За минувший год я ездил в поездах с самыми разными попутчиками. Провожал за рубеж мариупольцев – еще не зная, что, пока они спали в купе, волонтерку, взявшую им билеты, вывезли в лес и пытали. Сопровождал мать, которая собиралась искать сына среди неопознанных трупов в ростовском морге. Но самая запоминающаяся встреча произошла случайно, в середине марта, в поезде Владивосток – Москва.
Солдат был невысокий, лобастый и словно подернутый пылью – так часто выглядят воевавшие или сидевшие в тюрьме. Шапки он не носил, только, выходя покурить, накидывал капюшон куртки защитного цвета с двуглавым орлом на правом рукаве и буквой Z на левом. Глубокие залысины вклинивались в коротко стриженые седые волосы, хотя он вовсе не был стар. Впрочем, не по возрасту седыми были многие пассажиры в таких же куртках.
Поезд шел долго, и солдат выходил курить даже глубокой ночью. Кажется, он вовсе не спал. Часто ему составлял компанию усатый мобилизованный в красной рубашке, опиравшийся на трость. “Травма” – коротко объяснял он свою хромоту. В ответ на расспросы молоденькой проводницы он объяснял, что добровольно отказался от брони, когда мобилизовали брата. В военную часть он ехал просто отметиться, поскольку в госпитале не выдали справку о негодности к службе, и теперь даже лечиться приходится за свой счет.
– Муж сестры тоже вдруг ни с того ни с сего стал рваться на войну, – сочувственно кивала проводница. – Пошел добровольцем. К счастью, не взяли.
– Из тех, кого со мной отправили, половина погибла, – вполголоса жаловался усатый. – По телевизору такого не показывают. Мы думали, 200 тысяч зарплаты – это нормально. А оказалось, что за свои деньги надо все покупать – и генератор, и утепление для блиндажей…
Он еще долго перечислял разнообразные расходы.
Человек с буквой Z в беседу вступал редко и говорил так тихо, что и в паре метров не расслышать.
“Свежие” мобилизованные курить не выходили. Они сидели в крайнем купе – несколько мужчин за сорок и парень лет двадцати пяти с шевроном в виде лика Христа и вязаной шапкой, торчащей на голове пузырем. Видели их разве что в узком пространстве возле туалета, куда они по очереди выходили позвонить и говорили с близкими взахлеб, пока связь не обрывалась во время лесных перегонов. Поезд уже покинул Сибирь, пересек Урал и почти выбрался из Удмуртии, когда на очередной станции в вагон вошли двое полицейских.
– Пьют, курят. Еще харчки. Еще обоссался, – жаловалась проводница.
После недолгой потасовки на перрон вывели “мобика” лет сорока пяти в наручниках, застегнутых за спиной. Для тепла на него накинули куртку, которая держалась на одном капюшоне и постоянно сползала.
– Поправь шапку, – жалобно просил он, тыкаясь в курящих пассажиров. Но никто не отвечал, пока полицейский, сжалившись, сам не выправил ему капюшон. Солдат и усатый с тростью наблюдали за его метаниями отрешенно, словно “мобика” не существовало.
– За что? – жалобно спросил он.
– Вам отказано в перевозке, – отрезал полицейский.
“Мобик” еще повертелся немного – но осторожно, чтобы куртка опять не съехала. Потом потянулся к ближайшему пассажиру, блестя отчаянно выпученными глазами. И почему-то спросил лишь:
– Как дела?
Пассажир молчал. Из вагона вернулся второй полицейский, неся ботинки мобилизованного. Вдвоем с напарником они попытались его обуть, но вскоре бросили это занятие, да так и потащили бедолагу по промерзшему перрону. Черные носки цеплялись за выступы льда.
– Если бы мужу пришла повестка, я бы его прятала, сколько надо, – решительно сказала проводница. – Как раньше прятали.
Она не пояснила, когда было это “раньше” – не то в Великую Отечественную, не то в Гражданскую, а может, всегда, столетиями, пока в ее семье копился понемногу этот нехитрый женский рецепт выживания и беззвучного протеста.
– Сколько еще продлится война? – спросила она у солдата с эмблемой Z.
– Долго, – тихо сказал он. – Еще лет пять-шесть. Пока мужики в России не кончатся.
Холодало. Пассажиры потянулись в вагон. На перроне остался только солдат, куривший одну папиросу за другой. Невесть откуда появился бородатый старик. Он вертелся вокруг солдата, выпрашивая милостыню, тот лениво отвечал. Голоса обоих заглушал шум товарняка, который медленно тянулся вдоль станции и все никак не кончался.
Всю ночь в купе мобилизованных горел свет, слышались разговоры. Наутро они сошли в Коврове. Опытная проводница начала их выпихивать чуть ли не за час до станции.
– Берем, берем, берем, пошли! Дальше не едем! – хлопотала она, точно нянька. – Телефоны не забудьте!
“Мобики” послушно столпились в тамбуре – кроме самого старшего, который упорно не желал покидать купе.
– Тащи его сюда! – скомандовала проводница другому мобилизованному, который был помоложе и больше всех походил на лидера группы. Вскоре из купе донеслись возня и крики:
– А ну пошел, блядь!
Молодой вернулся, не оглядываясь. Последний “мобик” послушно брел за ним по коридору, волоча тощий рюкзак.
Поезд в Коврове стоял недолго. Было видно, как идет по перрону усатый, тяжело опираясь на трость, а “мобиков” прямо у вагона приняла полиция. Как только состав тронулся, проводница устроила в опустевшем купе уборку. Через час о последней пьянке будущих солдат напоминали только забытый ею на столе серый тазик с надписью “Емкость для посуды” и клочки мокрого мусора на полу, напоминающие ошметки коры. До конечной доехал лишь седой солдат с буквой Z. На перроне его встречала высокая черноволосая женщина в белом платке. Мимо них спешили домой пассажиры, а они все стояли, и никак не могли наговориться.
Источник: Владимир Севриновский, «Сибир.Реалии»
