Виктория, 47 лет: «Я опознала тело мамы по шали: на ней были вшитые жемчужинки»
У нас не было ни света, ни газа, ни воды. В начале марта ударили сильные морозы, иногда до -20°C. Мы жили в многоэтажном доме. И если в частных домах у кого-то были печи или котлы, нам приходилось греть на костре ведро воды, потом мы наливали ее в пластиковые бутылки и клали в кровати, чтоб согреться. Утром вставали, а верх одеял был мокрым от конденсата: в квартире было 0°C. Надевали по двое штанов, по две кофты, спали в шапках. Готовили на кострах то, что у кого-то осталось из еды. Некоторые люди запасались едой заранее, но наша семья до последнего не верила, что случится война.
Уехать могли не все. У кого был транспорт, старались покинуть город.
В начале марта нас впервые обстреляли, мы сидели в бомбоубежище 11-й школы, с нами находилось около 200 человек. Утром насчитали 15 воронок вокруг школы и 2 попадания в здание. Хотели убедиться, что наши родные живы. Пришли, увиделись, пообнимались и побежали смотреть, цела ли квартира. Она уцелела, только стекла повылетали из-за ударной волны. Примерно 6 марта мы сидели в бомбоубежище, когда российские солдаты зашли на БТР. Сперва они кинули звуковую гранату, вышли женщины сказать, что мы с детьми. Кто-то забежал и сказал, что нам дали 10 минут на выход, мы забрали вещи и вернулись домой.
7–8 марта пропала связь. Готовить приходилось на улице — разжигали костры, грели чай, собирали снег. Воды совсем не было. Колодцы уже были очень мутные. В основном эти колодцы были насосные и работали от электричества. Не было электричества — не было и воды. Я делала запас: 150 литров набрала в начале войны, они пригодились. Использовали воду, чтобы помыть посуду, нагреть те же бутылки или умыться. Сначала мы пользовались тем, что у нас оставалось, очень экономили запасы продуктов. Потом, когда устаканилось все, нам стали привозить еду. Продукты были дорогие, но люди все равно их брали: надо же что-то есть.
Тем временем в городе проходили так называемые зачистки — российские солдаты ходили по домам, проверяли квартиры, а тем, кто не открывал, выламывали двери. Мы с соседями договаривались оставлять ключи друг другу, чтобы в случае зачистки они могли открыть дверь.
11-го марта пришла СМС из Чехии, это сестра сообщала, что выехала из Изюма. Я позвонила ей и сказала: «Таня, немного приутихло, я побегу к нам в дом и заберу маму». Она мне ответила: «А ты разве не знаешь, что маминого дома больше нет?» А мы действительно не знали, что они бомбили наш дом, когда летали самолеты. Мы побежали к маминому дому, а когда подошли к реке, нас не пустили. Мы упрашивали военных, говорили, что хотим посмотреть на дом. Они предупредили: если мы попытаемся туда перейти, то обратно уже не вернемся и вряд ли останемся живы. Со стороны Замостянской у нас пешеходный мост. Дошли до него, там стояли танки. Хотела повязать себе белую повязку на руку, чтобы меня не трогали, но нас стали прогонять и пустили мимо нас ракету с плеча. Глянули, рядом танки: нам начали орать, чтобы мы уходили. Мы тогда присели, дождались обратки и побежали домой. В тот день я не смогла приблизиться к дому, но увидела издали, что он черный стоит. Вместо стен — дыра. Близко к нему не подошла. Обратно домой мы уже бежали.
Во второй раз я пошла туда через три дня. На мосту лежали трупы, стояла сгоревшая машина. Когда подошла к дому, со мной случилась истерика: я кричала, кричала… Нашла соседей, они сказали, что мамы не было дома и она уехала с сестрой. Я ответила, что уехала только сестра, а мама осталась. Они предположили, что она могла быть в другом бомбоубежище, мы бегали по ним и спрашивали, знает ли кто-то такую, но никто ничего не знал. Пытались разбирать завалы, но там были такие огромные плиты, что мы не смогли их поднять. Приходили к этому дому каждый день, все на что-то надеялись.
