с коррупцией и кадровые чистки без демократизации приводят к снижению управляемости и размыванию политической базы диктатуры. Таким образом, формирование режима личной власти, которое на начальном этапе может совпадать с повышением дееспособности государства, очень быстро начинает этой дееспособности мешать: сохранение диктатуры разлагает государственные институты. Именно поэтому примеры успешных диктатур исчезающе редки. По замечанию экономиста Дэни Родрика, которое часто цитирует Владимир Гельман, «на каждого [сингапурского лидера] Ли Кван Ю приходится огромное множество Мобуту Сесе Секо из Конго и ему подобных».
Эта модель в полной мере применима и к России. В начале 2000-х годов Путин действительно добился укрепления государства: повышения собираемости налогов, восстановления финансирования государственных органов, создания единого правового поля на всей территории страны. Однако прогресс быстро остановился, сменившись редкими локальными успехами на фоне общей стагнации, а местами и регресса. Задачи строительства режима (regime-building) взяли верх над задачами государственного строительства (state-building). Так возникла серая зона не вполне частных и не вполне государственных организаций, обитателем которой до последнего времени был и Евгений Пригожин.
Путин в окружении Пригожиных
В случае ЧВК «Вагнер» особенности «системы РФ» наложились на типичные черты частных военных компаний. ЧВК в целом тяготеют к серой зоне коррупционных господрядов, неформальных сетей «старых связей» (old boys networks), международного авантюризма и тайных операций в режиме «правдоподобного отрицания» (plausible deniability). Такого рода серая зона есть и в развитых государствах, хотя ее значение куда меньше, чем в России. Так, подрывная деятельность и грабеж ЧВК «Вагнер» в Африке не слишком отличаются от авантюр английской ЧВК Sandline и ее основателей Тима Спайсера и Саймона Манна. С началом украинского вторжения «Вагнер» стал выполнять еще одну функцию, больше характерную для американских ЧВК: рекрутирование солдат для ведения крупных империалистических войн без проведения всеобщей мобилизации. России не хватало контрактников в Украине точно так же, как США не хватало контрактников в Ираке и Афганистане; в обоих случаях ЧВК стали решением кадрового вопроса.
Сама модель ЧВК (противоречащая фундаментальному свойству государств Нового времени — централизации и монополизации насилия) органична путинской практике государственного управления. Неудивительно, что именно ЧВК сыграла в российско-украинской войне судьбоносную роль. Разумеется, ЧВК «Вагнер» обладает своими особенностями: ни в одной другой стране мира ЧВК не располагают всеми родами войск, включая боевую авиацию, и не рекрутируют заключенных с обещанием помилования по истечении срока контракта; ни одна другая ЧВК не финансируется за счет коррупционных господрядов, в результате которых в школы и солдатские казармы поступают гнилые завтраки; ни один другой владелец ЧВК не занимается одновременно столькими видами провокаций — не управляет фабрикой троллей, не содержит сеть таблоидных СМИ, используемых для политических атак, и т. д. В этом смысле Пригожин и «Вагнер» — продукт путинизма, а не просто международных тенденций к расширению роли ЧВК.
Но что еще важнее, результатом путинского правления является и сама политическая среда, в которой действовал Пригожин. Мятеж «Вагнера» обнажил слабость российского государства. За монолитным фасадом путинизма скрываются кланы, сети и корпорации, преследующие свои цели и вполне способные довести страну до развала и гражданской войны. Даже силовики разделены не только корпоративными, но и кланово-патронажными линиями. Достаточно сказать, что на подавление вагнеровского мятежа бросили… батальон «Ахмат». Нетрудно представить себе ситуацию, при которой для подавления бунта уже этого батальона бросят регулярные войска — тут-то и выяснится, что они состоят из региональных добровольческих соединений, подразделений других ЧВК, которые Минобороны взяло под контроль, и т. д.
В этой ситуации демократический переход, который не будет сопровождаться дезорганизацией государства, по глубине соответствующей как минимум 1990-м годам, станет настоящим чудом. Но только демократический переход способен в конечном счете привести к возникновению сильного, дееспособного государства в России. Авторитарное государственное строительство по путинскому образцу показало свои результаты через 23 года: бомбежка трассы под Воронежем, погибшие летчики, замминистра обороны, выслушивающий упреки от бывшего уголовника, ныне возглавляющего армию уголовников. «Россия нуждается в сильной государственной власти и должна иметь ее».
Источник: Илья Матвеев, «Важные истории».
