“Еще не рассеялся обычный для декабря туман, когда стали собираться делегаты I Союзного съезда Советов в Большой театр. Из тумана выплывали экзотические фигуры в халатах, диковинных одеждах, белых чалмах, ушанках из лисьего меха. Мелькали привычные кожанки, серые шинели. Необычны были даже среди этого пестрого моря фраки и крахмальные воротнички дипломатов”.
Так описывал один из участников начало I Всесоюзного съезда Советов, открывшегося в Москве ровно сто лет назад, 30 декабря 1922 года. Этот форум, естественно, полностью контролировавшийся руководством правящей партии большевиков, вошел в историю тем, что принял декларацию и договор об образовании Союза Советских Социалистических Республик. Это государство, просуществовавшее чуть менее 70 лет, до сих пор вызывает у разных людей неодинаковые чувства. Для одних оно является одной из самых жестоких диктатур в мировой истории, для других – воплощением неудавшегося, но по-прежнему воодушевляющего эксперимента, социалистической альтернативы капитализму, а для третьих – очередной реинкарнацией Российской империи, сверхдержавой, чей распад стал, как утверждает президент РФ Владимир Путин, “крупнейшей геополитической катастрофой ХХ века”.
Образованию СССР предшествовал довольно острый конфликт в большевистском руководстве. Шесть советских республик (РСФСР, Белорусская, Украинская, Азербайджанская, Армянская и Грузинская ССР – три последние на какое-то время объединились в рамках Закавказской федерации, ЗСФСР), возникшие по итогам гражданской войны на территории бывшей Российской империи, были хоть и тесно связанными между собой, но де-факто независимыми государствами. Представления о том, каким должен быть их будущий союз, у коммунистических лидеров разошлись. Нарком по делам национальностей Сталин и его сторонники считали, что РСФСР должна просто присоединить к себе остальные республики на правах автономий. Лидер большевиков Ленин, к тому времени уже серьезно больной, воспротивился, посчитав, несмотря на грузинское происхождение Сталина, его проект “автономизации” проявлением “русского великодержавного шовинизма”. Умирающий вождь в итоге взял верх над своим будущим преемником, и СССР стал объединением формально равноправных союзных республик. Но победа Ленина оказалась пирровой: чем дальше, тем отчетливее Советский Союз становился централизованным, бюрократическим, милитаристским государством имперского типа, а прописанные в его Конституциях (их было три – 1924, 1936 и 1977 годов) гражданские права и свободы, равно как и правомочия союзных республик, включая возможность выхода из СССР, – чистой фикцией.
Российский историк Константин Морозов*, специалист по истории русского революционного движения начала ХХ века, считает, что создание СССР нужно рассматривать в широком контексте революционных перемен и гражданской войны 1917 – 1922 годов. В интервью Радио Свобода он анализирует ключевые факторы, приведшие к возникновению советской системы, ее основные черты и то, как и почему идейное, политическое и психологическое наследие советской эпохи оказывает влияние на жизнь российского общества даже спустя 30 лет после краха СССР.
Как родился “царь Анти-Мидас”
– Мне кажется, образование СССР ошибочно рассматривать так, как это обычно делают, сосредоточившись прежде всего на решении национального вопроса и создании конструкции из различных национальных республик. По-моему, главное, что есть в этом событии – это оформление, конституирование советской системы. Хотя сама эта система, многие ее идеи, практики, люди складываются за предыдущее пятилетие – годы революции и гражданской войны. А затем на протяжении многих лет происходит трансформация всей этой системы, изначально авторитарной, а позже ставшей и тоталитарной. Она укрепила многие из унаследованных худших черт прежнего режима, практически создав своего рода симулякр, который во многом сохранился и в постсоветской России. То есть демократия, парламент, политические партии, республика – все это абсолютные симулякры, как в советское время, так и сейчас.