Разбор завалов начался 1 апреля. Сначала нашли трех человек — Сашу, Раису Ивановну Галушко и Лену Харченко. Раиса Ивановна, оказалось, была еще жива после взрыва. Она кричала из-под завалов, звала на помощь, ей приносили воды и покушать, но потом она умерла.
Когда добрались до подвала, дом еще больше рушился. К 20-му числу достали семью Яцентюков из семи человек — тетя Наташа, тетя Зина, дочь Михаила Николаевича Оля, зять Виталик и трое внуков. Самой маленькой девочке было 3,5 года, Ариша. Выжил только дед, он сказал, что его внучка спасла, попросила чаю, он вышел нагреть чаю — а тут бомба.
Когда начали доставать и опознавать людей, я ожидала, что достанут тела, мы подойдем и увидим, что это тот, а этот другой. Но они были в таком неузнаваемом виде! Лиц почти не осталось. Опознали только Зарепину Люду по росту, нашли ее ключи в одежде.
Был у нас мужчина, которого никак не могли опознать, — то ли Андрей Яковенко, то ли Юра Репин, то ли Леша Судаков. Оказалось, что это Петрович, председатель нашего дома. Когда приехали ребята, которые занимались похоронами, обыскивали все карманы, и у него нашли документы. А мы думали совсем о других людях. Был только один человек, у которого сохранился смартфон в одежде с одним селфи, это Владимир Педун. Так мы его и узнали.
Нашли женщину, рядом с ней тоже был телефон. Посмотрели, сим-карта рабочая, вставили в другой телефон, увидели, что ей дочка Анжела звонила и внучка Олечка, — значит это была Лидия Ивановна Ефименко. Вот так проводили опознание.
Там была мама… Хотя я в этом не уверена. Когда доставали людей, нашли какой-то кусочек тела. Мне эмчеэсники говорят: «Не ходи туда, там кусочек детского тела, это не мама твоя». Я пришла домой, рассказала мужу, а он говорит: «Я сам пойду посмотреть». Позвал Михаила Николаевича, соседа нашего, и они ушли. После вернулся и сказал: «Пойдем, будем вместе смотреть».
Там был кусочек тела без головы. До этого хлопцы принесли обгоревший паспорт, на солнце смогли прочитать «Петрова Любовь Федоровна» — это мама моя… Когда все пошли смотреть тела, я видела одежду, похожую на ее, но не знала точно, ходила ли она в такой: она жила с сестрой. Все было в грязи, тело обгорело, но фрагменты шали были похожи на мамину: на ней были вшитые жемчужинки. Остальные вещи мне вообще не знакомы, поверх пальто была надета кофта. Я не могла понять, как можно было надеть кофту на пальто?
Я это тело продержала дома неделю, не давала хоронить и ходила смотреть. Тогда не было связи, дозвониться до сестры мы не могли, чтобы рассказать, что я нашла. Так я и отдала хоронить это тело, под номерком. А когда выехали на велосипедах за 15 км от Изюма под Николаевку, я дозвонилась до сестры. Когда сказала ей, что не пойму, как можно кофту надеть на пальто, она ответила, что мама так ходила: ей было так теплее.
В этом доме погибли 52 человека. Я знаю номер мамы, где она похоронена, но надеюсь на эксгумацию тел — тогда мы точно будем знать, кто погиб. Потому что мы по отдельности выносили ноги, отдельно остатки кишок, отдельно туловища. Это явно был авиаудар. Да, по дому били танки, но танк его так не провалит. Мало того, что людей разорвало взрывной волной, эмчеэсники говорили, что подвал еще тлел, хотя прошло больше месяца. Не дай бог кому-то это пережить — искать своих родных и близких. Это самое страшное, особенно когда ты пересматриваешь трупы и не находишь среди них того, кого ищешь.
Что касается лесов, говорят, что там уже 450 могил, но не всех откапывают. Сейчас я не могу приехать в Изюм по состоянию здоровья, но мне хочется провести экспертизу. Останки тел хоронили в разных могилах — отдельно руку, отдельно ногу, отдельно туловище. Может быть, где-то найдется еще какой-то кусок маминого тела. Хорошо, если находили документы, но в основном люди и документы были отдельно.
