Бывшего майора полиции Олега Кашинцева на прошлой неделе Басманный суд заочно приговорил к восьми годам по делу о распространении «военных фейков». Все из-за сообщения бывшего полицейского: «Путинская армия навсегда заклеймила себя позором. Убийства мирных жителей, пытки, изнасилования и мародерства. Это то, с чем ее теперь ассоциируют в цивилизованном мире». Суд также лишил Кашинцева звания майора полиции. Всего на данный момент в России уже почти 150 обвиняемых по аналогичной статье.
«Важные истории» поговорили с Олегом Кашинцевым о его 18 годах службы в органах, о том, зачем он выходил на митинги за Навального и почему ему пришлось экстренно бежать из России.
— Что вы испытали, когда узнали, какой вам вынесли приговор?
— Каких-то особых эмоций не было. Я ожидал такого приговора — другого от преступного государства ожидать было нельзя. Я смотрю, как работает сейчас путинская «правоохранительная система»: для них в приоритете не наказывать настоящих преступников, — воров, маньяков, убийц — для них важнее искать тех, кто придерживается оппозиционной точки зрения, людей, которые представляют угрозу для политического строя. Мы видим, что бандитов сейчас из тюрем отпускают, отправляют их убивать в Украину, потом их милуют — и они выходят на свободу. А тех, кто просто высказывается в интернете против этой преступной войны, власть ловит и изолирует от общества. То есть для них такие люди, как я, составляют большую опасность.
— Расскажите, как вы попали в правоохранительные органы.
— После армии в 20 лет я вернулся [домой] в Рыбинск и решил пойти в милицию. Тогда мне показалось, что эта работа интересная, к тому же я хотел поступать на юридический факультет, что я в итоге и сделал. Хотелось как-то проявить себя в поиске преступников, аналитической работе для раскрытия преступлений, это же не просто бегать с пистолетом и махать дубинкой. Мной поначалу двигала романтика. Первые четыре года я служил во вневедомственной охране, потом перевелся в отдел уголовного розыска, где проработал до самого конца службы.
Занимался я раскрытием имущественных преступлений: грабежи, разбои, кражи — это изначально была моя линия. Помню одно из самых первых раскрытых преступлений: мы раскрыли серию разбойных нападений у нас в городе, когда группа выслеживала пенсионеров, которые снимали деньги с банковских счетов, получали пенсию, шли за ними, нападали в подъезде — серьезно, били по голове, люди сознание теряли. Нападавшими оказались двое местных наркоманов, они получили довольно большие сроки. Я думаю, сейчас они, наверное, с удовольствием бы пошли воевать в ЧВК Вагнера. Ближе к концу службы я стал заниматься преступлениями в банковской системе.
В милиции, а впоследствии и в полиции, всегда существовала палочная система. Из-за этого приходилось часто спорить с руководством — однако эти споры всегда оставались внутри системы, не выливались в публичную плоскость. Руководство требует каждый год показатели выше предыдущего. Есть даже такой показатель АППГ — аналогичный период прошлого года, АППГ всегда должен быть меньше, чем в следующем году. Тогда начальники будут довольными и веселыми. Если АППГ не соответствует нормам, скорее всего, у вас будут проблемы. Фальсифицировать дела в нашем отделе было невозможно — мы занимались имущественными преступлениями. Но коллеги, которые занимались менее тяжелыми преступлениями, выкручивались как могли. Мелкие магазинные кражи, которые в простонародье называются «колбасными», можно квалифицировать как административку — мелкое хищение, а можно дотянуть до кражи, чтобы срубить палку.
— Когда вы начали сомневаться в правоохранительной системе и в российских властях?
— Первые сомнения пришли ко мне благодаря телевизору: в начале нулевых я начал понимать, что там что-то не то говорят. Меня сложно сбить с толку: я видел, что картинка в телевизоре меняется, но это не значит, что она поменяется у меня в голове. Я, наоборот, начинаю сопоставлять реальность с тем, что мне показывают. Многие люди так не могут: продолжают смотреть НТВ, которое когда-то было нормальным — ведь тот же логотип, те же ведущие, человек не привык анализировать, что ему говорят.