С другой стороны, если вы посмотрите на аппарат, кадры, традиции управления, которые существовали в советское время, а также и на авторитаризм и имперскость, то они в немалой степени были унаследованы еще из царской эпохи. Мы видим, что многие из сегодняшних проблем как раз связаны с двоемыслием этой системы, с ее неконтролируемостью, с ее централизованностью, с ее абсолютным нежеланием служить собственному народу. Получился некий микс из самых больших проблем царской и советской России, и он оказался унаследован. Мне кажется, главный вывод, который российское общество должно сделать, вспоминая о событиях столетней давности и о последующих событиях, – это отказ от восхищения советским симулякром, его двойными стандартами, когда на словах всё хорошо, а на практике жизнь значительно более жесткая и жестокая. Это отказ от той системы, которая в максимальной степени удалена от людей, не подчиняется обществу, что и приводит к серьезным катаклизмам, как мы в очередной раз наблюдали в уходящем году.
– Создание СССР стало своего рода государственно-политическим оформлением победы красных в гражданской войне. Как получилось, что большевикам удалось “пересобрать” царскую империю? Сейчас, сто лет спустя, среди историков есть консенсус по вопросу о причинах поражения антибольшевистских сил?
– Этих причин было много. На мой взгляд, начинать нужно с неоднородности самого антибольшевистского движения. Разные его элементы не смогли договориться между собой и выступить единым фронтом. Есть хорошее выражение, что генералы всегда готовятся к прошедшим войнам. Так вот и лидеры различных оппозиционных царскому режиму политических сил учились по урокам Великой французской и других европейских революций. Но реальность пошла совсем другим путем. Почти никто не оказался адекватен разворачивающимся событиям, тем вызовам, которые бросило общество. Никто себе не мог представить в марте-апреле 1917 года, куда заведут Россию события, что всё закончится строительством первого в мире тоталитарного режима с кровавой гражданской войной, “красным террором”, принудительной коллективизацией и ГУЛАГом.
Надо заметить, эта неадекватность ситуации часто повторяется в истории. Ровно то же самое мы видим на примере последних трех десятков лет, видим, какие гигантские ошибки и преступления были совершены при постсоветской трансформации в начале 90-х годов. В конечном счете это привело к утверждению авторитарного путинского режима, который использует идеологическую смесь из наследия как царской абсолютной монархии, так и советского прошлого, причем оба опираются на идею имперскости. Многие люди абсолютно не готовы сегодня адекватно оценить свои ошибки двух-трех последних десятилетий. Значительно проще осуждать деятелей периода революции и Гражданской войны, чем понять, что, к сожалению, в большинстве случаев современникам сложно оказаться адекватными, готовыми отвечать на вызовы истории.
– Вы специализируетесь на истории небольшевистских левых сил в России начала ХХ века, прежде всего партии социалистов-революционеров (эсеров), которая в начале революции была наиболее популярной. История этой партии фактически завершается летом того же 1922 года крупным процессом над той частью эсеровских лидеров, которая не успела покинуть Россию. Что случилось? Почему эсеры проиграли, к чему они оказались не готовы, чего не поняли?
– Наверное, того же, чего не поняли и к чему оказались не готовы и многие другие силы, включая либералов и умеренных социал-демократов – меньшевиков. Они были не готовы к тому, что на события нужно смотреть иными глазами, нужно оторваться от привычных устоявшихся взглядов и слов, тактических и стратегических схем. Кстати, нельзя утверждать, как это часто делается, что большевики единственные оказались адекватны тогдашней ситуации. Да, они сумели захватить и удержать власть. Но при этом сама коммунистическая партия переродилась, ее политическая практика попрала все идеи, все краеугольные камни социал-демократии, всё то, что изначально было в программе самих большевиков. Неудивительно, что в 1924 году эсер-эмигрант Марк Слоним назвал статью, которая была посвящена Ленину и вышла после смерти большевистского вождя, “Великий неудачник”.
