В начале войны самые большие оптимисты предполагали, что, столкнувшись с непомерной ценой войны, — бедностью и человеческими потерями — российский народ скажет «хватит» и заставит Кремль отказаться от украинской авантюры. Что в этом хоре сольются голоса и российских обывателей, которые не захотят удобрять украинские степи, и российских интеллигентов-либералов, отягощенных совестью и пониманием слов «международное право». И даже российских националистов типа Дугина или Гиркина-Стрелкова, которые понимают, что украинская война разрушает Россию. В конце концов, есть же примеры, когда именно так и случалось. Например, американцы, поначалу с энтузиазмом воспринимавшие войну во Вьетнаме, довольно быстро «протрезвели» и заставили свое правительство вывести войска.
Но время идет, Россия готовится уже к следующей волне мобилизации, а поддержка россиянами войны в Украине и не думает снижаться. Более того, число тех, кто требует «идти до конца» растет. И дело тут не только в победе телевизора над холодильником.
Плохие.ру: от Кандагара до Бахмута
Привычка российского обывателя реагировать на раздражители только тогда, когда они непосредственно касаются его частной жизни, приводит к тем странным — на наш взгляд — выводам, которые мы наблюдаем в российских сегментах информационной реальности. Экономические трудности, возможность попасть под мобилизацию и густой поток похоронок записывается не на счет Кремля, который послал в Украину «их мальчиков», — это слишком длинная и морально сложная причинно-следственная связь. Есть путь куда короче и проще: «мальчиков» убивают украинцы. Значит они (то есть мы) — враги.
В этом нет ничего нового и странного для страны, которая не только называет себя, но в последние годы и является прямой преемницей СССР. Самый прямой аналог украинской войны — война в Афганистане. Которая тоже не была «войной» — спецоперация в рамках «интернациональной помощи братскому афганскому народу». В то время в СССР никому и в голову не могло прийти сочувствовать афганцам, а упрекали Брежнева с Устиновым разве что безбашенные диссиденты.
Врагами были моджахеды, защищавшие свою землю и свое право ею распоряжаться. Но это не отзывалось в душах зрителей программы «Время». Моджахеды «убивали наших мальчиков» — это было единственным, что имело значение. Вся культура «афганцев» воспевала фронтовое братство в сентиментальных песнях и не спрашивала, что мы там делаем и зачем. Афганский шансон не случайно так похож на тюремный: описывает непростой быт, кручинится за павшими товарищами, воспевает боевое братство, клеймит трусость и предательство, бухтит на начальство. И никогда не задает принципиального вопроса: «Как мы сюда попали?» С тюрьмой, в общем, все ясно. Но как быть с войной?
Любое сомнение выливалось в один и тот же проклятый вопрос: «Так что же, пацаны зря гибли?». В 99% случаев тот, кто этот вопрос задает, считает его риторическим. Трактовать его иначе было бы ересью, даже больше — предательством, потому что он ставил под сомнение принесенную жертву.
Любить по-русски
Именно поэтому нам не приходится уповать на «вьетнамский вариант», при котором народ потребует от собственной власти прекратить войну.
Согласно опросу «Левада-центра», в начале полномасштабного вторжения 68% граждан России поддерживали «действия Вооруженных сил в Украине». Менее чем через год, в январе 2023, поддержка выросла до 75%. Никакого «отрезвления» не происходит — несмотря на «наших мальчиков», которые «гибнут». Более того, парадоксальным образом их гибель лишь разогревает в обывателе желание продолжать.
Можно было бы сказать, что американцы тоже не сразу «дозрели» до мысли о том, что война во Вьетнаме им не нужна: потребовалось почти двадцать лет и 58 тысяч погибших «мальчиков», чтобы США перевернули эту сомнительную страницу своей истории. Но напомню, что и российско-украинская война не вчера началась — она длится уже больше девяти лет. А ее начало ознаменовалось первым военным преступлением российских войск в Украине — сбитым пассажирским самолетом. У россиян было достаточно времени и поводов что-то переосмыслить. Однако «наши (кровавые) мальчики» на американцев и россиян действуют по-разному.
Американцы вынудили свое правительство прекратить войну вовсе не потому, что им были симпатичны вьетнамцы. Чихать им было на вьетнамцев так же, как большинству россиян — на украинцев. Потому что они не хотели умирать и хоронить «своих мальчиков» по причинам, которые вовсе не казались им достаточными для таких жертв. Они ставили вопрос о «пацанах» и о том, за что они гибнут, совершенно серьезно. И когда сочли, что их «пацаны» все-таки гибнут зря, этот месседж пропитал все их общество. Их рок-звезды пели об этом на стадионах, их учителя говорили об этом в школах, их журналисты трубили об этом на всех частотах, а работники спецслужб сливали в прессу секретные доклады об истинном положении на вьетнамском фронте.