Когда уже всех похоронили, мы все равно собирались у дома. Я смотрела на свою квартиру и рыдала: это квартира мамы. Я все думала: вдруг она успела выйти из подвала? Она приходила, прощалась со мной во сне. Уже столько времени прошло, полгода… Недавно собралась с духом и пошла в церковь. Мы с батюшкой провели обряд отпевания заочно. Не знаю, правильно это или нет. Все равно хочется верить, что они убежали и где-то успели спрятаться. Ну и что, что паспорт ее нашли… Это может понять только тот, кто такое пережил.
Нет им прощения.
Инна, 46 лет: «Наш район полностью уничтожен, там нет ничего живого»
С 5 марта начались сильные обстрелы Изюма. Мой муж чудом эвакуировался, забрал мою маму и они поехали на Первомайскую, 2. Думали, что там будут в безопасности. Наш дом стоял возле речки на самом видном месте — его взорвали 9 марта. Русские просто тупо его обстреливали, зная, что там сидят мирные люди. На этом месте была многоэтажка, теперь посередине дома дыра. Люди прятались от обстрелов в подвале. Организовали там спальные места, готовили еду. В итоге в этом подвале погибли целые семьи — бабушки, дедушки, мамы, папы, дети. Там была моя мама, муж, свекровь и родственница, их не нашли и не опознали. Всего в этом доме погибли 52 человека. Но находили только обугленные части тел.
После фугасной бомбы, которая прилетела в дом, уже было некого спасать. Разбирать завалы начали только через месяц — все это время погибшие лежали под плитами. Во время взрыва выжили где-то пять человек. Все, кто выжил, находились в квартирах, все, кто остался в подвале, погибли.
Сейчас в Изюме спасатели разбирают завалы, работают саперы. Люди, в том числе те, кто выжил при обстрелах, присутствовали на разборах завалов. У моей подруги там погибла мать, они с мужем пытались опознать тела. Теперь за городом находится кладбище, где под номерками похоронили этих людей. С табличкой только семья Столпаковых: видимо, на похоронах присутствовал кто-то из родственников.
Мы не знаем, где наши родные. Сейчас полным ходом идет эксгумация тел, и мы не понимаем, что делать. Говорили, что в доме оставался кто-то живой: под завалами раздавались стоны. В апреле стали ходить слухи, что кто-то из жителей дома успел эвакуироваться до трагедии. Родственники погибших пытались самостоятельно делать расследование, нам никто не помогал. Хотели привлечь руководство города, а те отвечали, что ничего не могут поделать, потому что в Изюме русские и идут обстрелы. Весь этот район, где стоял наш дом, полностью уничтожен. Там нет ничего живого вообще.
Маму идентифицировали по паспорту, который нашли в кармане пальто. Мужа, свекровь и еще одну родственницу не обнаружили, только какие-то части тел. Может быть, их там не было? Кто-то говорил, что видел, как мой муж уезжал на машине. Хочется в это верить, но за прошедшие полгода я ни разу с ним не говорила. Либо он пропал, либо не опознан.
Кому-то удалось спастись, кто-то удачно вылез из-под завалов. Люди под обстрелами бегали по городу, прятались в подвалах без еды и воды, грязные и раненые. В подвале нашего дома погибли все, а в соседних хоть кто-то выжил. И это история только двух домов, а что было в городе — это ужас вообще. Знакомая жила в частном секторе, ближе к лесу, и у них все время был газ, им повезло. А так по всему городу не было ничего, люди готовили на кострах. Многим приходилось сидеть в подвалах больше месяца: у них сгорели квартиры — ни воды, ни газа, ни света. Воду набирали из речки или из скважины в частном секторе.
Выехать из города было сложно: никаких гуманитарных коридоров. Многие пытались покинуть Изюм через Россию, а потом — кто куда, по странам. Огромные суммы платили перевозчикам только за то, чтоб добраться из Изюма до Купянска. При выезде нужно пройти проверку документов и фильтрацию. У кого были деньги — смогли выехать, у кого не было — остались в городе.