Считать большевиков победителями можно только с пониманием, что их победа оказалась во многом пирровой, ведь часть этих “победителей” их же товарищи стали расстреливать в 1937-38 году в немалом количестве. Но значительно хуже то, что гигантские жертвы были принесены самыми разными слоями общества. А еще хуже то, что это поставило страну в колею насилия, тирании, доносов, взаимного уничтожения, и на этой закваске выросли те кадры и традиции, которые, собственно, определяют нашу судьбу и сегодня и продолжают влиять на судьбы мира. В постсоветском обществе очень многое выросло из советского. Нынешнюю российскую власть иногда называют “царем анти-Мидасом”, имея в виду, что своим прикосновением она превращает всё не в золото, как этот мифический царь, а в прямо противоположную субстанцию. Надо заметить, что первыми на этот путь встали когда-то большевики. В последние годы и месяцы мы видим, как все идеи, которые нынешняя власть подняла на щит, подвергаются стремительной дискредитации, что ведет к очень серьезному кризису, который неизбежно наступит.
Возвращаясь к вашему вопросу об эсерах, нужно отметить, что единых эсеров в 1917 году не было, они раскололись как минимум на три, а то и четыре большие части. Позже Виктор Чернов говорил, что тогда в формально единой партии негласно существовали три ЦК. Были центристы-“черновцы”, были левые социалисты-революционеры, которые одно время в конце 1917 года блокировались с большевиками, были правые эсеры, группа Авксентьева, которые настаивали на коалиции с либералами и умеренными консерваторами. Эта позиция теоретически кажется абсолютно разумной, но на практике проблема заключалась в том, что правым кругам в России тоже не хватило способности адекватно оценить большевистскую опасность – а значит, понять необходимость объединения всех демократических сил, поступиться частью своих интересов, искать компромиссы и не допустить скатывания страны в пропасть. Большинство через себя переступить просто не смогли. Немалая часть офицерства и генералов была уверена, что наличие вооруженной силы в их руках – это мощный политический инструмент. Зачем им идти на какие-то уступки умеренно левым демократическим силам? Что характерно, этому соблазну поддался даже такой революционер, как Борис Савинков. Вся история так называемого корниловского мятежа, в котором Савинков оказался замешан, – пример того, как решили пренебречь демократической политикой, не дожидаться Учредительного собрания и действовать старыми привычными путями, фактически голой силой.
Мечта фейерверкера
– А какие были альтернативы?
– Ситуация в 1917 году была крайне сложной. Часть левоцентристов во главе с Черновым видели, что попытка коалиционной политики, курс на ведение войны до победного конца, затягивание решения земельного вопроса – всё это ведет к тому, что ситуация выходит из-под контроля, потому что значительная часть народа не готова ждать. С точки зрения абстрактной логики, Временное правительство и демократические силы были не правы в том, что в течение 1917 года не решили вопрос о мире и о земле. Но надо понимать, что такие вопросы, особенно в условиях мировой войны, не решаются стремительно. Они их пытались урегулировать правовыми методами – через созыв Учредительного собрания, которое впервые в истории страны было бы демократически избранным. Фактически это было Конституционное собрание, взятое из революционной Франции. То, что им не удалось добиться своего в этих условиях, вполне объяснимо.
С другой стороны, были левоцентристы, которые предлагали срочно созывать Учредительное собрание и отказываться от коалиции, уже в сентябре 1917 года они собирались создать однородное социалистическое правительство. Этот путь вполне мог бы предупредить приход большевиков к власти. Но левоцентристы не учитывали опасности слева, не понимали, что из себя представляют большевики. Они, как и многие революционеры, считали главным врагом правых, боялись скорее генералов, консерваторов, всего того, то, что они называли словом “буржуазия”. А реальный враг, грозный, представляющий значительно большую опасность для демократии, как раз оказался слева. Это были, кстати, не только большевики, ведь их поддержала значительная часть анархистов и немалая часть самих левых эсеров, которые стали предателями собственной материнской партии. Раскол так называемой революционной демократии в 1917 году сыграл очень серьезную историческую роль.