Также я видел, как деградирует [правоохранительная] система, оставаться в ней с моими либеральными взглядами, не идя на сделку с совестью, становилось невозможно. У меня не было такого, что я прозрел, будто меня окатили из ведра с холодной водой: я понимал, к чему все идет, что дальше будет только хуже.
Хоть я и занимался раскрытием экономических преступлений, я видел, что рано или поздно и от нас начнут требовать что-то, что я из-за своих убеждений сделать просто не смогу.
Я начал следить за протестными акциями. Первый раз я вышел на митинг в 2017 году втайне от руководства — я был в небольшом отпуске и поехал в Череповец. Я это не афишировал, иначе меня бы сразу уволили. Я не рисовал никакие плакаты, просто кричал лозунги. В 2019 году я участвовал в митинге на Сахарова в Москве. Я выходил, потому что хотел стать частью этого общества, гражданского общества. Поначалу я, наверное, хотел [участвовать в протестных акциях] больше для себя, а не чтобы кому-то показать, что я тут тоже с вами. Я себе хотел доказать, что я на светлой стороне. Дальше я уже стал открыто выражать свою точку зрения: я почувствовал, что когда я выхожу на митинги, я наконец даю понять властям, что я думаю о них. Это помогает другим людям тоже.
В конце концов, я решил, что мне пора увольняться. Меня пытались оставить, уламывали, предлагали повышение и переход в другой отдел. Я отказался.
— Почему ваши сослуживцы продолжили работать в полиции, а вы не смогли? Они все поддерживали власть?
— Кто говорит, что мои бывшие сослуживцы не смотрели YouTube и не подвергали все сомнению? Среди сотрудников, с которыми я работал, большинство не любит и не поддерживает власть. Когда мы собирались вместе, критические высказывания звучали постоянно. Многие сотрудники подвергают критике власть в кулуарах, но не могут об этом сказать публично — и таких большинство. В то же время я не знаю, почему мои сослуживцы продолжают оставаться в этой системе, верить тому, что говорят начальники, — мне это не понять. Наверное, потому что они привыкли исполнять приказ, думать, что приказ должен быть выполнен во что бы то ни стало, каким бы этот приказ ни был. Они привыкают к достаточно жесткой вертикали власти, которая есть в полиции. Их дрессируют, что ли, кто-то дрессировке поддается. Я не такой просто.
Я думаю, большинство держится за свои места, боится потерять зарплату, мизерную пенсию. В России с работой не так все хорошо: уйдя на гражданку, они не найдут себе достойной альтернативы. Да, они боятся этого. Я не в курсе, поехал ли кто-то из них на «СВО», я все мосты сжег сейчас.
— Куда в Рыбинске они могли бы уйти работать? И куда пошли вы, когда уволились в 2019 году со службы?
— У нас есть «дочка» «Ростеха» — завод «Сатурн», помимо него есть и другие предприятия, относящиеся к оборонно-промышленному комплексу. Если желание есть, можно устроиться куда угодно. Я после увольнения сменил три работы.
Когда я уволился из полиции, мне предложили должность как раз на «Сатурне» — в отделе по противодействию коррупции. Я там успешно этим занимался, настолько, что даже вышел на руководство предприятия, узнал некоторые финансовые схемы, думаю, это послужило причиной увольнения впоследствии. Мне сказали: «Туда не надо лезть, Олег, слишком опасно для нас». Последняя моя работа — агент недвижимости, где я добился довольно хороших успехов.
Не обязательно сидеть, держаться за кресло полицейского и только ради этого выполнять преступные приказы, разгонять митинги, искать несогласных людей. Жизнь на гражданке после полиции есть. Большинство боится сделать шаг — для них это шаг в неизвестность. Они, как и я, всю жизнь проработали в полиции, до этого в армии — и больше они ничего не умеют делать.