Гуманитарку привозили только первое время. В марте наш мэр попытался заехать в Изюм, тогда по подвалам разносили хлеб, но эта гуманитарная помощь длилась дня 2–3, а потом начались такие обстрелы, что в Изюм не зайдешь.
Люди реально голодали. У кого была консервация, выживали за счет нее. А когда в начале апреля пришли русские, начали раздавать свои подачки. В российской гуманитарке был небольшой пакетик с едой. Местные говорили, что они украли продукты с наших складов, чтобы потом раздавать их в своих пакетах. Сначала давали хлеб бесплатно, а потом — только тем, кто будет работать. Летом появился стихийный базар: кто-то продавал овощи и фрукты со своего огорода, люди ездили за продуктами в Купянск. В марте там вынесли все магазины: и мародеры, и русские.
У нас ходили и рубли, и гривны. Россияне умудрились выдать пенсии по 10 тысяч рублей. Снять деньги с гривневых карт можно было только в Купянске. И это надо было делать либо самому, либо кого-то просить. За такую услугу брали комиссию — 30%. Люди, которые получали пенсию на карточки, группировались, кого-то просили, человек ехал в Купянск и снимал средства.
Еще бывали такие моменты: когда начинался обстрел и погибали люди, буквально через 10–15 минут приезжали россияне, забирали всех погибших и увозили в неизвестном направлении. Когда военные собирали трупы, к ним бежали родственники с криками: «Да куда же вы! Это наши!» А им отвечали: «Мы знаем, куда их везем, разберемся». Думаю, трупы везли на то кладбище и закапывали, чтобы следы замести.
Раненых вывозили в Россию. Кто-то из них решил остаться там, кто-то вернулся. Больница наша разрушена, а ее до этого только-только отремонтировали. Там была пара хирургов, которые очень много людей спасли, оперировали как-то.
Связи в городе не было. В Изюме есть гора Кременец, люди ходили туда звонить: только там была связь. На горе все время стояла российская машина: они слушали разговоры. Если кто-то начинал говорить что-то «лишнее», сразу отключали телефон.
Возле Изюма есть село Капитоловка, где я работала на заводе комбикорма, там было еще страшнее. В селе просто пропадали люди, а потом их находили мертвыми. С частным сектором та же история.
Забирали всех, кто причастен к теробороне. У знакомой муж был атошником, он в начале войны пошел в тероборону и там погиб. К ней пришли русские, перевернули весь дом и потом еще несколько раз приходили. Она объясняла, что ее муж погиб, но они не хотели даже слушать. Говорит: «Я только порядок наводила, они снова приходили, все переворачивали и оскорбляли. Слава богу, хоть не били».
Оккупанты забирали машины, а если кто-то не хотел отдавать, обстреливали гараж. Один человек не хотел открывать гараж, так его заминировали. Через какое-то время пришли другие военные, начали разминировать гараж и всем демонстративно рассказывали: «Видите, что ваши ВСУ творят? Они вам гаражи минируют!» Люди говорят: «Да это ж ваши заминировали пару дней назад». А к ним автомат приставляют и говорят: «Еще раз что-то скажешь, тебе конец».
В городе уничтожены все школы. Из 7–8 школ только одна более или менее стоит, остальные либо полностью разрушены, либо стены одни остались, а помещения выгорели. В 4-й школе в самом начале была тероборона, ее полностью уничтожили, а потом сняли видео, мол, здесь была гостиница. Какая гостиница? Это дореволюционное здание, которое выстояло в Великую Отечественную войну, а эту не вынесло.
Все жаловались на военных из «ЛНР» и «ДНР». Говорили, это просто твари, которых свет не видывал. Русня с ними не особо общалась: друг друга терпеть не могли. Они приехали в Изюм голые, босые, в тапочках — пили, гуляли, заходили в квартиры, дома… Брали все, что хотели. Вообще без башни.
Блокпосты были повсюду. За неделю до освобождения мне звонил знакомый и говорил: «Их здесь так много!» Люди не могли поверить, что деоккупация так быстро случится. Российские военные просто по-тихому ушли, даже боев особо не было.