В 1918 году эта история повторилась, когда та же часть правых эсеров во главе с Аксентьевым, который возглавил Уфимскую директорию, снова взяла курс на единение всех антибольшевистских сил. Было создано новое Временное правительство, но оно стало жертвой нечистоплотности консерваторов. Теперь удар по демократии был нанесен уже справа – произошел переворот, организованный частью генералитета и сибирских правых кругов, в результате которого к власти пришел адмирал Колчак. Фактически этим сорвали возможность единого антибольшевистского фронта. Больше его восстановить не удалось.
– Вы упомянули Бориса Савинкова, о котором вы написали очень подробную биографическую работу. В этой книге вы отмечаете его авторитарные, диктаторские черты, которые с течением времени усиливались. Если посмотреть на историю русской революции, там все время и на всех флангах возникали кандидаты в диктаторы – от Корнилова и Керенского, не говоря уже о большевистских лидерах, до того же Савинкова. Жизнеспособна ли вообще была для России демократическая альтернатива? Или вне зависимости от того, как завершилась бы гражданская война, Россию так или иначе ждал авторитаризм – может быть, не такой ужасный, как большевистский, но, тем не менее, диктатура во главе с каким-нибудь генералом или харизматичным политиком, хоть бы в прошлом и левым – примерно как в Польше при Пилсудском?
– Точка зрения, что Россия была обречена на авторитаризм, правый или левый, красный или белый, существует больше сотни лет. Надо сказать, что ее насаждали как раз большевики и белые, те, кто максимально в ней и были заинтересованы, сходясь в ненависти к демократическим альтернативам. Однако исследования, которые я проводил, занимаясь 1917 годом, привели меня к выводу, что всё минимально необходимое, но достаточное для развития по пути демократии и парламентаризма в России к 1917 году уже было. Да, этот год стал историческим перекрестком. С одной стороны, нарастание анархии, которой большевики воспользовались, и желание силовым путем немедленно добиться того, чего хотели те или иные слои общества. С другой стороны, к 1917 году существовало достаточно развитое образованное общество, интеллигенция, были созданы мощные партии, хоть мы и говорили с вами о их недостатках, о том, что многие из них были неспособны адекватно оценить реальность. Но это не были симулякры, как сейчас. То же касается и мощного профсоюзного движения, и муниципального самоуправления.
Если посмотреть на идеи парламентаризма, то тут тоже интересно. Да, идея Учредительного собрания, Конституционного собрания долго лелеялась интеллигенцией. Но есть очень интересное свидетельство эсера Бориса Соколова, который говорил, что весной 1917 года солдаты не понимали идею Учредительного собрания, парламента. Однако буквально за два-три месяца агитаторы социалистические, эсеры и меньшевики прежде всего, смогли им объяснить идеи парламентаризма. Им объяснили, что идея парламентаризма зиждется на демократии и самоуправлении, очень похожих на то, на чем построены, скажем, самоуправляющиеся крестьянские общины.
Но то, что затем немалая часть солдат ушла за большевиками, означало, что она предпочла более простые и понятные объяснения. Есть очень любопытный момент в воспоминаниях Виктора Савинкова, младшего брата Бориса. Он пишет о своем разговоре в 1917 году с членами одного армейского комитета на фронте. Один из них, фейерверкер (младший унтер-офицерский чин в артиллерийских частях русской армии. – РС), обратился к Савинкову: а вы бы могли возглавить полк? Потому что нужно менять всех генералов и офицеров, соответственно, на лояльных революции прапорщиков и солдат. Когда Виктор Савинков сказал, что вообще-то он художник и закончил лишь школу прапорщиков, поэтому быть командиром полка не сможет, фейерверкер ему не поверил. Он сказал: ну я-то точно смогу командовать батареей. Савинков ему объясняет, мол, может быть, прямой наводкой вы стрелять и сможете, но вести огонь с закрытых позиций, когда требуются вычисления, вы не в состоянии. И здесь стало понятно, что все, кто слушали эту беседу, на стороне этого фейерверкера. Что этот пример рисует? Крайне завышенные ожидания. Пришедшую свободу рассматривали не как возможность для их детей учиться и достигнуть какого-то более высокого уровня профессионального и социального…
– …А как шанс уже самим всё схватить.