Американцы решили, что живые «мальчики» для них важнее, чем поиски смысла среди трупов. Россияне делают другой выбор — сакрализируют смерть своих. И они по-своему честны: они никогда не любили своих «пацанов», никогда раньше не считали их «своими». Они не были удивлены, что их «мальчики» убивали, грабили, насиловали и пытали — российский обыватель всегда знал, что они на это способны, и отчасти даже благодарен своей власти за то, что она дала возможность «мальчикам» сделать это с другими, а не с теми, кто теперь говорит о них «свои». «Пацаны» стали «своими» только когда ушли на войну и перестали нести скрытую или явную угрозу. А еще больше — когда уже погибли. Понятие «свои» вне контекста войны и смерти для большинства россиян остается довольно смутным и распространяется на очень-очень узкий круг.
С чего начинается Родина?
В Кремле прекрасно осознают и, вероятно, сами приложили руку к тому, чтобы Россия как страна оставалась просто территорией. Путин лично приподнял полог тайны над тем, что лежит в основе его неограниченной власти над огромной страной: Россия нигде не заканчивается. Но это была лишь половина правды, за которую мы с нашими колониальными травмами с готовностью вцепились. То, что «Россия нигде не заканчивается» действительно представляет проблему для нас. А также для Грузии, Чечни, Беларуси, Молдовы, стран Балтии, далее — везде.
Вторая — непроизнесенная хозяином Кремля — половина правды касается в большей степени самих россиян: Россия нигде и не начинается. Ее невозможно ощутить под ногами, как некую физическую данность, как основание, на котором можно стоять и которое можно отстаивать — и перед своими, и перед чужими. Война — с Украиной или кем угодно еще — оказывается едва ли не единственным моментом, когда масса людей, населяющих некую территорию, начинает смутно ощущать себя как некую общность. Объединенную если не общим деланьем, то хотя бы общим разрушением. Не общей миссией, то хотя бы общим преступлением. Не общим благополучием, то хотя бы общим горем. Не общей целью, то хотя бы общим врагом. И российский обыватель, как и российский интеллигент, только в этот момент более-менее ясно ощущает себя нужным. Ощущает себя частью чего-то большего, чем он сам. Получает то, по чему в тайне тоскует любая человеческая душа, — ощущение общности. Те самые «пацаны» гибнут именно ради этого и для этого — чтобы дать населению территории хотя бы кратковременное ощущение сообщества. Они гибнут, чтобы Россия смогла ощутить хоть какую-то границу — если у тебя есть враги, значит ты существуешь.
Обычный россиянин доверяет своей власти. Он делает это не по глупости, не от «промытых мозгов» — это добровольная сделка, которая предполагает возможность не принимать на себя труд и ответственность за судьбу Родины. Родина и ее судьба всегда настолько мало зависели от воли среднего гражданина, что их буквально ничего не стоит сдать в бессрочную аренду.
Российский «глубинный» народ так и не породил сколько-нибудь заметного среднего класса. Не в имущественном плане (хотя и в нем не породил), но в плане понимания источников и гарантий собственного благополучия и готовности их отстаивать. Он унаследовал от советского народа специфическую «привилегию» — «не вмешиваться в политику». Не задумываться о перспективах страны как коллективного организма. Не анализировать решения и действия власти. И даже не соотносить их с собственной частной жизнью. «Правды никто не узнает», «политика — дело грязное», «врут наши, врут ихние» — набором подобных клише средний россиянин отмахивается от самой мысли об ответственности за свою страну и в конечном итоге даже за собственную жизнь.
В отсутствие класса, готового «чувствовать под собой страну», — хотя бы потому, что именно с ней связано его собственное частное благополучие, — Россия так и не состоялась как страна. Осталась территорией, полной разнообразных ресурсов (включая человеческие), которые власть считает своими и использует по собственному усмотрению и совершенно бесконтрольно. И в этом нет ничего «преступного» со стороны Кремля — именно так выглядит «общественный договор» в России. Почему Россия оказалась faild state — отдельный разговор. Тут лишь отметим, что это стало для нас смертельно опасным.
Очень хочется отмахнуться от этого и сказать, что это, мол, не наша проблема. Но, увы, это не так: Россия никуда не исчезнет с карты мира, чем бы ни закончилась наша война и как бы нам ни хотелось увидеть конец этой новой-старой «империи зла». Поэтому лучше научиться смотреть на вещи прямо и не питать иллюзий: ни «хорошие», ни «плохие» русские не помогут нам в этой войне. Никакого «вьетнамского варианта» для нас не предусмотрено. И это по-своему хорошо: когда смотришь через прицел, лучше чтобы взгляд был ясным. Враги так враги. Будем воевать, сколько хватит сил.
Источник: Екатерина Щеткина, «Зеркало недели»
