Артему 34 года. Он жил в Петербурге с любимой девушкой и котом Кексом, работал в b2b-продажах в IT и делал ремонт квартир. До вторжения российской армии в Украину он надеялся “найти себя в России”, а после начала войны не имел возможности и желания покинуть родину, хотя и не поддерживал агрессивное нападение на соседнюю страну. В сентябре Артему уехать все-таки пришлось – чтобы не попасть под мобилизацию. Но сделать это получилось только с четвертой попытки: выезд из страны ему запретил военкомат.
Артем рассказал Настоящему Времени о своей жизни в России с 24 февраля, о реакции родителей на войну и его отъезд, о запрете на выезд и о выезде вопреки запрету.
“Сбегу из военкомата или части, но убивать не пойду”
— 24 февраля – шок. Первые месяцы после начала войны – вечный дум-скроллинг и постоянная нервозность. Тревожно абсолютно за все: за судьбу страны, за смерти людей, за родственников в Одессе, которые при воздушных тревогах сидели за двумя стенами в коридоре.
Тогда тоже были мысли об отъезде, но я решил, что у меня недостаточно средств и возможностей: уезжали вначале условные айтишники – те, у кого с собой работа в чемодане. Поэтому я остался, сидел на попе ровно и пытался что-то делать в России: тогда еще была наивная – для нее не было никаких предпосылок – надежда, что война могла закончиться в ближайшее время. Хотя я уже понимал, что лучше в стране не будет – только хуже.
Тяжело было видеть буквы “Z”, как уходили компании. У нас есть показушная история про то, что мы и без “Макдональдса”, его котлет, “БигМаков” проживем. Это показуха – за каждым уходом компании я видел тысячи людей, оставшихся без работы. В городе Тихвин в Ленобласти был завод IKEA и другие иностранные производства, которые ушли. Сейчас там – гуманитарный кризис и депрессия: работы нет в принципе. Но человек ко всему привыкает, к осени уже меньше обращаешь внимания на войну. Вообще, эти полгода, если бы не война, были бы лучшими в моей жизни. У нас с девушкой достроилась квартира: 24-го объявили войну, а на следующий день мы получили ключи от застройщика и пошли заказывать кухню. Мы въехали в июле, пожили пару месяцев, и мне пришлось уезжать.
21 сентября – крах всего, окончательное понимание, что никто ничего завершать не собирается. Объявление мобилизации стало моей красной чертой, но само решение об отъезде – чемодан, вокзал, Казахстан – принялось даже не из-за страха быть мобилизованным: просто была внутренняя уверенность, что воевать я не пойду ни при каких раскладах. Убегу от патруля, сбегу из военкомата или части, но убивать не поеду.
Три неудачи на границе с Казахстаном
Особых эмоций не было – только действие. Вначале я в квартире по прописке собирал документы – все они, в том числе попавшаяся на глаза детская медкарта, которую я решил захватить с собой, образовали не особо пухлую папочку. И потом, когда все вещи лежали в коридоре, я посмотрел на них и подумал: “Класс: вся моя жизнь поместилась в один чемодан, рюкзак и эту папку”. Это тоже шок.
Самой доступной по возможности выезда без виз в заграннике и бюджету страной стал Казахстан, поэтому решил отправится туда. Присоединился к другу: у него в Казахстане есть дальние родственники. Ехали быстро, спали по очереди, слушали Летова: “Гражданская оборона” оказалась наиболее актуальной.
В пути, стараясь осознать, что вообще со мной происходит, начал для близких писать заметки про дорогу по России: свои мысли, русские березки. В Башкирии, если вы не знали, они самые красивые: картиночные, пышные, с ровными белыми стволами. Смотришь и понимаешь: “Вот она, Россия, 2000 километров уже проехал, а только в нее приехал”. Еще через 500 километров добрались до сухопутной границы с Казахстаном.
После ожидания в очереди выяснилось, что я – в списках по запрету на выезд. До этого я не был уверен в своем риске быть мобилизованным и мог судить о нем только по косвенным признакам: наличию категории “А” и ВУС. На КПП понял, что, скорее всего, раз меня не выпускают, то мобилизуют и отправляют на войну…
Сразу после отказа сильных эмоций не было – накрыло, когда отъехали от границы. В голове начался лихорадочный поиск вариантов: “Найти незаконные способы пересечь границу через степь? Искать проводника? Оспорить решение о запрете на выезд?”
Решил попробовать проехать поездом через Петропавловск. Это достаточно известный способ: покупаешь транзитный билет, например, из Кургана в Омск, на поезд, который идет через Казахстан. Российские таможенники проверяли только тех, кто ехал в Казахстан, а транзитные пассажиры просто проходили мимо контроля. И появляется вариант попробовать сняться на транзитной станции: в телеграме писали, что иногда казахстанские пограничники брали на себя ответственность и впускали в страну людей, поэтому были наивные мысли, что во время остановки можно будет просто выйти из вагона, уйти за пирожками и не вернуться. Друг – его из страны выпускали, но он решил остаться со мной – довез меня до станции на российской стороне.