– Совершенно верно. Получить всё и сразу. Именно на этом и спекулировали большевики. Они говорили: вы, рабочие, крестьяне, солдаты, под нашим руководством возьмете власть, фабрики, землю, солдаты, соответственно, получат мир, и это всё произойдет немедленно. Шла борьба двух тенденций. Один путь длинный, сложный, через демократию, парламент, решение тяжелых вопросов, попытки компромисса, без пролития крови, без гражданской войны. Другой путь – как раз подталкивание к гражданской войне, большевики и не скрывали, что хотят ее. Они понимали, что в противном случае не удержат власть. Собственно говоря, их проигрыш на выборах в Учредительное собрание, где они набрали 25%, это убедительно показал. Это, кстати, очень серьезный момент, о котором забывают: разгром Учредительного собрания, расстрел манифестаций в его защиту 5 января 1918 года в Петрограде и Москве – это момент истины, точка невозврата для большевистской власти, фактически начало гражданской войны. Я бы перебросил мостик в современность и сказал, что это родовая травма всей советской и постсоветской власти. С тех пор они всегда боялись честных выборов. Исключением был только Горбачев, пожалуй.
Ложный выбор между родиной и свободой
– Одержав победу в гражданской войне, видимо, какое-то странное обаяние большевистский режим приобрел. Тот же Борис Савинков в конце жизни заявил о своем примирении с большевистской властью, выразил ей поддержку. Хорошо, он был тогда в тюрьме, там специфические условия. Но масса бывших противников большевиков, не каких-то наивных необразованных фейерверкеров, а видных людей широкого социального спектра, от генерала Якова Слащева до писателя Алексея Толстого, примиряются с новой властью, возвращаются, приезжают в Советский Союз, где судьбы у них складываются по-разному. Что это было? Вера в то, что все-таки большевики нашли ключ к русской истории, или чистой воды ностальгия, или просто личные обстоятельства, как у Савинкова, вынужденные?
– Для разных частей антибольшевистского сопротивления эти причины очень разные. Скажем, для всех государственнически настроенных элементов антибольшевистского лагеря – это то, что они всегда государственничество и имперскость ставили выше, чем свободу и демократию, ценности гражданского общества. С этой точки зрения то, что враждебный им большевистский режим чем дальше, тем активнее начал наращивать государственническую составляющую, их привлекало всё сильнее и сильнее. Вы ограничились только 1920-ми годами, а если мы вспомним 1930–40-е годы, особенно 1945 год, когда немалая часть эмиграции из той же Франции вернулась в СССР…
– Там была победа над Гитлером, более благодатная почва для этих иллюзий, этого очарования, этой радости. Все-таки Россия победила, пусть и коммунистическая.
