Почему западная мысль всегда даёт в России до крайности уродливые всходы?
Неизбежность вырождения западных идей на русской почве хорошо видна на примере двух антиподов и сиамских близнецов: большевизмов, с приставками «интернационал» и «национал».
Несмотря на неприязнь друг к другу, основа у них общая: вульгарный марксизм, с его единственной идеей «всё поделить». Эта идея старше, чем ветвь приматов на древе эволюции – но псевдонаучную форму ей придал Маркс. С Маркса, и с этой формы, мы и начнем.
Наука, религия и культура
И с научной формой, и с наукой вообще, всё обстоит непросто. Западная наука, как социальный институт, родилась в Средние века – её выпестовали в монастырях для борьбы с язычеством. Для этого были подтянуты, систематизированы, частично канонизированы, и нужным образом перетолкованы информационные обломки Рима, переходного от язычества к христианству.
Рим, в свою очередь, широко использовал обломки, оставшиеся от древних греков – впрочем, не только от них. А греки, в свою очередь, заимствовали у финикийцев и египтян, которые, в свою очередь… В общем, конце цепочки мы упремся в шумеров, но эта стена будет лишь пределом нашего знания. Шумеры, насколько можно судить,тоже заимствовали, мы просто не знаем точно, у кого. Другие ветви цивилизаций также уводят в область мифов, поскольку ни исторические хроники, ни археологические артефакты, позволяющие составить неразрывную картину, до нас не дошли.
Иными словами, начав разбираться, из чего же были выстроены современные интеллектуальные здания, мы найдем в их кладке немало древних камней, занимавших в прежних конструкциях совсем другие места. Мы также обнаружим циклы науки и религии: когда научное знание оказывается слишком сложным для масс, им предлагаются популярные объяснения, а когда и они слишком сложны – религиозная мифология.
Внутри длинных циклов, от веры к рациональному знанию и обратно, есть циклы средние, внутри них – короткие. Взлет Кашпировского и Чумака – это короткий цикл, следствие обрушения примитивной советской популяризации.
Взаимоотношения науки и религии – необъятная, и слабо исследованная область. А, осознав, что обе они «в чистом виде» есть, по сути, крайние точки размаховодного маятника, мы упремся в отсутствие системного подхода, позволяющего установить, в какой части цикла мы находимся. Систематического и общепризнанного знания по этому вопросу нет, а описания, вроде известного труда Бернала, основанные на внешних признаках и противопоставлении, крайне примитивны.
Это странно – казалось бы, речь идет об основе основ, которая должна быть исследована вдоль и поперек, а любая деятельность, оперирующая «научным знанием», должна опираться на понимание того, что это, собственно, такое?
Причина столь странного умолчания состоит в том, что человеческая деятельность сложнее простой схемы «наука-религия», придуманной французскими энциклопедистами, и большие ее разделы, почитаемые за «тоже науки» или «гуманитарное знание» на поверку оказываются ближе к проторелигии, или к наборам бытовых суеверий – переходных форм от технологической карточки, с набором действий по шагам, но без попыток обобщающей теории, до чисто магического восприятия реальности. Кстати, ни «религиозное», ни «магическое» не несет отрицательной коннотации. Эти просто методы адаптации человека к окружающему миру и социальной среде. В определенных условиях, они могут давать на практике даже лучшие результаты, чем «строго научный» подход, если таковой вообще возможен.
Поразительно, но эти разрозненные элементы способны образовывать единую систему знаний, умений и взаимоотношений, успешно работающую и саморазвивающуюся. Но лишь тогда, когда они, как камни раствором, скреплены культурой – общественным договором из множества пунктов, определяющим их взаимодействие, который усваивается членами данного общества с самого раннего возраста, так что это усвоение происходит, во многом, на бессознательном уровне. Это, к слову отвечает на вопрос о том, почему западные технологии и научные подходы прививаются в незападном мире с большим трудом – но эту тему мы отложим до лучших времен.
Но и культура постоянно меняется, находясь в тесной связи и взаимовлиянии с экономикой. А экономику определяет уровень развития технологий и организации производства. А технологии и организация производства иной раз меняются лавинообразно, из-за появления небольшого числа новых изобретений, и это вызывает коренное переустройство экономики. Следом наступает и реорганизация культуры, в ходе которой она сначала распадается на несколько локальных культур, сложно взаимодействующих друг с другом,а затем, постепенно, снова срастается в единое целое. Это новое целое может сильно отличаться от исходного, хотя и сохранять большую часть прежнего содержания. Но составляющие этого содержания будут организованы друг относительно друга уже иначе.