— Этот страх может заставлять охотиться на «врагов народа»? Теплое место важнее принципов?
— Для многих, наверное, да. Но поиском таких, как мы с вами, занимаются специализированные подразделения, Центр «Э» (Главное управление по противодействию экстремизму Министерства внутренних дел. — Прим. ред.), ФСБ, а не обычные полицейские. Я знал несколько человек, молодых парней-полицейских, которые, если завтра скажут: «Разгоняй митинг и ищи оппозиционеров» — уволятся просто. Те, кто сейчас занимается поиском несогласных, по моему мнению, ничего общего с настоящими полицейскими не имеют. Полицейские должны искать преступников, а не валить бабушек и дедушек, которые выходят с плакатами. Если я работал в полиции, это не означает, что я работал на режим. Я работал не для власти, а для граждан. Те, кто работает в Центре «Э», разгоняет митинги — просто обслуга режима, инструмент по удержанию власти, они являются винтиками, из которых складывается целый инструмент, которым государство пользуется в репрессивных целях. Я не хочу быть его частью.
— В декабре 2021 года вы вышли на Красную площадь в форме с плакатом «Свободу Навальному. Путин — убийца». Что вас толкнуло на эту акцию?
— На меня очень подействовала история с возвращением Алексея Навального и его арестом: я для себя решил, что я буду выходить на все акции и пытаться добиться его освобождения — и говорить, что я думаю о власти, которая пыталась его убить.
В Рыбинске я выходил на все последние акции, но это все же маленький город. Я решил выбрать Москву, чтобы как можно больше людей увидело мою акцию, это было символично. Как говорится, все революции происходят в столицах. Я понимал, что нужно показать, что и среди сотрудников полиции не все одинаковые, есть и те, кто поддерживает Навального.
Меня задержали, продержали три часа, изъяли форму, я домой поехал в одном свитере. В итоге меня признали виновным, оштрафовали, кажется, на 10 тысяч рублей.
— Что было дальше? Вас оставили в покое или вами заинтересовались спецслужбы?
— Меня начали преследовать еще задолго до того, как я вышел на первую акцию в поддержку Навального. Фээсбэшники вызывали меня, когда я уже после увольнения съездил на московскую акцию памяти Бориса Немцова. Я тогда работал на заводе, со мной там проводили «профилактические беседы». Они [ФСБ] поняли, что я офицер в отставке, открыто проявляю свои оппозиционные взгляды — и начали за мной «присматривать»: и слежки были, и угрозы. Ко мне приходили домой и запугивали меня, пытались взломать мой мессенджер.
Накануне последней апрельской акции в 2021 году в поддержку Навального меня задержали прямо на работе, оперативники пришли за час до акции. Я на том месте буквально три дня проработал, об этой работе еще даже родственники не знали, а оперативники уже пришли за мной. Я узнал, что мой телефон прослушивается — в итоге в моем уголовном деле о «фейках» я обнаружил материалы прослушки, которую они проводили год назад, там есть диск с аудиозаписями, они даже допросили людей, с которыми я созванивался по телефону. Основанием для прослушки был якобы мой «экстремизм». Так я понял, что все мои опасения были не просто паранойей. В июне 2021 года я выпустил ролик о коррупции в МВД у нас в городе. После него меня начали искать оперативники — мои бывшие коллеги, начальник уголовного розыска звонил мне, пугал и угрожал, обещал завести дело по клевете.
Но на тот момент я не думал, что все это в итоге может окончиться уголовным делом. Я осознавал риски, но не думал, что за эти протесты они захотят меня посадить.
Я знал, что меня разрабатывают, возможно, моя акция на Красной площади послужила каким-то дополнительным стимулом. У меня была информация от источника, что мной заинтересовались в администрации президента после этой акции. Я уже начал понимать, что это не к добру ведет. Мне прямо намекали, что меня по экстремизму привлекут. Решение об отъезде я принял из-за этого давления.