Большинство жителей Изюма, конечно, деоккупации рады. Еще вчера-позавчера где-то стреляли, что-то прилетало, а утром вдруг тишина. Люди выходят на улицу, а по городу уже наши идут. Многие плакали от радости. А те, кто сотрудничал с оккупантами, быстро покинули город — самопровозглашенный мэр Соколов, бывший коммунист Фамичевский и другие.
По Изюму сейчас идет разминирование, просят людей пока не возвращаться. 80% города разрушено. Некоторым домам повезло: там только выбиты окна. А так смотришь — одни обугленные головешки стоят. Многие дома уже не подлежат восстановлению, их только сносить.
Михаил Яцентюк, 65 лет: «Я вышел на лестницу, и тут бомбой накрыло всю мою семью»
В Изюме после оккупации было много военных: блокпосты, постоянные проверки, кассетные бомбы — было все! В одном месте бомба упала — погибли 3 человека, в другом — убило 1 человека. У Сберкассы прилетела кассетная бомба, когда люди пришли получать русскую помощь — 10 000 рублей. Кто ее сбросил? Не знаем.
На пешеходном мосту стояли патрули. Заходишь — проверяют документы, выходишь — проверяют документы. Стояли в основном не российские войска, а «ДНР» и «ЛНР». Я уже пожилой, меня не трогали, а мужчин до 50–60 лет раздевали до пояса, проверяли наколки на руках, синяки на плечах от поясов автомата и тому подобное. Я это лично видел. Дээнеровцы нам говорили: «Мы 8 лет были в оккупации, теперь вы почувствуете, как это — быть под Россией». Я с ними даже подружился, пиво приносил и тому подобное. Вы понимаете, они такие же люди, как мы, просто их принудительно мобилизовали россияне.
Из россиян у нас была комендатура, где-то стояли войска. Россия начала нам возить гуманитарку: привозили тушенку, макароны, гречку, масло, а водку нет: за нее сильно гоняли. Искали всех, кто продавал самогон на базаре, наказывали, сажали в подвалы: российские военные тоже люди, тоже пили и пили нормально. Поэтому наказывали нас, чтобы не пили они. Из Купянска поначалу возили водку, потом ее запретили везти.
В доме, в котором я жил, погибли 52 человека. 42 откопали, 9 неизвестных, 10 вообще не знаем, куда делись. Дом горел 2 недели. Сгорело все — фугасная бомба. В день трагедии я был там. У меня погибло 7 человек: жена, тетка, дочка, ее муж, наши родственники и внучка. Я был с ними в подвале.
Когда начались обстрелы, мы жили в «щитовой» всей семьей. Там у нас были матрасы, маты и обогрев. В какой-то момент моя внучка Аришка сказала: «Дедушка Миша, принеси чаю». Я взял термос, стал выходить, чтобы нагреть воды, только вышел на лестничную площадку — упала бомба. Это было 9 марта, в 9 часов утра. Меня откинуло под металлическую лестницу, а ноги придавило плитами. Сначала я потерял сознание, а когда пришел в себя, начал самостоятельно вытягивать ноги. Одну левую ногу вытягивал минут 20, кричал, звал своих. На моей ноге лежала какая-то книга. Откуда-то сверху на нее стала капать вода. Книга начала размокать, и понемногу я вытягивал из книги по листочку, и часа через четыре я вытянул вторую ногу.
Потом плита сжала грудь, не мог сразу выбраться на волю. Понемногу стал ее расшатывать, разбивать рукой, и постепенно смог от себя слегка отодвинуть. Потом грудь прошла, а раз грудь прошла — и я весь вылез на поверхность. Вылез в спортивных штанах и двух кофтах, босиком. Морозы ударили до 15 градусов ночью, простудил тогда почки. Три дня жил без тепла и без пищи, а потом меня приютил знакомый, жил у него с печным отоплением.
Раскопки начались 1 апреля. Первыми —12 апреля — раскопали мою семью. 13 апреля я повез хоронить их на городское кладбище. На блокпостах меня проверяли, но пропустили: видели, что везу груз 200. 13 апреля я похоронил всю свою семью: дочку, зятя и троих детей похоронил в братскую могилу, а жену и тетку отдельно.
Источник: The Insider.