В момент перестройки этого здания, возникают разные варианты нового проекта,из которых реализуется, естественно, один. Но, зачастую, не в своем первоначальном виде, поскольку на него влияют другие проекты, остающиеся нереализованными. Это длинное отступление понадобилось для того, чтобы подойти к пониманию Маркса.
Неоднозначный марксизм
Маркс жил в эпоху технологической революции, которая привела к качественной реорганизации западной экономики. Старая, феодальная культура, которая для Маркса, выкреста в детстве и сына выкреста в протестантизм, из древнего рода раввинов, была даже более значима, чем для тех, кто был рожден в ней, поскольку такая значимость оправдывала смену корней, на глазах рассыпалась в прах, и это уже было для него тяжелым испытанием. На смену ей формировалась новая, либерально-буржуазная культура, причем, Маркс попал на перелом, когда старая культура ещё не умерла, а новая еще не сформировалась.
Такие времена всегда полны неприкаянных людей, утративших место в старых экономических цепочках, и мучительно пытающихся обрести его в новых, и Маркс оказался одним из них. Это сделало его жестким критиком нового общества, не столько на рациональном, сколько на эмоциональном уровне.
Несомненно, Маркс сумел увидеть и сформулировать общие тенденции развития экономики нового социума, и в этом плане выступил как добросовестный исследователь. Но столь же несомненно и то, что его мысль была ограничена, во-первых, рамками знаний его эпохи, а, во-вторых, его личными обидами, симпатиями и предрассудками. Энгельс, бывший фактически соавтором и бытовым тылом Маркса, испытывал сходные проблемы, которые легко прослеживаются в его биографии.
Как следствие, рациональный экономический анализ западного общества, предпринятый Марксом и Энгельсом, чьё творчество тесно связано;глядя из нашего времени – довольно поверхностный, но, с учетом того, что М&Э оперировали ограниченными знаниями своего века, очень глубокий, переплелся с чисто религиозной идеей «пролетарской революции». К слову, идеей абсолютно антимарксистской, если говорить о научно-философском наследии Маркса.
Утопичность этой идеи была подробно разобрана в цикле статей о левых и правых. Её основные пороки как социального проекта вытекали из узкого взгляда Маркса на «буржуазию», в привязке к ложной идее «присвоения прибавочной стоимости», прямолинейно-экономического понимания «классовой принадлежности» без учета социально-психологической составляющей. А также из игнорирования/ непонимания того факта, что промышленный пролетариат возникает как продукт либерально-буржуазного общества, основанного на святости и неприкосновенности собственности (это тоже упущено в классическом марксизме). Вне этого общества пролетариат не существует в принципе, а, внутри него, в силу своей вторичности, вторичен и в степени своей социальной активности, как на личном, так и на коллективном уровне.
Но никакой беды в этой ошибке для Запада не было. Марксизм разделился на научную и религиозную составляющую, каждая из которых в последующую эпоху, выполняла социально-полезную функцию. Религиозная составляющая – самый вульгарный марксизм, сыграла позитивную роль в достройке и отладке либерально-буржуазного общества, способствуя на определенном этапе сплочению пролетариата и осознанию им своих законных, в рамках этого общества, прав.
Это стало возможным благодаря прочности социальных институтов либерально-буржуазного общества Запада, вызревших из западной средневековой культуры, и наследовавших ему, поскольку это вызревание происходило постепенно и гармонично, одновременно во всех сферах социальной, культурной и экономической жизни. Как следствие, адепты вульгарного марксизма была не в силах их разрушить, но проверяли на прочность, выявляя недоработки и слабые места.
Как вульгарный марксизм пришел в Россию
Совершенно по-иному развивались события после того, как очередная группа российских туристов привезла в Россию марксизм в числе прочих заморских диковинок.
Экономические теории марксизма в России быстро захирели, поскольку работали там очень плохо. По очевидной причине: они были не о том – никакого либерально-буржуазного общества, устройство и развитие которого описывали эти теории, в России не существовало никогда, на всём протяжении ее истории.
Не существовало после ордынского владычества и полноценного феодализма. Социальное устройство России с конца XV века, когда Иван III Васильевич, великий князь Московский, слепил из обломка Золотой Орды, и по ее подобию, то, что впоследствии стало «Российской Империей», СССР и «Российской Федерацией» было и остается по сей день неофеодальным.
