Хотя десятки миллионов россиян не поддерживают действия своего правительства, в России уже невозможен ни легальный протест, ни строительство легальных организаций; частное недовольство и действия одиночек едва ли могут достигнуть серьезного политического эффекта. Теперь, когда оппозиционное движение нужно фактически выстраивать заново, у нас есть повод вновь задуматься о том, какие цели ставят перед собой его сторонники, на что они рассчитывают в будущем и какие средства выбирают, исходя из этих соображений.
Представляем вам размышления редактора DOXA Армена Арамяна о том, как российская оппозиция оказалась в тупике и где стоит искать выход.
Долгие годы в российской оппозиции пропагандировался определенный образ протеста: чистый, не запятнанный насилием или даже претензией на насилие мирный протест городского класса. Моя политизация пришлась на это время. Мне двадцать пять — на уличную акцию я впервые пришел где-то в семнадцать, когда учился на втором курсе университета, и я четко выучил все уроки: когда кто-то призывает отбить задержанного — это провокация, если кто-то предлагает остаться на площади и не уходить или оккупировать правительственное здание — это провокатор и такого человека слушать не надо.
Мы лучше них, потому что мы не применяем насилие, а они применяют. Пускай все увидят нас и наши принципы — как безоружных мирных протестующих бьют космонавты в полном обмундировании. Тогда они поймут, что происходит. Зачем выходить на акции? Ну, чтобы выразить мнение, показать, что мы есть. А еще если нас будет много, то произойдет раскол элит.
Кажется, эта стратегия не сработала. Была ли она рабочей хоть когда-нибудь — это, наверное, уже не так важно. Но я уверен в том, что она провалилась, просто из своего жизненного опыта. Полтора года назад я записал безобидное видео в поддержку студентов, провел за него год под домашним арестом, и за это время российские власти успели уничтожить остатки системы выборов и вторгнуться в Украину. Никакой мирный протест их не остановил.
В то время как антипутинская оппозиция деэскалировала протесты и подстраивалась под новые запреты (надо подать уведомление о проведении акции? окей. нужно поставить рамки металлоискателей? хорошо), власти, наоборот, эскалировали конфликт с обществом и заводили уголовные дела по все более надуманным причинам — от бумажного стаканчика, брошенного в мента, до лайков и шуток в твиттере.
Мы долгое время тактически отступали и в конце концов оказались на краю пропасти — в ситуации, когда не протестовать аморально, но в то же время любая самая безобидная акция мгновенно оборачивается серьезными санкциями. Тот невроз, в котором сейчас находится большая часть российского общества, все эти споры о том, кто более этически безупречен: уехавшие, оставшиеся, наполовину уехавшие, на четверть оставшиеся; кто имеет моральное право говорить о чем-то, а кто не имеет, — все это последствия жизни внутри сложившегося парадокса.
За первые несколько недель после начала вторжения эта логика конфликта — оппозиция деэскалирует, государство эскалирует — дошла до своего предела и мирные протесты закончились. Но сопротивление не прекратилось: как минимум несколько сотен человек продолжили поджигать военкоматы и разбирать рельсы, по которым российская армия поставляет на линию фронта вооружение и солдат.
И когда это начало происходить, большей части оппозиции нечего было сказать. Наша редакция одной из первых взялась освещать эти акции, несмотря на нехватку информации. Нам удалось даже поговорить с железнодорожными партизанами в России. Но большая часть независимых медиа и оппозиционных политиков молчали.
Молчание прервалось 4 октября, когда команда Навального объявила, что заново откроет Штабы по всей стране и будет поддерживать разные методы протеста, включая поджоги военкоматов. Всего за месяц до этого в интервью Илье Азару Леонид Волков отвечал на вопрос про радикальные акции вот так:
«Я готов восхищаться каждым человеком, который идет поджигать военкомат или пускать поезд под откос, но я не понимаю, откуда такие люди берутся, где их брать и можно ли их организовывать?»