К сожалению, этот вариант тоже не сработал: пограничники Казахстана меня не впустили из-за отсутствия пройденного паспортного контроля. Спрашивали: “Почему вы хотите сойти?” – “Потому что не хочу убивать”. Мы так долго и эмоционально разговаривали, но никакие уговоры не помогли. Я разные варианты предлагал: “Что если мне станет плохо? Вдруг у меня инсульт?” – ничего не вышло. Пришлось сесть обратно в поезд, открыть коньяк и ехать дальше.
Я вышел на первой российской станции, попробовал еще раз поехать с обратным билетом до Петропавловска, но прямо на этой же станции в вагон зашли [российские] пограничники, ссадили меня и еще человек пять-шесть с поезда, повели нас на вручение под видеозапись уведомлений о запрете на выезд. Потом собрали анкетные данные, переписали IMEI телефонов. Состоялся разговор с сотрудником таможенной службы – старшим смены: “Цель выезда?” – “IT-конференция” – “Прямо конференция?” – “Лейтенант, ты же понимаешь, зачем и почему я еду!” – “Где служил?” – “В войсках связи”. – “Автомат держал?” – “Трижды: один раз на присяге и два раза на стрельбище: три холостых патрона выстрелил за время учебки – вот и вся служба”. – “Вы уезжаете, бежите от мобилизации – мне плевать на это: я делаю свою работу”.
Потом пришел представитель другой, наверное, трехбуквенной, организации в штатском и попросил разблокировать и показать телефон. Он, видимо, думал, что я попробую пересечь границу нелегально на уазике по степи, и пытался понять, состою ли я в каких-то группах, есть ли у меня какие-то контакты. Вальсировали так вокруг да около – получился еще один долгий откровенный разговор. Я говорил, что хотел уехать, потому что утратил в России перспективы, разочаровался в родине. Мне отвечали, что родину нужно сердцем чувствовать и что “мы” в Украине правильное дело делаем – людей защищаем. Минут пятнадцать так общались. В итоге я под контролем был вынужден купить билет на электричку до Омска. Меня на нее посадили, и я уехал.
“В это время соседка написала, что на меня пришла повестка”. Четвертая попытка
День, когда меня сняли с поезда, был днем рождения моей девушки. Она знала, что меня не выпустили, но не знала, когда я вернусь в Питер, – я прилетел на следующий день утром. Вечером праздновали ее день рождения, пришли в гости наши друзья, но у меня веселиться и праздновать не получалось.
После возвращения наступили унынье и тлен, стадия депрессии накрыла полностью, было непонятно, что делать. Вся дорога к тому моменту заняла две с половиной недели. Долгие перемещения, тревожные мысли и постоянные неудачи сильно вымотали. В процессе “эмигрант-скроллинга” по чатам и каналам по выезду нашел ребят из “Идите лесом” (нейминг – просто бомба). Написал им в бот в три часа ночи без особой надежды: бот все же. А мне живой человек ответил, разговор завязался. Волонтер спросил, не хочу ли поговорить с психологом. Я согласился. Помогло – я снова смог думать.
Поговорили с волонтерами о вариантах в случае, если бы я решил остаться в России: получить отсрочку, обследоваться и “найти” у себя какую-то болезнь, срочно поступить на учебу. Другим вариантом было все же покидать Россию, несмотря на запрет.
Обсудил с “Идите лесом” вариант выезда через Беларусь поездом, риски задержания и предъявления статьи о попытке незаконно пересечь границу. Решение было за мной – я принял его спокойно: риск обвинений и заведения дела я воспринимал как более низкий, чем риск уехать бесплатно, но на другую границу, не выбраться оттуда живым и потерять совесть.
Но когда я узнал, что с питерских поездов стали высаживать людей, третий раз судьбу испытывать не захотел. Было чувство, что с поезда меня все равно бы где-то под Смоленском сняли и уже в ночи пришлось бы думать, как пересечь границу нелегально. Решил легальный способ исключить сразу: нашел “трансфер” через границу и следующим утром сел в машину к перевозчику. На этот раз границу мы пересекали под Макса Коржа. В Минске остановился у друзей. На свободном, как бы иронично это ни звучало, минском воздухе меня наконец отпустило.
В это время соседка по месту прописки написала, что на меня в почтовом ящике лежит повестка. Я не сильно удивился: раз я был в списках, военкомат должен был меня искать. Через несколько дней я успешно вылетел в Казахстан.
