Несмотря на продолжение российского вторжения в Украину, с пока ещё неясными тактическими перспективами (в том числе и касательно тактического ядерного оружия), в различных русскоязычных СМИ и соцсетях уже идет более стратегическая дискуссия: каким будет послевоенное устройство России, если представить себе, что империя эту войну в итоге всё же проиграет?
Парадоксально, что здесь крайние точки – “ничего не изменится” и “всё развалится” – в сущности, выражают единую централистскую позицию. Да, “распад России”, которого кто боится, а кто желал бы – это тоже образ, существующий только в имперском мировоззрении. С точки зрения обретающих независимость субъектов нынешней федерации эта ситуация выглядит не как “распад”, но как освобождение. Джордж Вашингтон и Бенджамин Франклин боролись не за распад Британской империи, но за свою новую страну. Когда возникает новая политическая субъектность – империя распадается сама собой. Распад СССР тоже фактически состоялся не в Беловежской пуще, а еще в 1990 году, когда новая власть во всех тогдашних союзных республиках была избрана ими самими, а не назначена из Москвы.
Но кто же может стать этими новыми субъектами на (пост)российском пространстве? Публицист Остап Кармоди в недавней статье, сопровождаемой картинкой в стиле сорокинской “Теллурии”, справедливо замечает, что это вряд ли будут московские политики, называющие себя “лидерами российской оппозиции”. В условиях крушения или резкого ослабления центральной власти новые лидеры объявятся в самих регионах.
Однако Кармоди пессимистически отрицает всякую реальную новизну: по его мнению, региональную власть просто перехватят уже давно известные персонажи: “царьки-единороссы”, сырьевые олигархи, пригожинцы и т.п. Хотя автор текста мог бы вспомнить историю: в такие моменты меняется вся идейная, социальная и кадровая парадигма. Кто из царских губернаторов усидел в своих креслах после Февраля 1917-го? Относительно силовых формирований – схожая картина. До 1917 года Союз русского народа был довольно влиятельной и вооруженной структурой, но вместе с падением самодержавия черносотенцы словно бы растворились в воздухе. Боевые “афганцы” и воспетые тогдашним Александром Невзоровым “наши” в постсоветские времена никого не пугали.
А сегодня охранители империи пугают, будто в случае её падения Россию ждёт гражданская война “всех против всех”. Любопытно, что и многие “пророки распада” с ними солидарны – будто бы вернувшиеся с украинской войны “мобики” занесут милитаристские настроения во все российские регионы. Мне же представляется, что скорее сбудется классическая песня Бумбараша: “Наплевать, наплевать, надоело воевать”. И после военного поражения империи, напротив, повсеместно возникнет острый запрос на мир и реформы, как уже неоднократно бывало в российской истории.
Прогноз Кармоди чем-то напоминает фильм Алексея Балабанова “Груз 200”: время как бы остановится в доперестроечном 1984 году, и поэтому никаких позитивных перемен ждать не следует. Но в реальности, как мы помним, они все же наступили. И можно ли отказывать музе истории в новом танце? Маятник, доведенный до предела диктатуры во внутренней политике и войны – во внешней, неизбежно двинется в обратный ход.
На мой взгляд, недавняя статья Алексея Навального в The Washington Post о перспективе парламентской республики в России не вызвала особого резонанса именно потому, что она словно бы тормозит этот маятник на полпути, вновь предлагая сугубо централистские политические решения. Но полагаю, этот маятник двинется дальше, к вопросу о том, из чего, собственно, состоит сама Россия, и к новому обретению “субъектами Федерации” реальной политической субъектности. Запрос жителей различных регионов на свое городское, областное и республиканское самоуправление будет выглядеть естественным следствием падения подавлявшей всех “вертикали”.
При любом развитии событий российские регионы всё равно не разлетятся друг от друга в космос, им неизбежно придется договариваться, учитывая глубокие человеческие и экономические взаимосвязи. Но эта договорность принципиально противоположна “распаду”. “Распад” касается лишь одного, имперского субъекта, а договор означает, что политическими субъектами становится множество регионов. Однако для многих нынешних российских политиков такое изменение парадигмы пока ментально непосильно, ведь в таком случае Москва превращается из абсолютного центра лишь в одного из участников договора.
Выражением голоса этих новых субъектов могут стать региональные парламенты, которые сегодня номинально существуют, но не обладают никакой фактической властью, поскольку выборы по всей стране несвободны, а региональные политические партии запрещены. Речь идет о том, чтобы оживить этот институт, причём в эпоху перестройки такой прецедент уже был, когда свободно избранные Верховные советы не только союзных, но и автономных республик принимали декларации о государственном суверенитете. А пойдут ли они дальше по пути независимости или пожелают построить (кон)федеративное объединение – это на усмотрение самих этих новых субъектов. Во всяком случае, только свободные выборы в эти парламенты станут основой их международного признания.
Такой проект многие могут назвать утопическим, потому что он слишком противоречит доктрине “глубинного народа”, который якобы является верной и надёжной опорой имперской власти. И вновь отмечу парадокс: эту доктрину придумал и ввел в массовый обиход политический деятель Владислав Сурков. Однако этот термин охотно подхватила оппозиционная публика, чтобы продемонстрировать, как она отличается от “глубинного народа”. Очень неглубокий подход! Этот народ как раз и демонстрирует смену исторических парадигм: если летом 1914 года, в начале войны в России кипели ура-патриотические митинги, то всего через два с половиной года те же самые люди вышли под лозунгом “Долой самодержавие!”.
Источник: Вадим Штепа, «Радио Свобода»