Неофеодализм похож на феодализм по форме, но отличается по содержанию: если крушение феодального государства приводит к гибели, социальной, или физической, его элит, а, на смену им, не приходят ни феодальные элиты страны-победителя, ни сохранившиеся в тени родоплеменные элиты, ни зародыши либерально-капиталистических элит, способные выстроить власть на основе равенства собственности перед законом, то в таком обществе, погруженном в хаос, происходит откат к феодальным порядкам.
Но настоящие феодальные классы, чьё поведение диктуется рамками традиций и корпоративной этики — продукт сложного социального консенсуса. Попытки возродить феодальные порядки без феодальных элит ведут к тому, что новые элиты рекрутируются из маргиналов, которые, заимствуя у бывших хозяев модели управления, лишены их социальных ограничителей. Это рождает деспотию в крайних формах, на всех уровнях власти, что исключает развитие либерально-буржуазных отношений и в будущем.
Термин «периферийный капитализм» выдуманный эпигонами М&Э описывает несуществующее явление и является жалкой попыткой латки ad hoc. Элементы таких отношений, вынужденно и ограниченно, допускаются неофеодалами только в технологических анклавах, необходимых им режимам для экспорта западных технологий, но никакого «периферийного капитализма» как цельного явления при этом не возникает.
Зато вульгарный религиозный марксизм мощно резонирует с неофеодальной псевдокультурой, в которой существует единственное право – право силы «здесь и сейчас». Как следствие, он отлично прижился на российской почве, породив интернационал-большевизм, псевдоидеологию, основанную на ненависти имущих к неимущим и на отрицании иных социальных связей. Это манипуляция была успешно использована для передела собственности в пользу новой неофеодальной группировки, сменившей старую.
Здесь надо отметить две особенности: неофеодальную и российскую. Неофеодализм, по очевидным причинам, являет собой общество с разрушенной культурой – иногда полностью, как в России, где культуру заменяет пропаганда, иногда частично, как в Третьем Рейхе или Италии времен Муссолини. Это позволяет его элитам, опираясь на прямое насилие, произвольно тасовать идейные и социальные составляющие такого общества, заимствованные из предыдущих эпох. Или, если говорить о России, в соседних обществах, придавая им любой смысл, и изменяя его по мере надобности, определяемой сохранением себя у власти.
Неофеодализм – это всегда общество без традиций и без истории, его можно перестраивать и перепрограммировать как угодно, в очень широких пределах, оно способно имитировать внешне любые социальные отношения – но оно немедленно распадается до полной асоциальности, если его не удерживает внешняя по отношению к нему сила. Формирование этой силы, фактически – внутренней оккупационной армии, из имеющихся в их распоряжении социальных отбросов, и удержание ее в состоянии нераспада – сложная задача, с которой сталкивается любой неофеодальный режим.
Не вдаваясь сейчас в способы ее решения, заметим, что Россия являет собой уникальное явление в известной нам истории по длительности пребывания в состоянии неофеодализма. Это стало возможным благодаря столь же уникальному стечению обстоятельств, и превратило Россию в то, чем она является сегодня: мировой полюс криминальной психологии, насилия и агрессии. Именно из России и расползается по миру неофеодализм, и невозможно привести ни одного современного нам примера, когда бы он возник без российского влияния, прямого или косвенного.
До начала XX века эта экспансия была направлена, в основном, на завоевание ресурсов, а отношения с Западом поддерживались через технологические анклавы, от Немецкой слободы до иностранных концессий и филиалов западных фирм. Но в дальнейшем, в связи ускорением эволюции технологий – и ростом потребности в их постоянном обновлении, а также радикализацией российского неофеодализма на переломе 1917 года, она обратилась на Запад. Именно российское влияние, а также прямое вмешательство в политические процессы на Западе привело, в частности, к приходу к власти Гитлера.
Братья Штрассеры, Эрнс Никиш, Карл Отто Петель, Николай Устрялов
Впрочем, XX век был богат и на появление элементов неофеодализма, рожденных на Западе. Это стало следствием завершения распада феодального устройства западного общества по итогам Первой Мировой войны, когда в образовавшиеся зазоры между уже распавшимися феодальными отношениями и еще не устоявшимися на их месте буржуазно-либеральными хлынул разного рода маргиналитет, численность которого по результатам войны сильно возросла.