Видимо, за месяц что-то изменилось. В октябре Штабы начали собирать анкеты от потенциальных сторонниц и сторонников, а 23 декабря запустили платформу в дарквебе, к которой можно подключиться только через браузер TOR. Команда Навального утверждает, что на платформе не будут храниться никакие данные сторонниц.
Новости о перезапуске Штабов и запуске платформы по загадочной причине остались практически без внимания в российских медиа. Так, в октябре мы, похоже, были единственным (!) изданием, которое поговорило с членами команды Навального о перезапуске Штабов. Организованное антивоенное сопротивление не смогло стать главной темой на повестке дня.
Мне кажется, несмотря на то что у политических активистов есть масса вопросов к команде Навального, организованное сопротивление — это единственный выход из войны и путинизма, который у нас остается.
В последнее время я много общался с антивоенными активистками и журналистками о том, как они оценивают свою работу спустя почти год с начала полномасштабной войны. Большинство из них (нас) выгорели и не видят в ней никакого смысла. Я думаю, отчасти дело в том, что большая часть этой работы связана не с сопротивлением, а с помощью и лечением симптомов — эвакуация, помощь беженцам. Наши действия не приближают конец войны, они только облегчают ее последствия.
Инициативы, сосредоточенные именно на сопротивлении, можно пересчитать по пальцам двух рук. Увы, и они не слишком эффективны. Как горько пошутил мой товарищ, с которым мы в начале войны делали разные гайды о том, как разговаривать о войне с родственниками,«российская армия убила еще сто человек, мы придумали, как переубедить полторы бабушки»
Чтобы выбраться из этого тупика, нам нужно вместе придумать будущее, которого мы можем коллективными усилиями добиться. Нам пора отказаться от фатализма: перестать ждать, что все решится на поле боя, и уповать на ВСУ (хотя многое решается и там); перестать надеяться, что скоро Путин умрет, элиты расколются и из этого раскола чудесным образом прорастут побеги демократии. Мы не вернем себе свободу и право управлять своим будущим, если сами не отнимем власть у этой элиты. Единственный способ, которым этого можно добиться в условиях военной диктатуры, — это организованное сопротивление.
Такое сопротивление обязательно будет строиться на сотрудничестве тех, кто остались в России, и тех, кто уехали. А также тех, кто до сих пор уезжает и приезжает (и таких много). Такое сопротивление не должно координироваться какой-то одной якобы самой авторитетной организацией, его следует строить, налаживая сотрудничество с другими антивоенными инициативами — особенно феминистскими и деколониальными, то есть с организациями, которые проделали огромную работу с начала полномасштабного вторжения и объединяют тысячи мотивированных сторонников.
Но самое главное, что такое сопротивление обязательно должно расширить рамки того, как мы понимаем ненасильственный протест и допустимость политического насилия. Мы не можем позволить диктатуре навязать нам язык, в котором поджог военкомата с нулевыми человеческими жертвами называется «терроризмом» или «экстремизмом».
Политическая борьба всегда предполагала самые разные инструменты, и если мы хотим победить диктатуру, мы должны научиться ими пользоваться, мы должны ясно представлять себе, для чего годится каждый из них. Мы долгие годы не замечали такие методы сопротивления, которые, хотя и не являются насильственными, требуют большей решительности и организованности — именно к этим методам нам сейчас придется вернуться.
Нет никакого другого способа построить демократию в России (любую — и либеральную, и социалистическую) без низового движения сопротивления, которое будет пользоваться широкой поддержкой. Если большая часть оппозиционных политиков довоенного периода надеялись, что демократия может свалиться на них по милости властной элиты (в качестве так называемого жеста доброй воли), то в этом году стало совсем очевидно: у нас не появится никакой власти, если мы не сможем взять ее в свои руки.
Ульрика Майнхоф передавала слова одного активиста Чёрных пантер, произнесенные в феврале 1968 года на конференции против войны во Вьетнаме:
«Протест — это когда я говорю, что мне это не нравится. Сопротивление — это когда я кладу конец тому, что мне не нравится. Протест — это когда я говорю, что я отказываюсь это терпеть. Сопротивление — это когда я делаю так, чтобы все остальные тоже перестали».
Источник: Армен Арамян, Doxa