— Как вы в итоге уехали из страны?
— Я улетел 12 февраля 2022 года. Билет взял за три дня, специально на рейс иностранной авиакомпании, я был уверен, что все российские передают информацию по купленным билетам. Я выбрал специально субботу для вылета, потому что понимал: в МВД и ФСБ работают обычные люди, 50% с похмелья будут, никто не среагирует. Поздно ночью я доехал до аэропорта, чтобы у них осталось как можно меньше времени меня задержать. Я понимал, что у сотрудников ФСБ сработает «сторожок» на погранконтроле. По лицу сотрудника я понял, что он сработал, меня долго допрашивали и держали, но мне удалось попасть на рейс и вылететь. Сейчас я нахожусь в Европе, 25 февраля я получил международную защиту.
У меня была надежда, что я вернусь, когда я улетал из России. У меня осталась там семья. Но я понимаю, что, наверное, это произойдет нескоро.
— Вы помните 24 февраля? Как вы узнали, что началась война?
— Когда я переехал, у меня долгое время не было интернета, я был фактически отрезан от внешнего мира все эти дни. Я включал телевизор и смотрел новости на непонятном мне языке. Я понимал, что происходит что-то серьезное, для меня было тяжело эмоционально с этим справиться — я до последнего был уверен, что Путин не начнет войну.
Я сейчас не могу молчать — пишу в своем телеграм-канале и снимаю видео. По моему мнению, сейчас молчание — это согласие с тем, что происходит. Что это, если не война? Спецоперация — это когда за Путиным бегает специально обученный человек с чемоданчиком и собирает его экскременты. А то, что этот человек делает с Украиной — это самая настоящая преступная война.
Я пытаюсь донести свою точку зрения до людей, изменить мнение тех, кто превратился в зомби. Некоторые люди меня шокировали — оказалось, что они поддержали войну. Я скажу, что и среди моих близких людей нашлись те, для кого я оказался предателем. Многие атаковали меня, когда я писал антивоенные посты, мой друг детства, с которым мы в школе учились, написал мне: «Олег, мы с тобой ели один хлеб, а теперь ты стал таким…» — и дальше не очень цензурные слова. Один бывший сослуживец тоже написал: «Олег, ты, наверное, сошел с ума. Какая война? Ты несешь чушь».
Я думаю, многие поддерживают войну, потому что зомбированы путинской пропагандой. Если пропаганду в какой-то момент отключить полностью, пустить по главным каналам новости о том, как все на самом деле, я думаю, дней через пять ни войны, ни режима не будет. Пропаганда — это реально большая опасность, сейчас она просто убивает.
— Вам не жалко потраченных лет на службе?
— За это время я считаю, что принес много пользы людям, хорошим гражданам, поэтому не жалко. К тому же я уверен: когда этот режим прекратит свое существование, я буду реабилитирован, не только я — все мы будем реабилитированы. Я понимаю, что, может быть, я недостаточно много сделал для того, чтобы этой войны не случилось. У меня есть тяжелые чувства по этому поводу, но я никогда не был частью этого режима.
Иногда я верю, что я смогу донести до сограждан правду, изменить их точку зрения, а иногда мне просто становится противно даже от мысли, что я с ними общался, контактировал, дружил.
— Вы можете представить, что вам все же предстоит отсидеть эти 8 лет в российской тюрьме?
— Представить сложно, но в какой-то момент я задумался, что я готов отсидеть за свои убеждения. Думаю, с мыслью о том, что я сижу не за украденные вещи, не за убийство, а за свои взгляды, я смог бы прожить до конца срока и не сломаться. Я говорю это сейчас, когда я уже в безопасности, но я уверен, что в любом случае не изменил бы себе, не пошел бы на поводу у этого режима — это для меня самое главное.
Источник: Екатерина Фомина, «Важные истории»