Немного отвлекаясь от темы, замечу, что нечто подобное ждет и нас, после окончания войны с Россией, и самое время задуматься о том, как бы нам, победив Россию, самим не стать новым изданием неофеодализма с тоталитарным вождем во главе режима. Тем более, что и кандидатуры вождей уже видны – не будем показывать пальцем, но не заметить их может только слепой. Впрочем, это к слову.
Неофеодальные или частично-неофеодальные режимы, прорывавшиеся к власти то тут, то там, сталкивались с внесистемными запросами на уравнительную социальную справедливость, которые, беря на вооружение вульгарный марксизм, прорастали в них, как сорняк. К тому же, эти запросы подпитывала Россия, где вульгарный марксизм был институализирован как большевизм (неофеодал неофеодалу не друг, и только объединение для совместного ограбления соседей способно подвигнуть их на временный союз, всегда очень непрочный).
Но у адептов вульгарного марксизма была другая беда: «пролетарская солидарность» неизменно проигрывала национальному сплочению везде, где сложились хотя бы зачатки наций. И, тогда, в Германии, а также в среде русской эмиграции пытавшейся помириться с новой властью, возник национал-большевизм: попытка скрестить в одной флаконе ненависть к богатым с национальным объединением. Среди прочего, это привело к проекции принципа «классовой борьбы» в сферу международных отношений: наряду с классами – эксплуататорами и эксплуатируемыми и в рассмотрение были введены эксплуатирующие и эксплуатируемые нации.
В самом первоначальном виде национал-большевизм был попыткой найти компромисс между большевизмом и немецким нацизмом. И в Берлине, и в Москве по понятной причине эту идею встретили холодно. В итоге младшего Штрассера и Устрялова пристрелили, а остальные разбежались. Некоторый интерес к национал-большевизму проявили в Италии Муссолини, и в позднем итальянском фашизме можно проследить влияние его идей, но лишь влияние, и не более. Впрочем, отголоски национал-большевистских идей имели хождение и в СССР и в Третьем Рейхе, но уже настолько слабые, что сложно сказать, были ли они как-то связаны с «отцами» национал-большевизма или возникли отдельно от них, в рамках социальной конвергенции.
В целом, идеология нацболов оказалась слишком эклектичной, чтобы сложиться во что-то цельное, и не нашла подходящей почвы, на которую могла бы упасть. Возможно, национал-большевизм просто опоздал родиться–возникнув одновременно с интернацинал-большевизмом он мог бы конкурировать с ним в России – хотя и в этом случае его шансы выглядят сомнительными.
Вместе с тем, национал-большевизм был идеальной идеологией для общества, охваченного ресентиментом, чем и объясняется его постсоветский полуренессанс.
От Лимонова до Прилепина и Дугина: маргинальный расцвет, распад – и частичное приручение
Смена неофеодальных элит на изломе 90-х, и последовавший за ней передел собственности, породили на постсоветском пространстве очередную волну неприкаянных людей, искавших место в новом мире. Часть из них, мучимая ностальгией по «имперскому величию» – рабским чувством гордости за «нашего крутого барина» и обидой на свои неудачи в новом мире, стала идеальным материалом для национал-большевистской партии Лимонова. При этом, Дугин как-то не ассоциируется именно с национал-большевизмом, хотя его идеологию они с Лимоновым на первых порах развивали вместе.
Рядовые члены партии, компенсировавшей малочисленность громкими перформансами, пошли в расход, зато Лимонов, под присмотром спецслужб и в тесном контакте с ними, коммерциализировал проект, и жил за его счет до самой смерти, канализируя через НБП радикальное социальное недовольство. Дугин, а также Прилепин, начинавший как «молодой писатель, певец национал-большевизма» мало-помалу завоевали себе места на периферии российской политики, хотя их и держат там за отмороженных фриков, каковыми они, собственно, и являются.
Выжившие нацболы после запрета НБП в РФ ушли в полуподполье (с учетом насыщенности их рядов агентурой спецслужб о подполье речь не шла), а символика партии Лимонова, несмотря на запрет, до сих пор иногда мелькает на различных акциях back to the USSR.
Возможно, и даже наверняка, национал-большевики еще будут вызваны из информационного небытия для решения каких-то нишевых задач в интересах Кремля, как уже вызваны из того же небытия большевики, переживающие сейчас в России сталинистский ренессанс. В неофеодальных условиях такие секты живучи, и, время от времени, бывают востребованы властью. На оппозиционную деятельность они, ввиду крайней маргинализации, уже никогда не будут способны. Впрочем, при наличии внешнего финансирования… как знать, как знать.
Источник: Сергей Ильченко, Newssky.