– Вот с этим “пусть и коммунистическая” я не совсем соглашусь. Там рефреном уже с 30-х годов, насколько я знаю, зазвучало у многих консервативно мыслящих белых, что, собственно говоря, произошло перерождение коммунистической партии. Мол, Сталин, коммунисты своими руками уничтожают тех, кто делал революцию 1917 года, убивают старых большевиков. На полном серьезе говорилось: то, что не удалось сделать нам в 1918–1919 годах, уничтожение искренних фанатиков коммунизма, сейчас делает Сталин, которому все ближе и ближе ценности великой России, государственничества и прочее. Этот мотив жил на протяжении десятилетий. Собственно говоря, он до сих пор работает, потому что сегодня в рамках концепции непрерывного развития российского государства скрестили царский самодержавный режим и советское наследие. Уже 20 лет на митингах коммунистов можно видеть и красные, и имперские флаги. То же самое сделано на государственном уровне, когда говорится о непрерывном развитии, о том, что, собственно, от царей власть унаследовала советская система. Но из этой системы объявляют плохим Ленина, соответственно, подразумевая, что хорошим был Сталин. Эта советская имперскость, смешанная с традиционной имперскостью, является венцом всей эволюции, которая шла сто лет. Можно сказать, что у традиционного символа российской государственности, двуглавого орла, одна голова – это голова царской имперской России, а другая – советского сталинского тоталитаризма. Сердце же у него одно, и это сердце – общее для обоих режимов абсолютное неприятие субъектности народа, уверенность в том, что только сама власть, бюрократия, правители являются творцами истории. Полное неприятие политических свобод и демократии.
Борис Савинков в этом смысле очень противоречив и в этой своей противоречивости символичен. С одной стороны, он пошел в революцию, как хорошо сказал его друг Егор Созонов, и боролся так, как будто лично его, честного человека, оскорбили. Это личное оскорбление, неприятие ограничения какой-либо свободы очень хорошо в нем чувствуется. С этой точки зрения Савинков – представитель старой интеллигентской традиции революционного освободительного движения, для которой была важна борьба за свободу личности. Но, с другой стороны, он становится государственником во время Первой мировой войны, у него нарастает эта идея, что родина значительно важнее, чем свобода, что парламент – это болтовня, бесконечное бормотание, что только сильный лидер способен вести страну жестко вперед. Это вообще характерно для русской интеллигенции тогда и сейчас: люди, которые вроде бы на словах являются демократами, на практике сплошь и рядом совершенно не демократичны, напротив, способны к диктаторству.
– Тут возникает сразу вопрос, который сейчас очень болезнен для многих россиян: как сделать выбор между родиной и свободой? Если выбирать свободу, то нужно ли желать в определенных ситуациях поражения родине, как, например, в ходе нынешней войны в Украине? Это, кстати, лозунг, который использовали большевики в годы Первой мировой – поражение своего правительства. Как эта дилемма разрешаема в разных исторических ситуациях? Что тут делать?
– Мне кажется, история убедительно показала, что если общество теряет свободу и право, возможность влиять на власть, на принятие решений, то власть достаточно быстро становится неадекватной вызовам истории, неадекватной по отношению к собственному народу, не желает служить этому народу. Это было и с самодержавной Россией, и с советской Россией, то же произошло и в постсоветской России. Мы видим, что границ человеческой жадности и самовлюбленности нет. Мы видим, до какой степени все абсолютные монархи, как бы они ни назывались, императорами или генсеками…
– Или президентами.
– Слово “президент” по определению подразумевает, что это из другой оперы, не самодержавной, хотя по факту, конечно, мы видим, что слова не соответствуют реалиям. Так вот, если посмотреть на российский опыт последних хотя бы полутора столетий, вы увидите, как сами власти, сами правительства то и дело ввергают страну в катастрофы. Выбор между родиной и свободой, мне кажется, ложный. На мой взгляд, нужно думать о народе, а не о тех, кто от его имени говорит хорошие слова о родине и прочее. Об этом давно и очень хорошо сказал Салтыков-Щедрин: “Что-то в последнее время стали много говорить о патриотизме. Видно, опять проворовались”. Есть необходимость выйти из этого заколдованного круга, из этой исторической российской авторитарной колеи, которую вполне сознательно углубляют и не дают из нее вырваться. Власть, которая своими руками создает огромные потрясения и несет огромные беды для всего общества, для народа, прячется за спину этого народа в случае трудностей и поражений. Зато если случаются победы, она с готовностью присваивает все их плоды.
Источник: Ярослав Шимов, «Радио Свобода»