В Астане снял жилье, оформил базовые документы, выпустил банковскую карту и словил простуду – организм вышел из экстренной ситуации и сказал: “Все, я устал”. Лег и лежу. Сейчас есть переживания, что я буду делать и как жить, но они не захватывают меня полностью. Минск помог успокоиться – тревоги остались там. В момент отъезда не было чувств, мы с девушкой не позволяли себе думать, что расстаемся, возможно, надолго. Эмоционально именно сейчас становится сложнее: я – где-то здесь, девушка – где-то там. Созваниваемся каждый день, делимся новостями, отправляю открытки из городов, где мы с другом побывали. Но страшно от ощущения, что в какой-то момент этого – разговоров и открыток – станет мало и мы начнем плохо понимать друг друга. От этого прямо мороз по коже.
Когда поправлюсь, хочу заполнить анкету волонтера и пойти помогать ребятам из “Идите лесом”. После 21-го я смотрел на своих сограждан и видел тупость, глупость, бедность. Бедность от тупости, глупость от бедности. Разговоры родителей про то, что они бы пошли на войну, но их не берут, а мы служить должны – кошмар. Сильно разочаровался в людях. И это как будто тоже послужило триггером, чтобы уехать, – осознание, что в России единственное, что осталось любить, так это природа, а к людям отношение стало очень радикальным и негативным. В “Идите лесом” немного возродили веру в человечество и соотечественников.
Остаться самому в России, чтобы протестовать и бороться? Тяжелый вопрос. Говорят про чувство коллективной ответственности и вины: да, мы не смогли, не остановили. Да, сидели и ничего не делали, но не с 24 февраля: мы ничего не делали с 2008 года. Протесты в России были, но не всеобъемлющие. Многие привыкли, что их хата с краю, государство что-то там решает, а мы свою жизнь живем. У меня желания на протесты выходить не было. Хотя как сказать “не было желания”: мы это с другом обсуждали. Я спросил в конце февраля: “Почему мы не выходим на Гостинку?” – “Мало выходит”. – “А сколько должно выйти, чтобы вышли и мы?” – “Была бы Дворцовая битком набита – пошли бы”. Может быть, каждый так в Питере сидел и думал про себя.
“В Украине воевать надо, но твоему сыну туда нельзя?!” Война и родители
Мама долгое время не знала про мои приключения на границе и про то, что я вообще уезжаю. Хотел сообщить ей обо всем постфактум. Отец, наоборот, узнал обо всем достаточно быстро: у нас связаны работы – ему передали, что я на нее не вышел. Он так все воспринял: “Молодец, что так решил. Рад за твое решение”.
До этого у нас были серьезные двухчасовые батальные разговоры про то, что я не приемлю его точку зрения, заключающуюся в попытке усидеть на двух стульях, когда он говорил, что “война – это, конечно, плохо”, но при этом добавлял, что другого выхода у нас не было: “Если бы не напали мы, напали бы на нас” – и так далее. Но при этом: “Война – это все же плохо”.
Когда мы уже перед отъездом с отцом разговаривали, я задал вопрос: “Представь: если бы я был твоих взглядов, что там людей освобождают и спасают, то тебе я бы сказал, что завтра не за границу уезжаю, а иду в военкомат добровольцем и уезжаю на войну”. На это мне он мне ответил: “Ты бы не пошел!” В тот момент я просто взорвался. Как же так, что это за двойственность: в Украине воевать надо, людей туда отправлять надо, но твоему сыну туда нельзя?! Он ответил, что я его кровь, его сын и он сделал бы все, чтобы я не пошел на войну.
Очень вначале на отца разозлился, жестко с ним разговаривал: “Нет, ты не усидишь на двух этих стульях – я тебе не позволю!”. После объявления мобилизации чувства и ощущения радикализировались, с друзьями, родственниками я стал говорить жестче, хотя раньше – последние полгода – тему войны мы старались обходить. Но больше я не приемлю никаких оттенков, никаких “я за, но война – это плохо”: либо ты за, либо против. И если за, то рисуй на лбу “Z” и иди воевать добровольцем. Но мой отец, по крайней мере, сам меня туда не отправляет, и у него появилась хоть какая-то позиция, от которой можно оттолкнуться. Отец начал понимать, что происходит глобальный п*здец, хотя у него остаются представления, что “все не так однозначно”.
Маме все рассказал перед отъездом в Беларусь. С ней тоже странный диалог получился. Она меня поддержала, но не потому, что я на войну не попаду, а просто я – ее сын, который загорелся целью где-то там построить свою жизнь. Она поддержала меня в этом. А на такой же, как и отцу, заданный вопрос, она сказала: “Захотел бы – ну, пошел бы…” – “И ты бы меня не остановила?” – “А как я тебя остановлю?” – “Не знаю: упадешь в ноги…” Разочаровывающее ощущение. Но в ближнем круге есть ситуации, когда у родителей и детей все намного хуже – мне, можно сказать, еще повезло. У девушки родители говорят: “Призовут – пойдем. Призовут вас – тоже пойдете”.
Источник: Артем Лешко, «Настоящее время»
